Глава 8

Грязь и вонь. Очень неприятно надевать нестираную нижнюю рубаху какой-то бабы, тем более что она при жизни была до безобразия жирна. Девушка, даже беря одежду, чувствовала влагу этой одежды и запах уже мертвой бабы. Но Агнес даже не морщилась. Дело есть дело, она обещала господину, она придумала, как все устроить, и значит, наденет эти мерзкие влажные тряпки, в которых, без всякого преувеличения, легко поместились бы две Агнес.

Тем временем мужчины с трудом унесли, вернее уволокли, труп бабы к реке. И пока они не вернулись, Агнес оделась, присела, как лягушка, замерла и стала глубоко дышать, стараясь вспомнить пухлое лицо бабы, ее вислые щеки.

Она совершила оплошность: она забыла зеркало. Поэтому не была уверена, что будет очень похожа на покойницу. Впрочем, Агнес считала, что все толстухи на одно лицо. Она и голос по памяти сделала ниже, попробовала, как звучит. Девушка была удовлетворена: ей не требовалось зеркального сходства. Близились сумерки, а полутьма и тьма – это ее время. В темноте она чувствовала себя как рыба в воде.

Когда Сыч и Игнатий вернулись от реки, Агнес уже была почти готова. Сыч подивился тому, как дева преобразилась – в первых признаках сумерек, в лесу, ее было почти не отличить от прачки Эммы. Вот и дивился он молча, про себя. А Игнатий к таким перевоплощениям был привычен, он и бровью не повел. Всякое видал.

– Ждите меня здесь, – сказала Агнес.

Взяла из своей одежды тряпицу со склянкой. Она и перчатки свои взяла, но тут же бросила их на одежду обратно. На распухшие руки прачки благородный предмет туалета ну никак не мог налезть. Придется управляться с зельем аккуратно.

Агнес вышла из леса и приблизилась к замку. Надо было поторопиться: солнце опускалось все ниже, скоро ворота замка запрут.

У ворот стояли два стражника и, глядя на нее, посмеивались:

– Эй, Эмма, где гуляла?

Пока солнце не село, ей нужно быть настороже. Агнес, не поднимая головы, неуверенная, что похожа на толстуху так, как нужно, ответила уклончиво:

– Прошлась до реки малость. Ноги размяла.

– «Прошлась малость»! – Усатый стражник повторил ее слова с ехидством. Второй опять посмеивался.

Они, кажется, что-то о ней знали, и черт с ними, девушка уже прошла мимо них, уже шагнула во двор замка.

Она видела этот двор, видела через легкую дымку, через свое стекло, она знала, куда идти. Прямо конюшни, там сейчас почему-то суета. К чему бы на ночь глядя там люди? За конюшнями склады. Направо лестница на второй этаж – там покои камерария, господина Эбуса, ключника замка, начальника над всей прислугой и доверенного лица самого графа. У лестницы наказывают провинившихся. Удобное место, сам господин Эбус выходит иной раз посмотреть, как палачи исполняют экзекуции, назначенные им. Порки здесь дело обычное. Слева вход к кастеляну замка, к господину Ройсмаху, – это как раз начальник Эммы, туда ей никак нельзя, там ее очень хорошо все знают. У входа к кастеляну стояли бабы, они с интересом глядели на Агнес.

– Эмма, ну что, пришел твой ухажер? – закричала одна из баб.

– Пришел-пришел, – отвечала девушка, не останавливаясь.

– Пришел? – переспросила другая. – А чего же ты невесела? Не понравился, что ли?

Бабы засмеялись. Девушка отмалчивалась: быстрее бы уже ночь.

Агнес деловито направилась к конюшням и складам. Проходя мимо, увидела большую круглую старую корзину. Как раз то что нужно. Она взяла корзину под мышку и повернула к кухням, она знала, что лестница оттуда поднимается прямо наверх, и к обеденным залам, и к опочивальне самого господина. Ей как раз туда. На кухнях повара и поварята работают. Агнес была удивлена: ночь почти на дворе, а тут работы в самом разгаре.

– Эй!

Кажется, это кричат ей. Девушка спокойно повернулась на крик.

Пред ней был мужик в несвежей рубахе, волосатые руки, ноги без чулок.

– Я у кастеляна просил салфетки и скатерти для малой сервировки принести, когда будет?

Агнес размышляла над ответом всего мгновение.

– Не знаю, – ответила она и показала мужику корзину, – мне велено белье из покоев забрать.

Мужик посмотрел на нее неодобрительно и произнес:

– И сколько раз вам нужно говорить, чтобы не ходили по нашей лестнице, у вас своя есть.

– Извините, господин, – отвечала Агнес, но сама, сделав книксен, все-таки юркнула на лестницу, которая вела наверх.

И там чуть не столкнулась с молодым поваром, который бежал сверху с пустым подносом. Едва разошлись на узкой лестнице.

«Пир у них, что ли, или бал?» – размышляла девушка, поднимаясь выше и выше.

