"До того как Серега превратился в автомобиль…"

 
До того как Серега превратился в автомобиль,
мощный "пежо", о котором мечтать не мог,
он был ковром. Из него выбивали пыль.
Складывали в сундук. Защелкивали на замок.
 
 
Он был незряч. Но все же легко различал
наклеенные картинки из раньших времен.
Пароход "Маврикий" покидает одесский причал.
Царь Александр Третий на фоне трехцветных знамен.
 
 
Казак Крючковъ рубил немчуру в куски.
Носатый с пейсами спаивал русского, гад.
Если бы не картинки, Серега бы сдох с тоски.
А так лежал, свернувшись ковром, и был даже рад
 
 
спокойствию и темноте. Потом случился пожар.
Ковер ничего не чувствовал, но знал, что сгорел.
На миг Серега прозрел. Он был радужный шар,
летевший над грудой обугленных мертвых тел.
 
 
Потом все снова исчезло. Утро было свежо.
Кто-то громко смеялся. Где-то хлопнула дверь.
Тихий голос сказал Сереге: "Будешь черный "пежо".
Это классная тачка. Что, доволен теперь?"
 

"Беззубый безумец Шапиро идет, прижимая к груди…"

 
Беззубый безумец Шапиро идет, прижимая к груди
пару-тройку бесценных старинных томов.
Узнавая меня, машет рукой: заходи!
Хоть на пару минут заходи, хоть на тройку слов.
 
 
А я б и зашел, да больно квартира тесна,
от двери к дивану прорыто нечто вроде тропы.
Все заполнено книгами. Даже проем окна
наполовину заставлен. Нечто вроде толпы
 
 
бесцельных, бессмертных мыслей стоит вокруг
убогого ложа, застланного тряпьем.
Я бы зашел к тебе, мой безумный друг, —
жаль, что в доме твоем нечего делать вдвоем.
 
 
Впрочем, несколько лет у него жила медсестра
все из той же больнички для лишенных ума.
Глядя на старые книги, она говорила: "Пора
это убрать к чертям". Но убралась сама.
 

Одесса, июль 1954

 
Блеклый небосвод, неприбранный сад.
Настежь веранда. Семья у стола.
Пыльные портьеры вдоль окна парусят,
чайник остывает, и клеенка сползла.
 
 
Споров затейливые кружева.
Сплошь недомолвки. Как береглась
тайна! Почти непонятны слова,
но жесты не укрывались от глаз.
 
 
Тайна гнездится в скопленье забот,
в стопке газет, в шепотке по углам.
Бабочка летит на зеленый забор,
садится и складывается пополам.
 
 
Изнанка крыльев. Зубчатый край.
Такие же листья. Цветное стекло.
Плетеные кресла, встревоженный рай.
Все это в движенье – и все прошло.
 
 
О чем в пятьдесят таком-то году
спорили те, кто сегодня мертвы?
Какие надежды в дачном саду
кружились поверх моей головы?
 
 
Мы детям своим задаем теперь
те же загадки. Проснувшись в ночи,
я вспоминаю: распахнута дверь,
дедушка в кителе из чесучи,
 
 
круглые, в тонкой оправе очки,
на переносице тонкий след.
Прошлое сузилось, как зрачки,
когда в лицо направляют свет.
 

"Если б мне отрезало ноги, я бы уехал в США…"

 
"Если б мне отрезало ноги, я бы уехал в США".
Странная логика. Додик повторял это тысячу раз.
Папиросы в кармане, в спичечном коробке анаша.
Синие джинсы "Вранглер". По тем временам – класс.
 
 
Его доконал диабет. Ампутация стоп.
С эмиграцией торопились, но очередь не дошла.
Был компьютерный номер, но сердце сказало "стоп".
Скорая опоздала. Опоздала – и все дела.
 
 
Десять лет спустя из Чикаго приехал брат.
Он хотел разыскать могилу. Задача была – пустяк.
Известно название кладбища, участок и даже ряд.
Но в Одессе он встретил девушку. И все наперекосяк.
 
 
Две недели они гудели. Принимали до литра на грудь.
Превратили квартиру в бедлам. Там не осталось мест,
не запятнанных спермой. Брат пустился в обратный путь,
она через год в Варшаве получила визу невест.
 
 
О покойном. Однажды на пьянке под Новый год
он буквально взбесился. Вскочил и начал пинать
ногами кого попало. Его скрутили. Народ
кое-как успокоился. А я пытаюсь понять,
 
 
как рыхлый еврейский парень каблуками модных сапог
смог в новогодний вечер, напившись в дым,
вставить под ребра каждому, кто не лишится ног,
не будет хвататься за сердце, не умрет молодым.
 

"Что за гнутая медная труба над каменноугольным лесом…"

 
Что за гнутая медная труба над каменноугольным лесом
отворяет динозаврам гроба! Земля продавлена весом
огромных лап, да и хвост неслаб. В классе висит таблица,
с нее глядят первобытные лица членов ЦК. Легко
ошибиться.
 
 
Мальчик ломает пирожок, выедает начинку.
Душа материальна. Только прозрачна и весом в пушинку.
Прохудились туфли. Пора отнести в починку.
 
 
Сапожник держит гвозди в зубах, молотком колотит,
что динозавры вымерли, его совсем не заботит.
Обувка растянута на деревянной колодке,
перхоть летит из чахлой бородки.
Человек легко растворяется в бутылке "Московской"
водки.
 
