Айболиты

В таку-у-у-ю шальну-у-у-ю пого-о-о-ду-у нельзя доверя-а-а-ться врачам!..

Из песни

Рассказ первый.
Терапунька

Рыба, известное дело, ищет где глубже, а флагмана – где лучше. На промысле минтая в Охотоморье – вавилонское столпотворение: полно старых, перхающих во все дырки плавзаводов, пэзэ, и новеньких – муха не сидела – плавбаз, пэбэ…

И вот мы подходим на мотоботе к высокому, мышастому, издалека уже вонючему борту пэзэ, поднимаемся лебёдкой в пересадочной «корзине» и так вот навеки, то есть на всю путину, воцаряем здесь штаб промрайона. Рядышком благоухают пластмассой и лаком пэбэ из новостроя, там даже тараканов ещё нет, там не разбиты ещё раковины и унитазы, там чистенько и уютно, но – нет, нет – мы поселяемся на ржавом пэзэ, насквозь липком, как лента для мух. В чём же дело? Может, эта лента мёдом намазана, а?

Представьте себе, отгадка именно в этом. Она проста, как разгадки самых хитрых, кажущихся неразрешимыми загадок. На дряхлых пэзэ хватает крыс, тараканов и даже мух среди зимы, в каютах до дыр протёрты полы, продавлены койки, да и кают-то на всех не хватает. Зато на всех, даже на гостей, а тем более на ув-в-важаемых гостей – флагманов, от которых на промысле можно поиметь немало всяческих благ, как то: рыбу-сырец во дни проловов, топливо при острейшем его дефиците, внеочередной транспорт к борту для отгрузки готовой продукции, переполнившей трюмы, льготное снабжение и т. д. и пр. и др… Ах, простите, я забыл закончить мысль о том, чего же это такого-этакого на всех хватает на этих мерзких пэзэ, где в цехах плещется под плитами настила вода вперемешку с рыбьей чешуёй и кровью, гуляют гиблые сквозняки и нечеловечески воняет утиль-цех, в просторечье «утилька». Ну вот, опять не получилось закончить мысль. С этими пэзэ только свяжись – как муха в меду увязнешь. А причина, я ж говорю, не бывает проще. И короче всех её сформулировали французы: шерше ля фам, ищите женщину.

Так вот на пэзэ их и искать не надо, они сами вас найдут, если вам не больше семидесяти, чего в море не случается. Дело в том, что укладывать рыбу в консервную баночку не как попало, а «розочкой», до недавнего времени умели лишь тонкие женские пальцы. Вот и состояли экипажи пэзэ наполовину, а то и больше, из прекрасного, богоданного, а в море особо ценимого пола.

Ох, нет, заврался. Впрочем, флагманами – да, ценимого, даже очень. Среди нашего брата и коллекционеры есть, вроде энтомологов, накалыватели бабочек. «Прекрасный пол» – выражение не для пэзэ, от него гусарством за милю несёт. Женщины тут, влезая в робу, превращаются в баб, а многие вскорости – и в мужиков. Идёт суровый естественно-противоестественный отбор: женственность отступает, не выдерживает. После первой путины немало девчат списывается на берег. Немало их и на промысле приходят к капитану, останавливаются в дверях его каюты, выставляют перед собой красные, в язвах, руки и плачут. Но с промысла их не отпускают практически никогда. Судовые врачи разделываются с болячками похлеще военкомовских, которые при недоборе хромым да слепым лепят не глядя: годен, годен. Сайровый дерматит и прочие аллергии водоплавающие айболиты лечат припарками к пяткам. Пэзэ – наверное, единственные в мире суда, где в штате лазаретов есть гинекологи. Они и лечат, и калечат, один день в неделю выделяя обычно для абортов. Эта операция в «жидкой валюте» оценивается в две поллитры.

Поселили меня как раз в лазарете. В пустующий изолятор. Главврач, терапевт, миниатюрненькая симпатюлечка в белом халатике, годков так тридцати, не шибко жаловала квартиранта. Меня это гнобило, и я старался жить тишком, тенью скользя по лазаретным коридорам. Но это, похоже, ещё больше раздражало милую Терапуньку. Так прозывали её в комсоставе. Причина её неприязни ко мне прояснилась быстро.

