Я понять тебя хочу,

Смысла я в тебе ищу…

А. Пушкин

© Б. И. Соколов, 2018

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2018

* * *

Часть первая
Листая страницы

В своё время Россия слыла самой читающей страной в мире – и в этом не было преувеличения: газеты, тонкие и толстые журналы славились миллионными тиражами; не отставали и книги, для которых тиражи 50 – 100 тысяч экземпляров были не редкость. Читали повсюду (заметнее всего это было в городах): в электричке, в трамвае, в автобусе, в метро непременно попадались пассажиры с раскрытой книгой или с журналом в руках. Популярность таких, например, журналов как Новый мир, Москва, Наш современник была такова, что подписка на них нелегко доставалась.

С перестройкой, когда появилось множество публикаций, обнародывающих то, чего раньше в печати не могло быть, когда открылись архивы, – какое – то время продолжался настоящий бум, процветали всевозможные издания (появились и новые, например: Слово, Кубань, Наше наследие и др.). Но длилось это недолго – очень скоро всё сожрал алчный, ненасытный рынок.

Из страха, что былое роскошество может утонуть в необъятном море информации, как – то подзабыться, – возникает желание попытаться удержать хоть кое – что из этого недавнего ренессанса. Из публиковавшегося тогда цитировать можно бесконечно и приходится постоянно сталкиваться с проблемой отбора. Причём иногда цитаты и вовсе не требуют никаких комментариев.

Исполняется 100 лет со свершения двух революций, потрясших Россию. Но и по сей день неумолчное эхо тех грандиозных событий звучит в наших сердцах, всё не утихают споры – что же это было? Весна ли в Феврале? А в Октябре – что, осень? И хочется понять, как сказалось всё это народам, населяющим край Земли самый большой по территории и самый суровый по климату.

В этом юбилейном 2017 – м году мы переживаем этап этакой гегелевской триады: 1917 год принёс с собой отрицание того, что было до этого, затем развитие пошло по кругу, с тем чтобы по истечении примерно одного срока жизни человеческой произошло отрицание отрицания, то есть другими словами случилось определённое возвращение к когда – то отвергнутому, но всё же в каком – то ухудшенном, карикатурном врианте.

В дневнике своём однажды я уже писал, что на переломе веков девятнадцатого – двадцатого была в империи скрытая – и очень опасная именно потому, что скрытая – сила, которая погубила Россию. И сила эта – интеллигенция. Надо сказать, что позднее по ходу дела она и сама себя подвергла репрессиям. (Но это, разумеется, не те её представители, которые активно участвовали в деятельности земств или учителя – подвижники, зачастую в нелёгких условиях трудившиеся на ниве образования.) Неожиданно, листая страницы изданий конца восьмидесятых и девяностых годов, получил я подтверждение своей – как я думал, крамольной – мысли от весьма компетентного современника трагических событий, написавшего о случившейся катастрофе уже в эмиграции.

Но прежде чем коснуться больной темы, следует прояснить, какой Россия была до этого.

* * *

Анализируя причины русской революции, философ Иван Александрович Ильин писал (как он упомянул в примечании, в основе «этой сводки лежат данные объективного и очень осведомленного английского источника»):

«К внешним причинам присоединились внутренние. Ни те, ни другие сами по себе не были достаточными причинами, но вместе – они довершили беду, и катастрофа разразилась.

В отличие от Франции, переживавшей перед своей большой революцией период упадка, Россия переживала в царствование Императора Николая Второго период бурного роста и расцвета.

За двадцать лет (1894–1914) население её уаеличилось на 40 %; урожай хлебов возрос в одной европейской России на 78 %; количество рогатого скота возросло на 64 %; количество добываемого угля увеличилось на 300 %, нефти – на 65 %; площадь под свекловицей увеличилась на 150 %, под хлопком – на 350 %; железнодорожная сеть возросла на 103 %; золота в Государственном Банке прибавилось на 146 %. Бюджет Министерства Народного Просвещения увеличился на 628 %, число обучающихся в низших учебных заведениях возросло на 96 %, в средних – на 227 %, в университетах – на 180 %. Россия бурно строилась и расцветала; темп этого строительства значительно, иногда во много раз, опережал рост населения и мог соперничать с темпами Канады. Каждое следующее поколение имело бы всё лучшие и лучшие условия жизни…

Перед самым началом революции крестьяне составляли около 80 % всего населения страны. И вот, 79 % земель сельскохозяйственного назначения принадлежало трудовому крестьянству, и только 21 % этих земель можно было причислить к «капиталистическому» землевладению.»

