Красноярка

От Шали до Свердловска я не запомнил ничего. А вот Свердловск! Это много, много домов. И деревянных, и кирпичных. Большие трубы заводов. Дым, стук, звон. Железнодорожный вокзал с кирпичными одноэтажным зданием, забитый народом, и множество путей с вагонами и военными эшелонами.

Люди кишели, как муравьи. Лезли на крыши вагонов. Пытались вскочить на подножки движущихся поездов. Кто-то устраивался между вагонами. Я впервые увидел смерть. Человек упал с крыши вагона. Раздался хруст костей под колесами.

В Свердловске нашу теплушку долго держали вдали от сортировочной. Отец ходил на переговоры с железнодорожным начальством. Возвращался хмурый. Железнодорожное начальство в черных шинелях с белыми погонами было суровым и неразговорчивым. Отец выдвинул к раздвижной двери теплушки мешок картошки… Вечером нашу теплушку «подали на сортировку». Это была огромная площадь, изрезанная рельсами, на которой составлялись эшелоны на Запад, на Восток, на Север, на Юг. На сортировочной площадке была «горка». Маневровый паровоз завез туда нашу теплушку, отцепил, и мы, набирая скорость, помчались вниз. Отец скомандовал, чтобы мы за что-то ухватились. Раздался грохот. Наша теплушка врезалась в формируемый эшелон на Север.

Детский сад в посёлке Шаля, 1941 год

Детский сад в посёлке Красноярка, 1945 год

Мы заранее сели на пол и держались за металлический каркас вагона. Ночью наш эшелон двинулся на Север. Проехали белый каменный город. Это был Невьянск, бывшая столица хозяев Урала Демидовых.

Потом проезжали Нижний Тагил. Это был небольшой Свердловск, только очень дымный.

Была глубокая осень и, приехав на маленький разъезд Дровянной, где находился поселок Красноярка, мы разгрузились в высокие сугробы.

По дороге от Свердловска я видел седой Урал. Хотелось без конца смотреть на это чудо. Оно завораживает.

Красноярка встретила нас сурово. Сугробы, дремучий лес, зимняя стужа.

Дом, в котором мы поселились, был большой и холодный и нашим постоянным местом жительства (трех малышей) стали полати печи на кухне. Мы забирались туда по лестнице, которую привезли из Шали. Война продолжалась. Стальной голос Левитана «… от советского информбюро…» с перечислением городов, которые уже не оставляли, а освобождали, был как метроном, отсчитывающий этапы войны. Основными жителями были расконвоированные «колонисты».

Отец прибыл в Красноярку в должности начальника Красноярского мехлесопункта. Ему было 32 года. Пришлось выполнять план по лесозаготовкам, работать с людьми, которые были выселены по разным причинам из Центра России, и расконвоированными заключенными. Было много людей с украинскими фамилиями. Где-то рядом в лесу находились «колонии», где под охраной содержались заключенные.

Главным промышленным узлом поселка была большая пилорама, на которой делали доски из могучих деревьев Северного Урала. Там же было несколько станков для деревообработки.

Красноярка периода войны была местом, воспетым как «Лесоповал». Собственно, пилили «колонисты», заключенные в колониях, которые находились рядом с поселком. Но видеть эти колонии мы, дети, не могли. Сразу же нам объяснили, что в лес заходить опасно – там росомахи, рыси, медведи, волки… и «колонисты». А лес начинался сразу же за забором нашего дома.

Зимой сугробы в Красноярке были выдающейся достопримечательностью. Нас, детей, они закрывали с головой. Колонисты, возможно, пытались убегать из колоний, но уйти по сугробам было невозможно. Сугробы и звери – это действительно непреодолимо.

В поселке имелся магазин. По карточкам можно было покупать хлеб. На семью из двух взрослых и трех детей давали булку черного. За хлебом ходили мы, дети. Однажды я потерял карточки, которые выдавались на месяц. Месяц мы мучились голодом.

Однажды мать взяла меня в Серов. Там мы пришли на базар, и она на какую-то вещь выменяла булку хлеба. На рынке булка хлеба стоила 80 рублей. Серов произвел на меня сильное впечатление. Большие трубы металлургического завода. Каменные двух- и трехэтажные дома. Особенно поразил меня пол в этих домах. Я подумал, что он сделан из шоколадок, нагнулся, попытался вынуть плитку. Но…это был не шоколад.