В лазарет то и дело заходили девушки с жалобами на нездоровье и, как правило, после недолгих и почти неслышных (из-за меня!) переговоров с дежурным врачом или с самой Терапунькой вылетали со свистом. Порой и с художественным.

Косишь, милая, косишь, я-то вижу! Здесь этот номер не пройдёт.

Ага, и я вижу, что здесь не врачи, а коновалы собрались…

– Ступай работай. Вот понабрали лодырей…

– Это мы-то лодыри?! Ах вы, суки холуйские, вы тут, в «белом доме»⁵ е… сь с коньсоставом, а мы там, внизу, в цеху вонючем, на вас ишачим, гниём заживо, а ты мне такое в глаза… совести хватает!..

Бах стальной водонепроницаемой дверью, и – тишина. Ненадолго, всего лишь до следующей заложницы длинного морского рубля.

– Дайте мне, пожалуйста, освобождение. Хоть на три дня – руки подлечить. Дайте, ну пожалуйста, я больше не могу, вы ж видите, короста сплошная…

– Ох, милочка, если б мы всем освобождения давали, работать на плавзаводе было б некому.

– Ну хоть на день дайте, на один денёчек, а…

– Не можем мы, милочка, не имеем права, понимаешь?

– Да у меня ешё и воспаление придатков, я вся простужена. Как я смогу детей рожать?!

– Тише, милочка, тише, тут у нас мужчина живёт. А гинеколог после обеда будет. Придёшь к нему, может, он тебя и освободит.

– Да! Как же! Освободил уже! Придатки у всех, мы все в цеху больные. Вот уж действительно, дуры вербованные, правильно нас называют!.. Ладно, хоть мази какой дайте. Ну как вот такими руками ещё и работать?!

И – слёзы, рыданья. И снова – стерильная лазаретная тишина. Только слышно, как вода шуршит за стальной обшивкой борта. Машина-то в корме.

Когда она мне до смерти обрыдла, эта шуршащая лазаретная тишина, я пересел на траулер, сдававший на пэзэ рыбу, и пошёл по флоту с проверкой техники безопасности, в чём моя флагманская работа и заключалась. Для рыбаков те проверки – ещё одна лишняя заморочка, потому что «учёные» рекомендации флагмана – заземлить, к примеру, насос или стиралку на старом, ржавом «корыте», готовом вот-вот утонуть – это те же припарки к пяткам в третьей стадии сифилиса. Когда враньё много лет сверху донизу пронзает страну, строящую пещерный коммунизм, тогда всякие антимонии вроде подлинной охраны труда и настоящей ТБ ищите лишь в самых верхних пещерах – в Кремле, Мавзолее, на ВДНХ. Вот, а мне доверили эти поиски в «местах не столь отдаленных», за десять тыщ км от москвов да ещё и посреди Охотского моря. Чистой воды лицемерие. А весьма гармоничной, надо признать, смесью лицемерия и ханжества полнилось в те годы чуть не всё вокруг нас, а главное – и сами мозги наши. А может быть, даже и души. За что и страдаем нынче…

Неделю я прыгал с борта на борт, с судна на судно, извёл пропасть бумаги и вернулся на пэзэ, в «свой» лазарет. Покорпел в тиши и родил чиновный «Отчёт о состоянии охраны труда в промрайоне». Одним махом отработал несколько зарплат: свою и начальства берегового. Сейчас отправлю простынного формата радиограмму, и машинка завертится, пойдёт писать губерния: отдел ТБ главка мою «простыню» размножит и разошлёт по отделам министерства, судовладельцам, в профкомы и месткомы, в редакции смертельно занудных бюллетеней и т. д. Покатится, покатится с горы бумажный ком…

Начальник радиостанции, крепенький такой мужчинка сорока годков, уверенный в себе (как же, он же хранитель всех-всех судовых секретов, текущих через эфир), в то же время балабол с претензиями на юмор, как большинство «коньсостава» на пэзэ, взял «простыню» и артистично отвалился на спинку кресла, зажмурив глаза: ну и ну, мол… Я подождал, пока он «очнётся», прочтёт радиограмму – нет ли вопросов по тексту, и услышал только один вопрос:

– А наш плавзавод вы тоже будете проверять?