(Иван Ильин, «За национальную Россию», Слово, № 5, 1991.)

«Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда – то (то есть вчера) жили, которую мы не ценили, не понимли, – всю эту мощь, сложность, богатство, счастье…»

(Иван Бунин, «Окаянные дни», издательство АЗЪ, 1991.)

* * *

Итак – о роли интеллигенции в революции.

«Революция готовилась планомерно, в течение десятилетий; в известных слоях интеллигенции она стала традицией, передававшейся из поколения в поколение; с 1917 года она стала систематически проводиться по заветам Шигалёва и чудовищным образом закрепляться: она ломала русскому человеку и народу его нравственный и государственный ″костяк″…»

(И.А. Ильин, «О революции», Слово, № 10, 1990.)

«Делала революцию вся второсортная русская интеллигенция последних ста лет. Именно второсортная. Ни Д. Менделеев, ни И. Павлов, никто из русских людей первого сорта – при всём их критическом отношении к отдельным частям русской жизни, революции не хотели и революции не делали. Революцию делали писатели второго сорта – вроде Горького, историки третьего сорта – вроде Милюкова, адвокаты четвёртого сорта – вроде А. Керенского. Делала революцию почти безымянная масса русской гуманитарной профессуры, которая с сотен университетских и прочих кафедр вдалбливала русскому сознанию мысль о том, что с научной точки зрения революция неизбежна, революция желательна, революция спасительна. Подпольная деятельность революционных партий опиралась на этот массив почти безымянных профессоров… Без массовой поддержки этой профессуры революция не имела бы никакой общественной опоры.»

(Иван Солоневич, «Великая фальшивка Февраля», Кубань, № 4, 1990.)

Примером того, на что была способна эта интеллигенция, может быть такой случай. Но прежде чем вспомнить о нём, позволю себе небольшое отступление.

Вообразим ситуацию, сложившуюся в развитом обществе: представим себе, например, европейскую страну конца века девятнадцатого, в которой могло бы произойти следующее: некто – под благовидным предлогом, ловко затемняющим подлый обман – добивается аудиенции у высокого представителя власти и, когда тот собирается ознакомиться с поданным прошением… стреляет в него в упор.

Что должно последовать за этим в нормальной стране? Уходящий вглубь веков, ещё от римского права исторически сложившийся закон должен действовать однозначно: пойманный на месте преступник будет судим и неотвратимо получит должное наказание.

Ну а теперь об имевшем место быть происшествии.

В ходе судебного заседания человеку, вышеописанным образом преступившему закон, судом присяжных выносится… оправдательный приговор, встреченный рукоплесканиями (!) – и преступник освобождается в зале суда! Случилась, можно сказать, этакая либеральная нелепость мирового масштаба.

Выше изложены подробности дела Веры Засулич, имевшего место быть в конце семидесятых годов XΙX – го века в столице (!) царской России и давшего всей Европе неслыханный пример «демократии».

Тут надо дать отчёт по поводу самого смысла случившегося. Что же это такое – милая, прекраснодушная компашка присяжных на суде вместе с присутствовавшими рукоплескантами? По сути – это срез тогдашнего общества, то есть яркие выразители царящей в нём атмосферы. Присяжные оправдывают террористку, покушавшуюся на представителя власти! И происходит всё это в то самое время, когда уже началась охота на самого царя (освободителя)!

Так можно ли было оставаться в уверенности, что после подобных чудес ничего не произойдёт с целой страной?

