Вопрос о рукоположении был решен так быстро, что будущему клирику не успели даже сшить подрясник. Уже в ближайшее воскресенье при чтении часов он вышел в сопровождении двух дьяконов к архиерею и был посвящен им в чтеца, певца и иподиакона, а во время литургии – в сан диакона.

Войно-Ясенецкий вспоминает: «Конечно, это необыкновенное событие посвящения во диакона уже получившего высокую оценку профессора произвело огромную сенсацию в Ташкенте, и ко мне пришли большой группой студенты медицинского факультета во главе с одним профессором. Конечно, они не могли понять и оценить моего поступка, ибо сами были далеки от религии. Что поняли бы они, если бы я им сказал, что при виде кощунственных карнавалов и издевательств над Господом нашим Иисусом Христом мое сердце громко кричало: «Не могу молчать!» И я чувствовал, что мой долг – защищать проповедью оскорбляемого Спасителя нашего и восхвалять Его безмерное милосердие к роду человеческому» (10).

В это время воинствующее безбожие набирало обороты. Многие верующие кровью засвидетельствовали свою верность Христу. Адская машина репрессий перемалывала судьбы архиереев, священников, активных мирян. И вот в такое время Ясенецкий-Войно не испугался пойти против течения. Через неделю после посвящения во диакона, в праздник Сретения Господня, 15 февраля 1921 года, Валентин Феликсович был хиротонисан во пресвитера.

Его тут же назначили четвертым священником в собор и благословили проповедовать. «Ваше дело не крестити, а благовестити» (1 Кор. 1, 17), – сказал словами апостола Павла преосвященный Иннокентий. Эти слова оказались пророческими. За два года своего священства о. Валентин не совершал никаких треб, даже не крестил младенцев. Но он говорил с амвона. И еще после воскресной вечерни вел беседы на богословские темы, которые привлекали немало слушателей, целый цикл этих бесед был посвящен критике материализма. Приходилось вести о. Валентину и диспуты о религии. Подобные диспуты, устраиваемые властями, были призваны раскрыть глаза верующим на сущность православия и помочь им порвать с религией. В чем-то такие действа копировали дореволюционные, когда православные контрмиссионеры «изобличали» сторонников старой веры, которые под страхом репрессий вынуждены были участвовать в бесплодных баталиях. Такая борьба с инаковерием бумерангом вернулась к верующим самой большой российской конфессии.

Но далеко не всегда воинствующие безбожники одерживали в публичных дебатах победы. В Ташкенте отцу Валентину пришлось полемизировать с бывшим протоиереем Ломакиным. Как правило, эти диспуты кончались не в пользу последнего. И верующие не давали ему прохода, спрашивая: «Скажи нам, когда ты врал: тогда, когда был попом, или теперь врешь?»

О. Валентин преуспевал не только в пастырской, но и во врачебно-научной деятельности. Он читал лекции на медицинском факультете, слушать которые приходили и студенты других курсов. Лекции читались в рясе и с крестом на груди. Позже, в 1940-е годы, это делать уже было невозможно.

Оставался о. Валентин и главврачом Ташкентской городской больницы: оперировал каждый день и даже ночами, ставил диагнозы, обрабатывал свои научные наблюдения. На первом научном съезде врачей Туркестана Валентин Феликсович (ничего криминального в таком именовании пресвитера нет, поскольку до революции к священникам считалось нормально обращаться по имени-отчеству) выступил с четырьмя большими докладами. Продолжал он и работу в морге над трупами. В результате врач в сане заразился и жесточайшим образом переболел возвратным тифом. Но и после этого он продолжил изучать пути распространения гнойных процессов.

Репрессии против верующих в стране диктатуры пролетариата усиливались. При этом власти заявляли, что православие преследуется не как религия, а как осколок старого режима, участвующий якобы в контрреволюционных заговорах. 23 февраля 1922 года ВЦИК принял печально известный декрет об изъятии церковных ценностей, находящихся в пользовании групп верующих. Официальным поводом для этого стал страшный голод в Среднем и Нижнем Поволжье после засухи 1921 года. Истинные же причины издания декрета – желание пополнить государственную казну и одновременно нанести под благовидным предлогом еще один тяжелый удар по Церкви.

После появления декрета по всей России началось массовое изъятие церковных ценностей – священных сосудов и напрестольных крестов, окладов для икон и иной церковной утвари. В ряде мест это привело к столкновению представителей властей с верующими, что дало большевикам очередной повод подвергнуть репрессиям правящих архиереев, духовенство, активных прихожан.