– Обязательно.

– М-м, – и озадаченно-юморной, с прищуром взгляд поверх очков. Этакий, знаете, с далёким, одному ему видимым прицелом. – Угу…

Вот так и бывает: одно-два чревовещательных междометия – и чья-то судьба решена. Бойтесь, друзья, междометий власть имущих, к коим следует относить и хранителей важной информации.

Через пять минут в радиорубке должен начаться промысловый радиосовет, ежеутреннее и ежевечернее действо по решению одних и нагромождению других проблем. Половина их неразрешимы, как, например, проблема санаторно-курортного лечения женщин посреди Охотского моря. Пять минут перед этим бестолковым толковищем мы, флагмана, деловые такие, курим на палубе, под дверью рубки, по-тюленьи подбрасывая носами полосатый мяч:

– Чё, Трал, – цепляют флагманского тралмастера, – поспать не дали?

– Да вот Маслопуп, – механик, значит, – до утра тётку кочегарил, а утром, змей, хвастает: пять вагонов разгрузил. – Невыспавшийся Трал, которого поселили в одну каюту с сексуально озабоченным коллекционером, трёт глаза.

– Пять вагонов? На Гиннесса тянет. Слушай, а это он не ту рыженькую, у которой придатки воспалились?

– Да, с придатками. Жалилась ему. Только не рыжая, а чёрная…

После промсовета спускаюсь в лазарет, и прямо в дверях меня столбняк хватает: Терапунька с порога широко, на все тридцать два, улыбается мне. Именно мне, я оглянулся, за мной – никого.

– Простите, пожалуйста, вы не могли бы минут десять погулять?

– О да, конечно! Разумеется! Что мне стоит, – я заморгал, зажестикулировал и попятился. Аборт, наверное, делают какой-нибудь рыженькой. Или чёрненькой…

– Вы только не подумайте чего-то там, – и очень такой, знаете, эскулапочно-проницательный взгляд. – Мы у вас в изоляторе производим кварцевание.

– О да, я понимаю, я нарушаю тут стерильность, разносчик, так сказать, этой самой инфекции. В общем, заразы…

– Н-нет, – она непререкаемо и в то же время женственно склонила набок головку (у меня внутри сразу что-то отмякло), – это чистая профилактика. Для вашего же здоровья! Это ведь ультрафиолет, солнышко. В море, особенно в этих высоких широтах, его нам не хватает. Дефицит.

– Д-да, – я застыл-застрял в дверях, – всем нам здесь многого не хватает.

– Да, Олег Борисович, кстати…

Господи, она и имя моё, оказывается, знает!

– Заходите, – Терапунька посторонилась, и мне даже показалось, ручкой сделала. – Пойдёмте. – И пошла в перспективу длинного лазаретного коридора. Я за ней. И на ходу она не умолкала:

– Вы изрядно кашляете. Я слышала. Мне нужно посмотреть вас… Нельзя пренебрегать своим здоровьем… Вот мы сами себе – враги!..

Пришли. Но не в кабинет дежурного врача, где обычно ведётся приём, а в процедурную, огромное по судовым меркам помещение, но уютное, залитое ровным матовым туманом ламп дневного света, спрятанных в плафоны, похожие на НЛО. На мощных чугунных фундаментах, привинченных к полу, высились жирафы разных целебных ламп, в дальнем углу, накрытый белой попоной, пригорюнился бегемот-трансформатор (ну, знаете же это: советские микрокалькуляторы – самые крупные в мире!), а шарнирное кресло с приспособлениями для вибромассажа, словно мама-кенгуру, присело и оттопырило свой безразмерный карман.

– Раздевайтесь, – приказала Терапунька. Впрочем, явно умягчённым тоном.

«А вы, доктор?» – невольно вспомнился анекдот из медицинской серии. Но вслух я только сопел, стягивая с себя тесный, как смирительная рубашка, свитер. Терапунька взяла меня за руку (я окончательно размяк), повлекла к белому столику с тонометром и никелированными железками в стакане, повернула к себе спиной и методически зацеловала вздрагивающую по-лошажьи спину мою прохладным кругляшом стетоскопа.

