Теория упругости

1

Зимой тоже нужно было в чем-то ходить…

Настя Гордон (русская, член ВЛКСМ с 1980 г., не замужем, младший лаборант научной библиотеки Московского института стали и сплавов) осознала эту простую мысль еще в сентябре. И она, эта мысль, пронзила ее своим лютым холодом и свинцовой неизбежностью.

Дело в том, что ее любимое синее пальто окончательно пришло в упадок. В упадок пальто приходило долго, это было очень хорошее пальто, короткое, сильно приталенное, с длинными вертикальными карманами, оранжевыми огромными пуговицами и главное – с небольшим коричневым меховым воротником, который ей был очень к лицу. Она носила его без шапки, только в тридцатиградусный мороз натягивала небольшой вязаный шлем, который ее не украшал, а лишь подчеркивал временный характер этого положения, когда волосы приходилось обуздывать.

Но дело в том, что мама достала (именно достала, а не просто купила) это пальто еще в десятом классе, и с тех пор уже много воды утекло. Насте очень не хотелось с ним расставаться, в этом пальто она была хороша и вместе с тем выглядела открыто, просто и естественно. Однако все хорошее когда-нибудь кончается, кончилось и это пальто, верней кончилась эпоха этого пальто, что, в сущности, было гораздо важней: ведь в этом пальто она пережила все самое главное – роман с Бородаевым, параллельный как бы роман с Петровым, выпускные экзамены, поступление на факультет, работу в пресс-центре Гидрометеоцентра СССР, первую зарплату и первый длинный страстный поцелуй, ну и другие важные события менее крупного масштаба. Например, первую встречу Нового года без родителей, всякие там концерты, театры, премьеры фильмов и так далее, и так далее.

Рабочих концепций было три.

Первая: сшить новое.

Пальто, в отличие от платья, можно было сшить только в ателье, мама заставила ее вместе съездить куда-то на Красносельскую, они долго разговаривали там с какими-то унылыми, замученными жизнью тетками, тетки совали ей в руки какие-то отрезы, показывали выкройки. «Но мех вы сами», «мех мы не можем», – повторили они раз двадцать или тридцать. «Ну а какой мех, кролик, что ли?» – скучно думала Настя, и ей совершенно не хотелось ни ездить сюда, на Красносельскую, на примерки, ни искать этот дурацкий мех типа крашеной кошки или несчастного кролика, ни вообще отдавать приличные деньги этим старорежимным теткам, чья молодость прошла в эпоху позднего сталинизма.

Нет.

Вторая концепция была веселее – найти удачную шубу в комиссионке. Было понятно, что это непредсказуемо, раз, и дорого, два. Но и комиссионки были разные, и шубы тоже: говорят, иногда люди срочно расстаются с такими сокровищами, что даже не совсем понятно, как можно по доброй воле отдать в чужие руки столь великую красоту. И было еще интересно, чисто теоретически, как они вообще живут, эти люди, у которых такое есть, ну какие, например, у них бывают осенние сапоги или там сумки… Однако все поездки по комиссионкам кончились вообще ничем.

Все было нереально дорого, а что-то приличное и не слишком «богатое» стоило примерно от тысячи рублей, любой скромный, короткий, но хороший выделанный мех начинался с немыслимых высот: «хорошее, но приличное всегда стоит дороже», важно объяснила мама. Никаких этих чернобурок или лисиц ей было даром не нужно, убитые животные уже тогда смущали воображение, мама даже стала звонить знакомым стоматологам (стоматологи всегда в курсе всего), а также спрашивала у подруг на старой и на новой работе, нет ли каких-то «своих людей» в комиссионке, поскольку было уже понятно, что что-то стоящее может находиться лишь где-то в подсобке и не выставляется наружу. Но все их титанические усилия были тщетны.

Наконец в комиссионке на метро «Аэропорт» она присмотрела шубу из светло-серой цигейки, короткую, легкую, нормальную, ничего особенного, но в ней все-таки что-то было – однако когда она пришла домой и назвала цифру, папа сразу грустно сказал: «Таких денег, к сожалению, нет». Они с мамой ушли совещаться в спальню, потом мама вышла и тоже грустно покачала головой, а папа весь вечер был какой-то нервный: ставил то одну пластинку с джазом, то другую, будто хотел сам себя убедить в том, что счастье не в деньгах, или как там это говорится…

И тогда созрел вариант номер три: дубленка.