В Красноярке мы наблюдали, как в Серов шли эшелоны с немецкой техникой, подбитой на поле боя (на ней были кресты). Были и эшелоны, на платформах которых находились танки со звездами, искореженные пушки. Это были наши потери. Иногда были эшелоны смешанные – с крестами и со звездами в одном эшелоне.

Когда поезд со стороны Нижнего Тагила приближался к Красноярке, все жители выбегали из домов. Особенно мы радовались изуродованным танкам с крестами. Считали, сколько их в эшелоне. С каждым годом их становилось все больше. В мартеновских печах Серовского металлургического завода они превращались в потоки жидкого металла, а потом застывали в форме слябов¹1 и шли в Нижний Тагил и Свердловск на броню танков.

В Красноярке был детский садик. Девочка Ганя, которая приехала с нами из Шали, укутывала нас в шубы, обматывала башлыком, сажала в короб, на дне которого был наморожен навоз и, напрягаясь, везла нас в садик. Он находился за железнодорожной линией и ей приходилось перетаскивать ледянку через рельсы.

В садике кормили плохо. Запомнилась манная каша. Была одна девочка из очень бедной семьи. Худая. С печальными глазами. Ребятишки просили ее съесть муху или жука, а за это отдавали ей кусочек хлеба. Мне было жалко эту девочку.

В садике был такой случай. Воспитатель где-то достала обшарпанного коня из папье-маше и призвала нас помочь отремонтировать его. Она принесла старые довоенные газеты, взяла ножницы, порезала бумагу на полосы, и мы стали наклеивать их на коня. Вначале работали дружно, потом ребята стали уходить. В итоге я остался с воспитателем вдвоем. Меня не тяготила работа. Других игрушек в садике не было. Воспитатель позвала меня на обед, но мне не хотелось уходить, и я пропустил обед. Когда мама с Ганей пришли забрать меня домой, воспитательница похвалила меня. Это была первая похвала, которую я получил в жизни.

В Красноярске произошел жуткий случай. Однажды мой старший брат Юра возле магазина катался на санках. Сторож прислонил ружье к стене магазина и куда-то отошел. Местный хулиган по фамилии Койкин взял ружье и навел на Юру, который стоял в пяти метрах лицом к нему. В последний момент шестилетний Юра повернулся, чтобы убежать. Раздался выстрел, Юра упал.

… Мы дома обедали. Раздался звонок. Голос в телефоне сказал отцу: «Вашего сына убили».

Отец схватил шубу и бросился к дверям. Я понял, что случилось что-то страшное. Подошел к окну и стал смотреть на улицу. Подъехала грузовая машина ЗИС. Из кабины вылез отец. В его руках была шуба, в ней – мой брат Юра. Его лицо было залито кровью. Отец занес шубу домой. Мать обтерла и переодела Юру. Отец снова завернул Юру в шубу и выскочил из дома. Машина понеслась в Серов, в военный госпиталь…

… Военные хирурги приняли Юру и спасли его.

… Из Серова он вернулся через месяц. Лицо было в дроби. Верхняя губа была разворочена, зашита и закрыта марлей.

Семья прошла по краю пропасти.

Трижды горевший в танке

Просмотр фильмов был редким событием. Клубов не было ни в Шале, ни в Красноярке. Но в Красноярке имелась какая-то изба, возможно, это была контора мехлесопункта, в которой висело белое полотно, и на нем какой-то человек показывал иногда фильмы и с ними кинохронику с изображением Сталина, а иногда и Гитлера. Гитлера и фашистов люто ненавидели, освистывали. На просмотры фильмов приходили и взрослые, и дети. Дети ложились и садились на пол. Взрослые вставали вдоль стен. Я запомнил фильм «Белый клык». Я смотрел его больше десяти раз.

Фронтовикам, ходившим в пехотную атаку, давали ленточки в цветную полоску, которые нашивались на гимнастерку. За каждый подъем в пехотную атаку полагалась одна ленточка.

Каждому танкисту, сумевшему покинуть горящий танк, полагалась ленточка «горел в танке». За каждый выход – одна ленточка.