В обеденной зале голоса, звон бокалов, музыка. Агнес заглянула в нее мельком. Да нет, на пир не похоже: десяток господ пьют вино, еды на столах мало. Она стала подниматься еще выше – в святая святых всякого замка, в личные покои хозяина. А там комнатушка для лакеев и поваров, столы с постельным бельем. То что нужно, и как раз в этом месте…

– Эмма! – зло и резко прошипел кто-то за ее спиной.

Она вздрогнула, оглянулась. Перед ней какой-то господин, ну, не то чтобы господин, но какой-то важный, судя по одежде, человек.

– Ты что тут делаешь? – все так же зло спросил ее человек.

– Белье пришла забрать, – отвечала девушка и добавила наудачу: – Господин Ройсмах.

Она угадала, это ее начальник. Тут была мало света, девушка почти не боялась, что он почувствует неладное. А господин Ройсмах ругал ее, стараясь не повышать голос:

– Дура, тебе что, неизвестно, что белье забирают поутру, а никак не на ночь глядя? Убирайся отсюда, господа уже легли почивать, им завтра на заре на охоту. Прочь! Прочь отсюда, глупая корова!

Агнес со своей корзиной тут же кинулась к лестнице, но вместо того, чтобы начать спускаться, поднялась чуть выше, прижалась к стене и замерла. Через минуту девушка услышала, как хлопнула дверь: господин Ройсмах покинул комнатушку. Агнес бросила корзину и вернулась туда, откуда ее только что прогнали. Там горела всего одна лампа, но девушке света хватало. Она почти сразу нашла то, что нужно: на двух отдельных столах лежали роскошные вещи. На одном – великолепное платье с тончайшими нижними рубахами, на другом – атласный синий колет, рубаха с кружевным воротником, панталоны, чулки. Там же стояли вычищенные до блеска высокие сапоги для верховой езды. У Агнес не было сомнений, что это одежда графа и графини. Перчатки! Великолепные перчатки из черной замши, расшитые серебром, конечно, принадлежали тому, кто мешает ее господину. Она взяла одну из перчаток. Удивительно мягкая замша, тонкая, только вышивка делала эту вещь чуть-чуть грубее.

Девушка достала свою тряпицу. Теперь нужно быть аккуратной, это не шутка. Держа флакон через тряпку, через тряпку же она открутила крышечку и наклонила флакон так, чтобы капля оказалась внутри перчатки. Коричнево-желтая капля медленно выползла из маленькой емкости и упала в черноту раскрытой перчатки. Девушка мигом положила перчатку на место. Во флаконе оставалась еще одна капля. В книге сказано, что одной капли более чем достаточно, но она не хотела рисковать, и вторая капля отправилась в сапог. Вот теперь все. Агнес закрыла флакон. Работа сделана, можно спускаться.

Возвращалась она через обеденную залу. Из господ там оказались всего два мужчины и одна женщина, да еще музыкант, задумчиво тренькающий на лютне. Ни один из них на девушку даже не взглянул, когда она, подойдя к камину, кинула в золу тряпицу с флаконом и вышла из залы.

Людишки еще суетились у конюшен: на заре охота, – но больше во дворе замка никого не было, ночь ведь. Со стражниками у Агнес тоже хлопот не было. Он подошла к ним и сказала, ткнув одного пальцем в переносицу:

– Спи. – А второму велела: – Отопри мне ворота.

И тот молча подчинился. Так она вышла из замка. Уже вскоре девушка была в лесу, на том месте, где ее ждали Сыч и Игнатий. Она быстро и с удовольствием сбросила в темноте мерзкую одежду мертвой бабы, приняла новый вид и надела свое платье.

Ей было хорошо и весело. Но прежде, чем отправить письма господину, нужно было убедиться, что дело сделано. Нужно пару-тройку дней подождать. Агнес незамеченной вернулась в свои покои в трактире, где, раздевшись, с удовольствием накинулась на остывший уже ужин, что ждал в покоях, и после пошла спать. Ей, конечно, не терпелось узнать результаты, но до утра граф одежду не наденет, так что она легла и спокойно заснула.

Глава 9

Для него не было ничего хуже, чем ждать. Уже горожане принесли требуемые деньги. Еще бы они не принесли… Четыре сундука, полные мешков с серебром. Кавалер сразу даже считать не стал, потом. А стал разговаривать с горожанами, как добрый отец говорит с любимыми чадами:

– Зла на вас у меня нет, коли честны вы, то и я честен с вами буду, скажите купцам всем, пусть открывают торговлю, пусть корабли пригоняют, товары везут, ни один из моих людей вашим гостям и местным честным людям зла не учинит.

Горожане вроде как кланялись и благодарили, но губы поджав и слова признательности произнося как сквозь зубы. А Волков, их неприязнь видя, понимал их: пришлось горожанам много серебра отдать, чего же им радоваться.