Как Церковь на самом деле реагировала на голод, власти предержащие прекрасно знали. Еще в августе 1921 года патриарх Тихон благословил отдавать все церковные ценности, «не имеющие богослужебного применения», на спасение голодающих. Церковь готова была отдать и богослужебные сосуды, но перелитые в слитки золота и серебра, потому что это святыня, к которой нельзя касаться «непосвященной рукой».

Церковный народ хотел открывать на свои средства бесплатные столовые для голодающих, закупать провизию с иностранных пароходов. И, конечно, участвовать в распределении изъятых из церковной копилки средств. Но Ленин не хотел допустить церковной благотворительности. Вождь мирового пролетариата вполне откровенно писал о реальной направленности кампании в тайном письме Молотову 19 марта 1922 года: «Мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий». Ленин подчеркивал: «Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать». В Москве, Петрограде, Шуе, Иваново-Вознесенске, Смоленске, Старой Руссе состоялись судебные процессы с последующими массовыми расстрелами духовенства и других «участников сопротивления изъятию ценностей». В Петрограде – 80 обвиняемых и 4 смертных приговора, в том числе митрополиту Вениамину (Казанскому); в Москве – 154 обвиняемых, 11 смертных приговоров.

Всего за этот период было осуждено свыше 10 000 человек, из них 2000 – расстреляны.

Вместе с этим российскому православию угрожала и другая опасность – раскол. Весной 1922 года, в самый разгар изъятия ценностей, заявила о себе группа, именовавшая себя «Живая Церковь» и претендовавшая на всю полноту церковной власти. Решающую роль в ее создании играло ОГПУ – специальная служба советского режима. Обновленцы (так стали называть раскольников) появились как проект властей и в этом качестве стали восприниматься большинством верующего народа. Существует ошибочное представление, что стержнем «обновленчества» является церковная модернизация. Действительно, в среде раскольников было немало людей, высказывавшихся за церковные реформы. Но оказалось среди них и немало консерваторов, эти самые реформы заморозивших. Вопрос упирался не в реформы, а в политику. Альтернативное православие приветствовало Октябрьский переворот и прославляло власть «рабочих и крестьян» (а фактически корпорацию партийно-чекистской номенклатуры). Оно готово было на любые санкционированные властями кадровые изменения в своей структуре. Любопытно, что политическая философия обновленчества была в послевоенное время воспринята руководством РПЦ МП. Впрочем, еще раньше, с Декларации митрополита Сергия (Страгородского) в 1927 году, кадровая политика полностью оказалась в руках ОГПУ. Так советское правительство наглядно продемонстрировало отделение Церкви от государства.

Союз с обновленцами у большевиков был чисто тактический, и в 1930-х годах многие из них оказались в местах не столь отдаленных. Но все-таки к ним никогда не относились как к «контрреволюционерам».

Власти прекрасно понимали, что обновленцы могут составить серьезную конкуренцию их идеологии в рабоче-крестьянской массе. Поэтому они не собирались заключать с ними конкордат, специальное соглашение, хотя одно время такая возможность обсуждалась. Их цель состояла в ослаблении православия, в провоцировании все новых и новых расколов, слева и справа. В 1922–1923 годах, в первые годы обновленчества, большевики однозначно стояли на стороне раскольников, являлись архитекторами раскола и, прибегая к репрессиям, расчищали своим ставленникам дорогу к церковной власти.

Большевики начали открытое гонение на тех, кто оставался верным патриаршей Церкви. Одни архиереи затаились на местах, другие были арестованы, третьи кратковременно признали обновленческое Высшее церковное управление. Симптоматично, что появление обновленчества было синхронизировано ОГПУ с арестом патриарха Тихона, якобы за сопротивление изъятию церковных ценностей (11). С 9 мая 1922 года он находился под домашним арестом в московском Донском монастыре, 23 мая 1923 года был переведен на Лубянку во внутреннюю тюрьму ОГПУ. Знакомые с ситуацией люди восприняли это как свидетельство неизбежности расстрела святейшего в самое ближайшее время. Однако большевики все же не решились сделать последний шаг и сочли более целесообразным освободить патриарха при условии его публичного раскаяния и признания советской власти. Желая облегчить положение гонимой Церкви, первоиерарх пошел на компромисс. 16 июня он обратился в Верховный суд РСФСР с заявлением, в котором говорилось: «Я заявляю Верховному суду, что я отныне советской власти не враг. Я окончательно и решительно отмежевываюсь как от зарубежной, так и от внутренней монархическо-белогвардейской контрреволюции» (12). Одновременно с публикацией этого заявления в газете «Известия» 27 июня 1923 года патриарх Тихон был освобожден. После выхода святителя на свободу дела обновленцев пошли значительно хуже.