* * *

Как ни странно – и вопреки распостранённым в западных странах сведениям, – Россия начала ХХ – го века была… либеральнее самой Европы! Мог ли, например, в Германии какой – нибудь деятель культуры, призвавший к свержению кайзера, остаться безнаказанным? Вопрос риторический.

Не то было в России, когда Горький, уже написавший «Песнь о Буревестнике» и, будучи в Нижнем Новгороде членом марксистского кружка, явившийся автором прокламации с призывом к борьбе с самодержавием, в феврале 1902 года… избирается почётным членом императорской Академии! Что ж, ошибку исправляют. Как водится, тут же следуют протесты (в том числе и от почётных академиков Чехова и Короленко), а сам автор по сути преступного деяния отделывается легко. Осталась в истории говорящая о многом, характерная ирония Николая ΙΙ по поводу этого «избрания»: «Более чем оригинально».

Как же, однако, по – другому всё это видится с временнόй дистанции в целый век! Более чем оригинальным можно назвать как раз отношение самогό императора к подобным вещам. И столь мягко шутить по такому поводу самодержцу огромной страны выпадет недолго…

Какая атмосфера царила в начале века XX – го в столице империи, когда в интеллигентской среде кружились головы от дарованной манифестом царя свободы, – красочно живописала остроглазая Тэффи в своих воспоминаниях (на склоне лет в эмиграции она сама с изумлением спрашивала себя: неужели всё это было?).

«Россия вдруг сразу полевела. Студенты волновались, рабочие бастовали, даже старые генералы брюзжали на скверные порядки и резко отзывались о личности государя.»

Упомянув, что в литературных кругах созрела необходимость создания газеты либерального направления с привлечением… социал – демократов, Тэффи, сама принявшая в этом участие, обрисовала, как 27 октября 1905 – го года появилась первая «Новая жизнь» с главным редактором Румянцевым – газета, которая пошла нарасхват.

«Газетой интересовалась, конечно, интеллигенция. Новизна союза социал – демократов с декадентами (Минский и Гиппиус), а к тому же ещё и Горький, очень всех интриговала.

В нашей роскошной редакции и начали появляться странные типы. Шушукались по уголкам, смотрели друг на друга многозначительно.

В газетном мире никто их не знал. В общем, все они были похожи друг на друга. И даже говорили одинаково, иронически оттягивая губы и чего – то не договаривая.»

(Мне тут вспомнилась старая фотография с членами рабочего кружка с Невской заставы, которым руководил одно время Ульянов – все они, как один, глядели в объектив как – то исподлобья).

И вот однажды…

«В приёмной нашей редакции сидел Румянцев и с ним ещё двое. Один – уже знакомый из «шептунов», другой новый. Новый был некрасивый, толстенький, с широкой нижней челюстью, с выпуклым плешивым лбом, с узенькими хитрыми глазами, скуластый. Сидел, заложив ногу на ногу, и что – то внушительно говорил Румянцеву. Румянцев разводил руками, пожимал плечами и явно возмущался. «Шептун» ел глазами нового, поддакивал ему и даже от усердия подпрыгивал на стуле.»

Что ж, этот «новый» – личность, понятное дело, с ходу узнаваемая, которая, явившись, моментально поставила всё на нужное ей место, подавив разводящего руками несчастного главреда.

«Хронику должны давать сами рабочие» – без абиняков заявил этот новый, которого звали Владимир Ильич.

«– А литературную критику, отчёты о театрах и опере тоже будут писать рабочие? – спросила я.

– Нам сейчас театры не нужны. И никакая музыка не нужна. Статей и отзывов ни о каком искусстве в нашей газете быть не должно. Только рабочие хроникёры могут связать нас с массами.»

Позже была попытка возразить по существу дела:

«– Но ведь нашу газету читают не только рабочие.

– Да, но те читатели нам не интересны.»

(Весьма красноречиво это его категоричное, повторяющееся «нам»…) Тэффи продолжает (не лишнее тут будет напомнить, что упоминает она не просто «город», но это – столица империи!):

«А жизнь в городе текла своим чередом.

Молодые журналисты ухаживали за молодыми революционерками, наехавшими из – за границы.

Была какая – то (кажется, фамилия её была Градусова – сейчас не помню), которая разносила в муфте гранаты, и провожающие её сотрудники буржуазной «Биржевки» были в восторге.

– Она очень недурно одевается и ходит к парикмахеру и вдруг – в муфте у неё бомбы. Как хотите – это не банально. И всё совершенно спокойно и естественно. Идёт, улыбается. Прямо душка!

Собирали деньги на оружие.

Вот такие небанальные душки приходили в редакции газет и журналов, в артистические театров и очень кокетливо предлагали жертвовать на оружие. Одна богатая актриса отнеслась к вопросу очень деловито. Дала двадцать рублей, но потребовала расписку.

– В случае, если революционеры придут грабить мою квартиру, так чтобы я могла показать, что я жертвовала в их пользу. Тогда они меня не тронут.»

Рассказала Тэффи, как в редакцию газеты пришел один тип, собиравший деньги на оружие «в большой бумажный мешок». Сама она от такой чести отказалась, зато оказавшийся здесь английский журналист, сотрудник «Таймс», со смехом дал тому десятирублёвый золотой. А вскоре после этого она нечаянно увидела в дорогом ночном ресторане «собирателя», попивающего шампанское с дамой…

(Цитируется по Тэффи, «Он и они», Слово, № 11, 1991.)

* * *

Поистине странные чудеса творились в столице империи с интеллигентными дамами…

«О Коллонтай (рассказывала вчера Щепкина – Куперник):

– Я её знаю очень хорошо. Была когда – то похожа на ангела. С утра надевала самое простенькое платьице и скакала в рабочие трущобы – ″на работу″. А воротясь домой, брала ванну, надевала голубенькую рубашечку – и шмыг с коробкой конфет в кровать к подруге (ко мне): ″Ну давай, дружок, поболтаем теперь всласть!″»

(Иван Бунин, «Окаянные дни», издательство АЗЪ, 1991.)

Ну а об участии в тогдашних событиях самой Щепкиной с мужем так отозвался Евтушенко в своей Антологии: «Весной 1917 года Полынов и Щепкина – Куперник предоставили свою квартиру для конспиративных встреч большевиков, от которых потом сами спасались во врангелевском Крыму.»

А само это интеллигентское общество, погрузившись в новомодные поветрия, попросту разлагалось. О царившей в нём атмосфере убийственные воспоминания оставил Корней Чуковский: «В 1905–1906 гг. был литературный салон у Николая Максимовича Минского на Английской набережной в доме железнодорожного дельца Полякова. Поляков (родственник Минского) предоставил поэту роскошную квартиру. Минский поселился там с молодой женой, поэтессой Вилькиной. Вилькина была красива, принимала гостей, лёжа на кушетке, и руку каждого молодого мужчины прикладывала тыльною стороною к своему левому соску, держала там несколько секунд и отпускала. Однажды пошёл я с нею и с В.В. Розановым на митинг. Когда ей нравился какой – нибудь оратор, она громко восклицала, глядя на него в лорнет:

– Чуковский, я хочу ему отдаться!»

Этому можно было бы не поверить, если бы написал кто – то другой.

* * *

Вернёмся, однако, к Тэффи, продолжающей рассказывать, что дальше происходило в редакции «Новой жизни»:

«Замечая, какую роль играет Ленин среди своих партийцев, я стала к нему приглядываться.

Внешность его к себе не располагала. Такой плешивенький, коротенький, неряшливо одетый мог бы быть служащим где – нибудь в захолустной земской управе. Ничто в нём не обещало будущего диктатора. Ничто не выражало душевного горения. Говорил, распоряжался, точно службу служил, и казалось, будто ему самому скучно, да ничего не поделаешь… держа себя добродушным товарищем, он мало – помалу прибирал всех к рукам и вёл по своей линии, кратчайшей между двумя точками. И никто из них не был ему ни близок, ни дорог. Каждый был только материалом, из которого вытягивал Ильич нитки для своей ткани.

О нём говорили «Он».

– Он ещё здесь?