Дубленку можно было, в отличие от хорошей шубы, просто купить с рук.

Однако же октябрь незаметно кончился, и наступил ноябрь.

Задули холодные ветры, посыпался первый снежок, на лужах появилась наледь, а она продолжала ходить в коротком «детском» темно-синем пальто с темно-рыжим воротником и в ботиночках, потому что к новым замшевым сапогам ей просто нечего было надеть.

И в этот критический момент, когда даже вставать по утрам от этих мыслей стало как-то тяжело, добрые люди неожиданно рассказали ей про деревню Мотоль. Известие о том, что там делают замечательные дубленки и покупать их здесь в Москве (в два раза дороже) просто бессмысленно, а лучше поехать за ними прямо туда, в Брестскую область, – отнюдь не застало ее врасплох.

Чтобы приобрести что-то подходящее к замшевым сапогам, она была уже готова на все. На какие-то просто подвиги. Ну например, она представляла себе так: вот подходит к ней в очередной комиссионке какой-нибудь грузин, предлагает подходящую дубленку, но чтобы «обсудить цену», зовет ее в ресторан. Понятно, что идти туда нельзя, но ради дубленки она готова была уже и на это. Грузин, правда, никак не подходил, хотя она уже довольно ясно представляла весь этот ужас. Но, может, и слава богу, что не подходил, все как-то образуется, Настя Гордон в это искренне верила.

Когда она пришла домой с новостью о деревне Мотоль, папа сначала ничего не понял – если это фабрика, с ней можно списаться, и вообще у него в Белоруссии есть знакомые геологи, они помогут.

– Пап, ты не понял… – терпеливо сказала Настя. – Это не фабрика. Это местные жители делают дубленки для себя и на продажу. Просто если ехать туда самим, будет нормально стоить. А билеты дешевые, вся поездка может обойтись в каких-нибудь двадцать рублей, я узнавала.

– Нормально – это сколько? – с вызовом спросила мама.

– Нет, ну я понял, – торопливо сказал папа. – Надо, значит надо… Ну триста рублей, четыреста, да?

– Вероятно, – сказала Настя и покраснела.

– Что же, ты одна туда собралась? – тяжело спросила мама.

– Пока да… – пожала плечами Настя.

– «Пока» – это как? В поезде попутчиков найдешь?

Чтобы тоже не раздражаться, Настя поблагодарила за ужин и тихо ушла в свою комнату, оставив родителей шушукаться на кухне.

Ночью она долго не могла заснуть, мысли были разные, тяжелые, но какие-то другие – в них появилась надежда. Причем впервые в жизни Настя преодолевала подобный кризис сама, без помощи родителей. Ну то есть как, с помощью, конечно, но только с материальной. Обычно все эти «кризисы» довольно легко разрешала мама – всегда находились какие-то неожиданные «вещи с рук», какие-то странные тети, о которых она раньше никогда не слышала, ну кроме того мама шила, мама вязала, мама доставала обувь во время распродаж на работе, но тут и она спасовала перед острейшей проблемой зимней одежды.

Это было неожиданное ощущение – да, она стала взрослой и теперь будет решать эти проблемы и зарабатывать на них сама. Деньги на дубленку она, например, родителям тоже постепенно отдаст. Будет отдавать… ну хорошо, по двадцать рублей в месяц.

Настя удовлетворенно вздохнула и повернулась на другой бок.

На другом боку ждали ее другие мысли – тоже тяжелые, но тяжелые как-то иначе.

Ведь сколько на самом деле стоит эта дубленка у работящих белорусских крестьян, она фактически не знала. Говорили, что можно купить за двести-триста рублей, но правда ли это? Ну предположим, она не может стоить, как болгарская фабричная дубленка в комиссионном магазине, тысячу сто или тысячу двести рублей. Но даже если она стоит вполовину меньше – то есть рублей пятьсот, таких денег ей все равно родители не дадут. Что же тогда делать? Может ли она, например, попросить на работе в кассе взаимопомощи?