С мая 1922 года обновленцы Туркестана начали при поддержке властей захватывать храмы, принадлежавшие «тихоновцам» (так обновленцы и большевистская пропаганда именовали сторонников законной церковной власти). И в этой ситуации гонений верный канонической церкви о. Валентин совершает еще один знаковый поступок, фактически обрекающий его на арест. Он становится «тихоновским» архиереем.

О принятии архиерейского сана Валентин Феликсович в своей автобиографии рассказывает как о детективной истории. И она действительно тянет на это. Узнай чекисты, что ташкентский хирург, аккурат накануне прибытия обновленческого руководителя, собирается занять законное архиерейское место, они бы не допустили хиротонии.

Архиерейской хиротонии сопутствовали следующие обстоятельства. В Ташкенте появилась группа обновленцев. В раскол перешли даже два видных протоиерея. Епископ Иннокентий, опасаясь своего ареста, решил сделать епископом архимандрита Виссариона. Но на другой день нареченный епископ был арестован и выслан из города. Стало ясно, что скоро арестуют и предстоятеля Туркестанской церкви. Не дожидаясь ареста, владыка ночью уехал в Москву. Все со страхом ожидали приезда назначенного в Ташкент обновленческого архиерея. И вот в этой неразберихе отец Валентин вместе с настоятелем вокзальной церкви протоиереем Михаилом Андреевым собирают вокруг себя всех, кому дорого каноническое православие. Они проводят собрание верных чад Матери-Церкви, на котором обсуждаются вопросы об упорядочении церковной жизни епархии. На этом же собрании верующие избирают о. Валентина на Ташкентскую кафедру. Как в первые века христианства, вся Церковь, включая клириков и лаиков, то есть мирян, поставила над собой архиерея.

О выборности епископов и священников говорилось на Поместном соборе 1917–1918 годов. Эта практика не являлась каким-то новым начинанием. Достаточно вспомнить обычаи Великого Новгорода. До середины XVIII века епископ не мог рукоположить священника, если он не имел поддержки среди простых верующих. «Аксиос», «достоин» до сих пор возглашают в храме во время хиротонии. Этим возгласом народ подтверждает свое согласие на священнодействие. К слову, само греческое слово «хиротония», то есть рукоположение, переводится как голосование.

Конечно, клириков на служение избирает Бог, и община лишь свидетельствует об этом избрании. Однако важно, что Дух Святой действует в общине, в собрании.

В первые пореволюционные годы был даже случай, когда община сама поставила себе пресвитера без участия епископа, и это не было самосвятством, а именно действием Бога. После смерти в Петрограде о. Иоанна Егорова от брюшного тифа в 1921 году его община решила искать воли Божией о старшем. Она поставила на служение, действительно возложив на него руки, Льва Бунакова. Общинники обратились в епископат, чтобы Бунакова признали священником. Церковная власть ответила в том смысле, что ваш ставленник достоин рукоположения. Но община ответила: «Нет, есть свидетельство Духа Святого, что он пресвитер, мы не можем его перерукополагать», то есть это было бы как второе крещение, то есть кощунство. И была написана специальная молитва, примерно такая: «Божественная благодать, всегда немощное врачующая, оскудевающее восполняющая, свидетельствует о таком-то, пресвитерствующем в общине такой-то, и о его кафолическом пресвитерстве; да помолимся о нем». И верующие это приняли, потому что они согласились, что этим Дух Святой не оскорбляется (13).

Сейчас иногда слышны голоса, что выборы духовенства сегодня невозможны. Более того, участие в Поместном соборе 1917–18 годов священников и мирян является позднейшим нововведением, укрепившимся благодаря влиянию светского парламентаризма на церковную жизнь.

Однако Апостольский собор, по образцу которого строились все последующие соборы, состоял не только из апостолов: это было церковное собрание Иерусалимской церкви. Будущий архипастырь Лука (Войно-Ясенецкий) проникся таким пониманием соборности. Но также хорошо он понимал, что в условиях гонений на церковь соборность не исключает жесткую дисциплину. Собственно, в этом и проявилась его реакция на жесткость и жестокость времени: в своем церковном служении он последовательно выстраивал епископскую вертикаль власти. Но это была власть святого епископа, архиерея, которой во всем искал волю Божию.