А лагерь уже оброс частоколом, ощетинился рогатками, отгородился рвом, став на вид орешком крепким, а Эберста и Пруффа все еще нужно было ждать. Сундуки с серебром Волков отправил на свою землю, в Эшбахт, оставив у себя в войсковой казне всего пять тысяч. А кроме серебра, еще одна большая удача его ждала. Среди захваченных в лагере вещей нашлись две отличные, новые чугунные кулеврины. Пушки были длинные, свежего литья, и четыре бочонка ядер к ним. Пушки эти даже на вид были мощнее, злее, чем его кулеврины, и калибром чуть больше, вот только лежали они в телегах, а не на лафетах. Лафетов не было, видно, еще не привезли горцы. Ничего, Пруфф приедет, придумает что-нибудь. Но ни деньги, ни новые пушки не отвлекали кавалера надолго от ощущения, что время уходит, утекает, и каждый прошедший день, нет, не делает его слабее, но точно усиливает врага. Горцы через день, или через два, или через три переживут потерю лагеря, переживут и разгром отряда. Переживут и озлобятся, захотят отомстить, отбить лагерь и станут собирать еще больше людей, чем планировали по первости. Он уже на третий день не смог усидеть в лагере и поехал с разъездом на юг. Посмотреть дорогу, по которой собирался наступать.

Брюнхвальд и Роха генерала отговаривали: не дело первого офицера, вождя, в которого верят солдаты, таскаться в рекогносцировки. Разъезд запросто может налететь на врага, на засаду, кавалеристы к этому привычны, приучены сразу обращаться в бегство при малейшей опасности, а генерал и его выезд могут и не сообразить, ввязаться в ненужную стычку. Но он все равно ездил, потому что не мог сидеть в лагере, чувствуя, что время уходит, как вода сквозь пальцы.

А тут еще приходил к нему Кленк поговорить. И о чем же мог говорить ландскнехт, как не о серебре. Пришел и начал издалека: мол, людишки его оскудели, хотят знать, можно ли пограбить городишко Милликон. Городишко-то богат, сам мал, а ярмарка в нем большая. Вон какая пристань тут длинная. Волков ему сказал, что грабить здесь никого нельзя. Нельзя, собираясь идти в середину горской земли, оставлять в тылу взбешенные грабежом города. И велел капитану, чтобы люди его были с местными ласковы. Тогда Кленк стал спрашивать: не причитается ли его людям серебра из тех сундуков, что привезли генералу горожане. На что Волков напомнил ландскнехту про законы воинские, которые гласили, что помимо платы солдатам принадлежит только то, что взято ими на меч. Например, все имущество в лагере, включая хорошие пушки, которые Волков у солдат непременно выкупит. А те подарки, что горожане делают генералу, солдат не касаемы. Кленк ушел недовольный, а Волков, глядя ему вслед, думал о том, что не будь ландскнехты так жадны и своевольны, то не было бы солдат в мире лучше.

И сразу после Кленка – радость: родственник его явился, из его земли на этот берег переплыл, да не один. И был то не кто иной, как капитан Рене.

– Ваше приказание, господин генерал, исполнено. Люди до вашей земли доведены, померло и сбежало, а также поймано и повешено мною всего двадцать два человека. Всех людишек по списку передал я вашему управляющему Ёгану и новому человеку. Сама госпожа Ланге приезжала на мужичков смотреть, ласкова с ними была, детей так и вовсе кормить велела хорошо.

Волков встал и обнял родственника. Хоть часто он бывал недоволен Рене, но сейчас был ему благодарен. И за то, что довел мужиков до его земли почти в сохранности, и за то, что взял с собой солдат из конвоя. Пусть далеко не всех, но семь десятков пехотинцев и восемнадцать кавалеристов были совсем не лишними после тех огромных потерь, что понес кавалер при взятии лагеря горцев.

– Благодарен вам, дорогой родственник, – говорил генерал, выпуская капитана из объятий, – ну, садитесь, рассказывайте, как дошли, как госпожа Ланге себя чувствовала?

Небольшой пир спас его от изматывающего ожидания, но лишь на этот день, следующим утром кавалер опять не удержался и поехал снова на юг. Волков тщательно высматривал дорогу на Висликофен, вечерами, сидя с офицерами над картой, он снова и снова убеждался в важности этого города. Это был почти центр земли Брегген. Отличная точка для удара в любом направлении. Висликофен нужно было брать во что бы то ни стало. С этим согласились все его офицеры.

Дождался. Сначала приехал с того берега Максимилиан с воспаленной, красной грубо зашитой щекой. Раньше был красавцем белокурым и румяным, теперь уже стал похож на человека ремесла военного, на солдата, такого, как другие. Волков посмотрел на него и спросил:

– Готовы ли вы, прапорщик, здоровы ли, может, лечиться вам нужно?

– Брат Ипполит сказал, что зашили мне рану плохо, некрасиво, он бы сделал красивее, но еще он сказал, что рана затянется, наказал мазью мазать, и все.

Только поговорил генерал со знаменосцем, так прибежал человек и доложил, что идет с востока баржа – Эберст со своими людьми.

Пока седлали коня, пока ехали, так Мильке уже привел первую баржу к причалам Милликона, стал выгружать людей, а за ней уже по реке другие идут. Волков только и благодарил Бога. А уже к свободным пирсам следующие баржи швартуются. Пришли наконец-то! На еще вчера пустовавших причалах суета: солдаты, лошади, порох и картечь в бочках… Пробираясь через толчею и суету, Волков заметил офицеров.