– Дышите… не дышите, – выдыхала она, – так, хорошо, повернитесь… Курить бы вам бросить…

Когда она развернула меня лицом к себе и принялась нежно целовать мою грудь уже согревшимся об мою спину кругляшом, при этом так пристально в меня вслушиваясь, я, грешник, возжелал её. Золотоволосая малышка, Господи, до чего ж они трогательны, твои маленькие грудки, дышащие там, под халатиком. А плечики, умилялся я, совсем девчоночьи. И вообще, Терапунечка, вся ты такая мини, такая беззащитная, так хочется взять тебя под крыло, прижать к груди, как котёнка, как птичку…

– Ложитесь на кушетку. Лицом вниз.

Я выполнял её команды с солдатской чёткостью и с удовольствием. Я млел от прикосновений её детских пальчиков.

– Так больно?.. Не больно?.. А так?..

Господи Боже мой, птичка-синичка прыгает по моей спине и такое спрашивает. Если она сейчас перевернёт меня на спину (аж похолодело в груди), она же сразу увидит, как я её хочу…

– Повернитесь, пожалуйста, лицом вверх.

О, если б только одним лицом! Но ничего, ничего, слава аллаху, пока я ворочался, боеготовность моя опала, и я подставил Терапуньке грудь и печень, желудок и селезёнку.

– Так, печёночка у вас, Олег Борисович, увеличена.

– Чего ж вы хотите от флагманских специалистов, злоупотребляем-с, однако. Но вы знаете, – разошёлся я, – всё ведь в сравнении познаётся. У моего начальства печень – по рангу – в два раза больше, и ничего.

– Пэрикулюм ин мора, – изрекла Терапунька, и я от «мора» вздрогнул, но она тут же перевела: – Опасность в промедлении.

– Мементо мори? – Вопросил я.

– Мементо витэ! – Парировала она. – Помни о жизни!

Потом я долго лежал под тёплыми лучами соллюкса, и всё это время Терапунька меня не покидала, рассказывая о великой пользе этой и других солнцезаменяющих лампочек, а также о необходимости этого витального облучения для всех рыбаков.

– А вы могли бы, допустим, по радио передать ваш опыт другим плавбазам и плавзаводам?

– Квантум сатис! – Воскликнула она. – Сколько угодно!

На следующий же день Терапунька принесла мне текст радиолекции о светолечении. Я его одобрил, и вечером мы вместе с ней вышли в эфир. Начальник радиостанции лично, не доверив никому из радистов, настраивал для нас аппаратуру. Чтобы никто нам не помешал, он закрыл дверь радиорубки на ключ, усадил Терапуньку посредине между нами, сам подносил ей микрофон прямо ко рту и нажимал кнопку. Лекция – целых три страницы ровным, как молочные зубки, убористым терапунькиным почерком – лилась и лилась. Я чуть не задремал. Плавзавод слегка скренило на зыби, и мой карандаш скатился со стола. Я бросился за ним и узрел с тыла, совсем того не чая, как свободная от микрофона рука начальника жмёт совсем другую кнопку, то есть не кнопку, а попку. Да, попку Терапуньки, вдохновенно читающей на всё Охотоморье свою лекцию…

Соллюкс и синий свет, электрофорез и электромассаж, витаминные уколы и пространные радиолекции о вреде курения и внематочной беременности, консультации по охране труда мужчин, женщин, гермафродитов и детей, – всё это стало теперь моим самым настоящим распорядком дня. И я, возможно, сжился бы с ним, смирился, если б не каждодневное – по часу, притом как раз после обеда, когда все уважающие себя флагмана «адмиралят»⁶, трижды мною проклятое кварцевание изолятора.

В конце концов Терапунька своего добилась. Не вынес я и перебрался с этого гостеприимного выше высшей меры пэзэ на ближайшую пэбэ.

Много позже, вернувшись с промысла, на берегу уже, узнал я от наших флагманов, что начальник радиостанции, шутейник великий, разыграл свою зазнобу Терапуньку (кстати, в народе, в промтолпе, у неё другая кличка была – Карликовый Пинчер): мол, я специально командирован на их пэзэ для негласной проверки медслужбы… Ну в общем, Гоголь, «Ревизор» – современный морской вариант…