Итак, о. Валентина избирают на епископскую кафедру. В это время в Ташкент приехал ссыльный епископ Уфимский Андрей (в миру князь Ухтомский). Он тайно постриг Валентина Феликсовича в монахи с именем Луки. «Он говорил мне, что хотел дать мне имя целителя Пантелеимона, но когда побывал на литургии, совершенной мною, и услышал мою проповедь, то нашел, что мне гораздо более подходит имя апостола-евангелиста, врача и иконописца Луки», – признается Войно-Ясенецкий (14). По церковным правилам, епископа поставляют два или три епископа, но в это время архиереев, кроме владыки Андрея, в Ташкенте не было. Поэтому было решено отправить о. Валентина с рекомендательным письмом в город Пенджикент, недалеко от Самарканда, где отбывали ссылку епископ Болховский Даниил (Троицкий) и епископ Суздальский Василий (Зуммер). Отъезд состоялся в условиях строгой конспирации: о нем знали только несколько человек, и для отвода глаз Войно-Ясенецкий назначил на следующий день несколько операций.

Вечером 29 мая 1923 года в сопровождении одного иеромонаха, дьякона и 16-летнего сына Михаила 46-летний главврач уехал на поезде в Самарканд. Утром следующего дня, с трудом найдя извозчика, он едет в захудалый городок. Преосвященные Даниил и Василий принимают гостя с распростертыми объятиями. Вечером, в маленькой церкви Святителя Николая Мирликийского, они совершают наречение во епископа. Вместе с ними в ссылке живет знаменитый московский батюшка Валентин Свенцицкий, человек по-своему замечательный. Прозаик, драматург, публицист, в 1905-м он основал Христианское братство борьбы. Это братство ставило своей целью «принимать самое деятельное участие в общественной и политической жизни страны, действенно осуществлять вселенскую правду Богочеловечества». В конце 1917 года о. Валентин оказывается в рядах защитников исторической России, служит священником в Добровольческой армии А.И. Деникина. В 1920-м Свенцицкий возвращается в Москве и живет в Первопрестольной до 1922 года. В этом году его арестовывают и отправляют в ссылку в Пенджикент.

Вот такой священник вместе со спутниками Войно-Ясенецкого читает и поет на богослужении.

А ранним утром, при запертых дверях, в этой же церкви совершается Божественная литургия, на которой о. Валентин стал архиереем. Это произошло 31 мая 1923 года. На следующий день новый епископ уже был в Ташкенте (15).

Кафедральный собор города был занят обновленцами. Когда они узнали, что епископ Ташкентский и Туркестанский Лука собирается служить всенощную и литургию, то быстро ретировались. Свою первую архиерейскую службу Ясенецкий-Войно служил с единственным оставшимся верным канонической церкви священником – прот. Михаилом Андреевым. В алтаре молился преосвященный Андрей (Ухтомский) и очень волновался, чтобы новый владыка не наделал богослужебных ошибок. Служба прошла спокойно.

Но врач в сане понимает, что это затишье перед бурей, что на свободе ему остается быть совсем немного. Он пишет послание к туркестанской пастве, которое его помощники перепечатывают на машинке. Лука просит и умоляет верующих не вступать ни в какое сношение с «вепрем» – «живой церковью»: «Внешностью богослужения не соблазняться и поругания богослужения, творимого вепрем, не считать богослужением. Идти в храмы, где служат достойные иереи, вепрю не подчинившиеся. Если и всеми храмами завладеет вепрь, считать себя отлученным Богом от храмов и ввергнутым в голод слышания слова Божия». И в то же время епископ говорит о необходимости повиноваться светской власти: «Подчиняться силе, если будут отбирать от вас храмы и отдавать их в распоряжение дикого вепря, попущением Божиим вознесшегося на горнем месте соборного храма нашего… Против власти, поставленной нам Богом по грехам нашим, никак нимало не восставать и во всем ей смиренно повиноваться» (16).

В этом послании Ясенецкий-Войно буквально следует словам Спасителя, сказавшего: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие – Богу» (Мф. 22, 21).

Верного патриарху Тихону архиерея власти арестовали 10 июня 1923 года, в субботу вечером. В 23.00 в наружную дверь раздался стук. Обыск, арест. И вот святитель первый раз входит в «черный воронок». Начинаются годы тюрем и ссылок.