…Однажды в Красноярке появился танкист с изуродованным лицом. Нижняя губа и подбородок были разворочены и как-то сшиты. Одна сторона лица была бордово красной. Он был в короткой танковой куртке и в танковом шлеме. На куртке были прикреплены три нашивки «Горел в танке». Видимо, он заехал в Красноярку на день или два после лечения в госпитале в Серове. Местные жители и жительницы относились к танкисту с восхищением и зазывали в гости, а там поили брагой и самогоном. Танкист заходил, выпивал, что-то мычал и уходил. Пацаны бежали за танкистом группками и пытались до него дотронуться. Я был в их числе.

…В тот день показывали кино. Но в начале была кинохроника. Показывали Гитлера среди фашистских генералов. Мы, пацаны, лежали на полу. Когда на экране появился Гитлер, комната взорвалась ревом. Как взбесившийся бык ревел танкист. Из его рта шла какая-то пена и вдруг в его руках оказался пистолет, и он начал стрелять из него в полотно, на котором двигался Гитлер. Пули летели над нами, рвали в клочья самодельный экран и впивались в бревенчатую стену.

Кино было сорвано. Танкист хрипел, рычал, но постепенно успокоился.

На следующий день его в Красноярке не стало. Его никто не осуждал. Народ восхищался танкистом, трижды горевшим в танке.

«Вредители»

Самым интересным делом в Красноярке было смотреть, как по железной дороге движутся эшелоны с разбитой немецкой и советской техникой. На немецкой технике были кресты, на советской – звезды. Мы осваивали арифметику, подсчитывая соотношение техники с крестами и звездами.

…Однажды, услышав гудок паровоза, везущего платформы с искореженными танками и пушками, мы, братья Кузнецовы, выбежали из

дома, добежали до насыпи железной дороги и, как обычно, положили на рельсы монетки. Увидев приближающийся поезд, сползли с насыпи. Мимо нас прогрохотал поезд. И вдруг я почувствовал, как сильная мужская рука ухватила меня за ухо. То же было и с Юрой.

– Вы чьи?

– Кузнецовы.

Отца в поселке знали все.

Обходчик, держа Юру и меня за уши, повел нас к отцу. Сергею было три года, и он семенил за нами.

Обходчик привел нас в контору к отцу и передал ему, рассказав, на чем он нас поймал.

Отец привел нас домой. Снял трубку телефона.

– Буду звонить Сталину.

Мы дружно заревели. Отец на нас прикрикнул и стал «докладывать товарищу Сталину» о том, что на станции Дровянной в поселке Красноярка пойманы три бандита, которые пытались пустить под откос поезд с вооружением. «Сталин» что-то ответил.

– Вы за русских или за немцев? – обратился отец к нам.

– За русских… за русских… за русских, – не сдерживая рыдания, кричали мы.

Отец смотрел на нас сурово.

– Товарищ Сталин сказал, что вы заслуживаете расстрела, но из-за малолетства (Юре было шесть лет, мне пять, Сергею три года) расстрел заменить ремнем.

У отца было два ремня. Широкий на гимнастерке и узкий с металлическими накладками на брюках.

– Каким ремнем выполнить приказ товарища Сталина? – обратился он к нам.

– Широким, широким… – закричали мы, громко рыдая.

– Плашмя или ребром?

– Плашмя, плашмя… – рыдали мы.

– Сколько раз?

– Пять, – выдавил Юра (дальше пяти мы считать не умеем).

– Четыре, – хныкнул я.

– Три, – пролепетал трехлетний Сергей.

Приговор был приведен в исполнение таким образом: наши головы отец зажимал между колен и наносил удары по голым попам. Юре сильнее, мне слабее. Сергею почти символически.

Реветь и хныкать было нельзя.

Глотая слёзы, мы натягивали штаны, когда рыдания и хныканья прекращались, отец гладил нас по стриженым головам, и мы шли пить чай.

«Огонек»

1944 год. Похоронки еще приходили. Женщины выли, получая их. Но уже никто не сомневался в нашей победе. Настроение у населения улучшилось. Прибавили «паек» по карточкам на хлеб. Иногда стали давать сгущенку и консервированную колбасу. Передовиков на производстве премировали отрезами ткани – на платья женщинам, на костюмы мужчинам.

В 1944-м в садике мы разучили песню «Огонек» на слова поэта Исаковского:

На позиции девушка

Провожала бойца,

Темной ночью простилися

На ступеньках крыльца

И пока за туманами

Видеть мог паренек,

На окошке на девичьем

Все горелок огонек.

Парня встретила славная

Фронтовая семья.

Всюду были товарищи,

Всюду были друзья.

Но знакомую улицу

Позабыть он не мог: