Человек никогда не бывает один. Рядом
(или, вернее, над) глядит немигающим взглядом
Господь, а в подполье мышью скребет Сатана.
Иногда он выскакивает на пружинке.
Это он, я знаю его ужимки,
да и тень на стене хорошо видна.
 
 
Я бросаю в него чернильницей. Мимо!
Он смеется беззвучно, рожи корчит незримо.
По стене растекаясь, причудливое пятно
напоминает опять же исчадье ада.
Сквозь окно доносится блеянье стада,
и вечерний свет наполняет окно.
 
 
Городок сжимается, в небо выставив шпили.
Ратуша и Собор. Кто знает, зачем мы жили?
Между Спасеньем и гибелью, как между двух огней.
Между матерью и отцом – духовной и светской властью.
Между бездной и бездной. Между страстью и страстью.
Спит душа. Холодные звезды стоят над ней.
 

 
Если стремишься к Богу, тело само по себе
удлиняется и сужается. В постоянной борьбе
плоти и духа черты заостряются. Глаз нам
не велено поднимать, чтобы не быть соблазном
и себя поберечь. Упругие, нежные груди
(если вы девушка) теряются в складках платья.
 
 
Страшный суд (сие же последнее буди! буди!)
в облаках раскрывает свои объятья.
Пастырь добрый овечку кладет на плечи.
Не плачь! Время ранит, а вечность лечит.
 
 
Все это так, но легкий изгиб бедра,
выставленная чуть вперед нога,
улыбка, мелькнувшая на мгновенье,
говорят о том, что на белых ризах добра
можно найти отпечатки пальцев врага.
Тебе понравилось прикосновенье.
 
 
И тогда остается сделать последний шаг.
Превратиться в скульптуру. Напоминающие лягушат
ангелы держат герб. Властители в нишах
похожи на нищих духом. Или просто на нищих.
 
 
И ты – среди них. В углубленье последней стены
последнего храма в стране. Верней – в осколке страны.
 

 
Нет, это не жизнь. Скорей – удачный эскиз
неудавшейся жизни. Так, ступив на карниз
и оступившись, с ужасом смотришь вниз
 
 
и видишь просторные бархатные луга,
петлистую реку, размывающую берега,
а дальше – края, куда не ступала нога.
 
 
А выше – небо, куда не залетало крыло,
где кучевое облако никогда не плыло,
где не светит солнце – и без того светло.
 
 
На лугу – теленок. У теленка две головы.
Рядом с овцами мирно пасутся львы.
Мяса не ест никто. Проблема в нехватке травы.
 
 
Прозрачную воду не рассекает плавник.
На поплавок не глядит, набычившись, отставник.
Восковой младенец к янтарной груди приник.
 
 
Между греком и итальянцем время зажато в тиски,
где рай и геенна как муж с женою близки,
на влажной простыне – черные курчавые волоски.
 
 
Умей наслаждаться. Каждый день напивайся пьян,
приводи ежемесячно новую девушку из крестьян,
каждый год четвертуй смутьяна, если найдется
смутьян.
 
 
Раз в пять лет выбирайся к герцогу на турнир,
там герцогиня, сидя под лозунгом "Миру – мир!",
дает для храбрости рыцарям рыбий жир.
 
 
Теперь – опускай забрало. Скачи, наставив копье,
сквозь щель любуясь на Даму, ее цветное тряпье.
И если днем победишь, то ночью получишь Ее.
 

 
Это стихи об отсутствии времени. Вот актер
возлежит на ложе. Вокруг суета: очередная смена
декораций. У столба раскладывают костер.
Костер догорает. Река, голубая, как вена
на локтевом сгибе, течет по холсту слева
направо или справа налево. Непорочная Дева
стоит на центральной площади, удивленно
озираясь. Выставив копья, колонна
нарисованных воинов марширует куда-то,
скорее всего в Палестину. Точные даты
никому не известны. Точное время тоже.
Пепел уносит ветром. Актер возлежит на ложе.
 
 
Собственно, есть часы. Солнечные. Но стрелка,
вернее тень от нее, не имеет значения. Ибо
небо затянуто облаками. Цифры написаны мелко.
Читать никто не умеет. Что ж, и на том спасибо.
 
 
Лицедей не действует и не имеет лица. Его не станут
хоронить в освященной земле. Но землю и святость забыли
за пределами декораций. Бумажные розы не вянут.
Их вечной красе не помешает ничто, кроме пламени
или пыли.
 

 
Статуя в нише. Витраж в окне. Пейзаж или портрет
внутри заглавной буквы. Все на своих местах.
Перстень, ларец и сердце. У каждого свой секрет.
В перстне – отрава, в ларце – завещание,
в сердце – страх.
 
 
В стене за портретом скрывается вход туда,
откуда выхода нет и не может быть.
По сводам стекает мутной струйкой вода.
Высохли кости мои. Боже, как хочется пить!
 
 
Пустые глазницы мои заполняет свет.
Воздух в клетке грудной заперт – не продохнуть.
"Этот скелет покоится тысячу лет", —
бормочет экскурсовод. И продолжает путь.
 
 
Цепочкою вслед за ним уходят люди в плащах,
кожаных куртках или демисезонных пальто.
Они любят наспех, похмеляются натощак.
Всегда торопятся. Нужно спешить, а то
 
 
опоздаешь к отправке автобуса. Около двух
минут займет обозренье страдающего Христа.
Ангел поет хорал. У него абсолютный слух.
Может напеть по памяти или прочесть с листа.
 