Никогда раньше ей не приходило в голову брать в долг такие крупные суммы денег.

Но тут она решила, что спросит.

Это была ее вторая работа. К сожалению, не очень удачная. Она таскала на тележке книги в сырые необъятные подвалы Института стали и сплавов, причем книжки эти были неинтересные совсем – какие-то сложные учебники по теории упругости, сопромат, математика, органическая химия и так далее, она даже все это запомнить не могла, приличных художественных книг тут не было вовсе, все они были в так называемом «профессорском зале», куда у нее даже не было доступа – по ее удостоверению туда не пускали вообще.

Мужчины в библиотеке не работали, никакие, и поэтому тетки тут были вечно раздраженные собой и друг другом.

Иногда по профсоюзной линии бывали, правда, некие «заказы» (гречка, зеленый горошек, венгерские куры), путевки в санаторий, пахучие лесные елки к Новому году, билеты в театр и дефицитные латышские духи «Дзинтарс» – в общем, все как везде, но на нее это не распространялось, она работала тут всего два месяца и даже не рассчитывала на эти профсоюзные сокровища, над которыми в душе потешалась – надо же, и из-за этого кипят такие страсти! Единственной привилегией этой работы были бардовские и поэтические вечера – Юрий Левитанский, Давид Самойлов, Булат Окуджава, поэты величиной поменьше, но тоже хорошие, весь этот абонемент устраивал тоже бард и одновременно профессор по сопромату Берковский, его песни она знала и иногда видела в коридоре или в очереди в столовую его надменный нос и высокие брови. И на эти вечера она дважды приглашала своих знакомых – один раз Петрова, с которым был как бы роман, и один раз Бородаева.

Однако «касса взаимопомощи» у них определенно была, она это знала точно, поскольку сдавала туда по три рубля каждую зарплату.

На следующий день она подошла к Валентине Васильевне, заведующей абонементом, и спросила: сколько она может оттуда взять?

Та посмотрела как-то не очень приятно, но потом отвела взгляд и вздохнула.

– Ну конечно, ты можешь, – спокойно сказала она. – Ты же сдаешь туда деньги. Сколько тебе нужно? Впрочем, нет, это не важно, все равно не более пятидесяти рублей.

…Весь этот разговор Насте был крайне неприятен, особенно с учетом того, что про кассу взаимопомощи она узнала в первый же рабочий день и в таких выражениях, что сразу почувствовала себя обязанной, хотя «дело это сугубо добровольное», «мы никого заставить не можем», но было сказано это так, что она поняла: с трешкой ежемесячно придется расставаться в любом случае, иначе сочтут за скрягу.

А это было бы нехорошо.

Десятого у них была зарплата, Настя, как и все, пошла в бухгалтерию и получила на руки свои 87 рублей 45 копеек – это с учетом налогов, такова была ее скромная мзда за эти бесконечные дни в сырых подвалах с железной тележкой и с учебниками по теории упругости.

Странно, подумала она мимоходом, что ее не допускают в читальный зал или абонемент, к студентам и аспирантам. Только в хранилище. Есть в этом какой-то зловещий замысел. Может быть, они завидуют ее молодости и хотят, чтобы она заболела чахоткой, эти библиотечные ведьмы?

Впрочем, и среди библиотекарш были добрые сердобольные тетушки и симпатичные моложавые дамы, просто каждый вновь прибывший, наверное, должен пройти через это чистилище, через эти бесконечные сырые коридоры, кончавшиеся, как и положено в советских учреждениях, огромным серьезным бомбоубежищем. Из подвала книги поднимались на специальном лифте, со скрежетом и стуком, как в больнице или морге. А потом приходилось толкать тележку.

Так вот, десятого она получила свои деньги, мысленно отсчитала оттуда двадцать рублей на дорогу, десять на непредвиденные расходы, м-да, еще бы до зарплаты дожить, но главное не это, главное – само приключение, деревня Мотоль, о господи, как же она хотела уже увидеть эту волшебную деревню, где трудолюбивые белорусские крестьяне производят такие чудесные вещи, потом она кивнула Валентине Васильевне и пошла вслед за ней в отдел кадров, где в специальном сейфе хранились все общественные деньги из кассы взаимопомощи.