 
Домино со стуком вываливают на стол
и мешают ладонью. Выстраивается цепочка:
тройка к тройке, шестерка к шестерке, дубль поперек.
Свет неприкрытой лампочки. Дощатый крашеный пол.
Собравшихся накрывает новостями радиоточка.
Из форточки тянет декабрьский сквозной ветерок.
 
 
Грядущее шепчет: "Ты сделал неверный ход.
Сына возьмут в Афган. Через месяц он будет ранен,
но останется жив. На протез не хватит монет".
Радиоточка вторит: "Благородный афганский народ…
Преступления, за которые… Подвиг, который равен…
Джеймс Картер… Олимпиада… Другого выхода нет…"
 
 
Спиной к играющим женщина возится у плиты.
Неряшливый бритый старик с оттопыренными ушами
прихлебывает из стакана. Ему говорят: "Ходи!"
В темно-синей треснутой вазе пластмассовые цветы.
Из спальни в санузел пробегает ребенок в пижаме
с резиновым олимпийским мишкой, прижатым к груди.
 
 
Новостей не слышит никто. И зима за окном
мало кого волнует. Нагреваются батареи.
На жестяном карнизе подтаивает лед.
Существует игра и стаканы с дрянным вином,
которое лучше не пить. А если пить, то скорее.
Варится холодец. Приближается Новый год.
 

 
Глобальное потепление. С каждым днем становится жарче.
Дедушка бородатый гуляет в районе Отрады.
И приплывает рыбка: "Чего тебе надобно, старче?"
И дедушка отвечает: "Мне бы немного прохлады!"
"Ишь чего захотел!" – думает рыбка и уплывает в море.
А море размером с лужицу и пересохнет вскоре.
Стоит бородатый дедушка и вспоминает что-то.
Плывет себе рыбка с морскою тоскою во взоре.
Но никого не волнует ни старческая забота,
ни тем более рыбкино горе.
 
 
Непонятно, какая рыбка – то ли сарделька, то ли ставрида,
то ли мелкая скумбрия, не имущая вида.
Из воды уже показалась затонувшая Атлантида.
 
 
Оказалось, там все при деле и всё в порядке.
Ходят легионеры, одетые в плащ-палатки.
Гуляют матроны в туниках, патроны в тогах.
Рассуждают все больше о биополе и биотоках,
левитации, телепатии и гипнозе,
о финикийских стихах и греческой прозе.
 
 
Затонувшие корабли плывут по поверхности донной.
На ложе между колонн патрон играет с матроной,
рыбка прячется в тени за колонной.
 
 
Прячется за колонной, рыбьего глаза не сводит
со старика, который все не уходит.
 
 
Так и высохнет на берегу вместе с морем бывшим,
Атлантиду зачем-то в былые дни поглотившим,
вместе с маленькой рыбкой неясной породы.
 
 
Да, господа, потеплело в последние годы.
 

 
Двор с деревянным поясом галереи.
Мемориальная доска: "Здесь когда-то жили евреи".
Не бойся, мальчик, это были такие люди,
женщины носили в бюстгальтерах большие мягкие груди,
животы убирали в атласные грации с поясами,
их мужчины гуляли с карманными серебряными часами,
с брелоками на длинной цепочке поверх жилетки.
Целовались с женами, а от этого были детки
в розовых чепчиках и немецких колясках,
а к зиме они подрастали и катались на старых салазках.
 
 
Здесь жили прошлые люди, теперь здесь пришлые сбоку.
Тоже живут, слава Богу, тоже детки, нивроку.
Тоже жарят к обеду тугую мелкую рыбку.
В общем, живут и, следовательно, повторяют ту же ошибку.
 

 
надувает мальчик иллюзию страхом смеется
зубастая харя растет на прозрачной резине
весь ужас внутри а снаружи ноль никаких эмоций
вот хармс писал что сегодня продают в магазине
 
 
что дают и по скольку в руки и вбогадушу
мать-перемать глаз навыкате дырка навылет
построишь домик из кубиков я разрушу не струшу
вот писал мандельштам что не дышать и воздух выпит
 
 
ходят хищные слухи продираются сквозь кустарник
в школе учат считать утраты щелкают счеты
остальное неисчислимо у стоек барных
разливают и опрокидывают не бойся что ты
 
 
заладил что ты заладил все утрясется
лишь бы бог не забыл о собственном сыне
надувает мальчик иллюзию страхом смеется
зубастая харя растет на прозрачной резине
 

 
При коммунистах здесь был спортивный зал.
В алтаре – душевые и прочее. Справа – "М",
слева – "Ж". Потом секретарь горкома сказал,
что нужно убрать колокольню. Церковь стала совсем
 
 
неузнаваемой, плоской. Тогда же снесли барабан
с куполом. Долго чинили крышу. Иконостас
вывезли на трехтонке. Комсомолец водитель Иван
Федосеев привез иконы домой. Получилось, спас.
 
 
Вместе с тестем доски сгрузили и сложили в подвал.
"Не нужно возиться с дровами", – Иван говорил жене.
Каждый вечер он уходил с приятелем, выпивал.
Жена молилась и плакала в тишине.
 
 
Пришли румыны. Иван оказался гад, дезертир,
потом – полицай. Иконы вернулись в храм.
Супруги переселились в одну из еврейских квартир.
Каждое воскресение, по утрам
 
 
чинно, под руку, нарядные, шли вдвоем
к литургии. На ней был цветной платок.
Она преклоняла колени, когда пели "Тебе поем".
Вечером Ваня пил. И, упившись, бывал жесток.
 
 
Иногда выходили в кино ("Освобожденный труд"
теперь назывался "Камелия"), набирались греха.
При входе смотрела в землю, чтобы не видеть труп
повешенного заложника. Жизнь все же была неплоха.