 
В каменной скорлупе – зародыш-окаменелость.
Мальчику трудно ходить: в паху опрелость.
Он мечтает: его награждают за смелость
 
 
при поимке ящера орденом или медалью.
За ним приходит бабушка, обмотанная серой шалью.
Говорит: не водись со всякою швалью.
 
 
Всякая шваль смеется, в мальчика пальцами тычет:
"Бабушкин внучек!", мальчик тихонько хнычет.
Денег в доме – ноль: папа зарплату нычет.
Папа зарплату нычет. Папа на сторону ходит.
Сторона раздевается, белые ноги разводит.
Им двоим плевать, как много угля страна производит.
 
 
Что им до того, что на черных пластах отпечатки
невиданных листьев и крыльев, ребер или лопатки,
между пальцев кожистых – перепонок тонкие складки.
По путям развития жизни. Таково название книги.
Счет сначала на миллионы лет, позднее – на миги.
Эволюция – та же юродивая: звенят кресты и вериги.
 
 
Эволюция – та же юродивая, ходит по вечному кругу,
бабушка мальчика через дорогу ведет за руку.
Каменные эпохи застыли спиной друг к другу.
 

"По сторонам экрана – два кумачовых пятна…"

 
По сторонам экрана – два кумачовых пятна.
Расслабляясь, взор не достает до конца строки.
Читается вроде "Искусство принадлежит на…"
или "Из всех искусств важнейшим является ки…"
Гаснет свет. Что-то вроде жужжания веретена.
Пылинки в луче. "В бой идут одни "старики"".
 
 
Но это – чуть позже. Покуда – "Новости дня",
давно прошедшего. Женщина слева пьяна.
Шепчет под нос: "Такая фигня, такая фигня!"
Откуда-то мне знаком запах дрянного вина.
 
 
Передо мной – два банта в основании тонких кос.
Это Мила. Мальчик из пятого "б" с ней.
Я еще не знаю, что запах мыла и запах волос —
разные вещи. Но сердце бьется сильней.
 
 
Я знаю шутку: "Кина не надо, тушите свет!",
но не знаю ее значенья. На экране идут бои —
черно-белые, плоские. Чтобы понять сюжет,
нужно твердо знать, где немцы и где свои.
 
 
Если б ранили Милку, я был бы врач, чтоб ее спасти.
Был бы ранен сам – она, медсестра, спасла бы меня.
Кулечек тыквенных семечек. Лушпайки в потной горсти.
Шепот старушки: "Такая фигня! Такая фигня!"
 

"Наш-то город, который и раньше был мал…"

 
Наш-то город, который и раньше был мал,
нынче вовсе сгорбился, спекся, сжался.
Горожане хворают. Кто-то хребет сломал.
Кто-то желудком слаб. Кто-то умом помешался.
 
 
Кто хребет сломал, того в коляске везут.
Снизу вверх он глядит на везущего взглядом кротким.
Кто желудком слаб, тот тянет ночной сосуд
за собой, как щенка на поводке коротком.
 
 
Кто умом помешался, тот ходит одет кое-как,
приволакивает стопу, опираясь на буковый посох.
То лицо запрокинет, за чем-то следит в облаках,
то согнется к земле, чего-то ищет в отбросах.
 
 
Три столетья назад городок захватил дракон.
Змей немного состарился. Часто бывает в храме.
Зажигает свечи. Подолгу стоит у икон,
одна из которых – его портрет в золоченой раме.
 
 
Каждый год он просил девицу. А девицу не привели.
Вызывал Ивана на бой. А Иван лет пятьсот как помер.
Государственный гимн – колыбельная "Ай-люли,
нашу деточку загребли". Пыль. Инвентарный номер.
 
 
Все сознались во всем. Пребывание на цепи
стало общей повинностью. Там, в тюремном подвале,
десять лет хочешь – просто спи, хочешь – носом сопи.
Все там будем. Или уже побывали.
 
 
По ночам дракону не спится. Что-то неладно в груди.
Неужели сердце? А доктор сказал – усталость.
Из сада слышится окрик: "А ну, злодей, выходи!"
Дракон спускается в сад. Никого. Опять показалось.
 

"В садах кутили без опаски…"

 
В садах кутили без опаски,
но близился последний миг.
Не стали Трое ждать развязки
и пробирались напрямик.
 
 
Три их прозрачных силуэта
в один сияющий слились,
и треугольный сгусток света
беззвучно поднимался ввысь.
 
 
Внутри Него открылось Око,
и все предстало перед Ним,
и вспомнил Он, как одиноко
втроем идти путем земным.
 
 
Дворы, поросшие травою,
и обмелевшая река.
Старик качает головою,
лопочут слуги старика.
 
 
На груду стружек и опилок
теленка с меткою на лбу
свалили обухом в затылок,
веревкой прикрутив к столбу.
 
 
А дальше открывалась взору
гора. Он ясно видел гору
и дальше, сквозь масличный сад,
он видел городскую стену
и за стеной – угрюмый град,
где все друг другу знают цену
и бражничают все подряд.
 
 
Сияет тускло позолота
и окна спящие черны.
 
 
И – взрыв. Вдали – фигура Лота
на фоне огненной стены.
 

"И сделался великий гул…"

 
И сделался великий гул.
И языки огня спустились
на их главы. Господь взглянул
на верных слуг. Жизнь распрямилась.
 
 
И, как ручьи в один поток,
слились наречья. Весть благая
понятна, в каждый уголок
ума свободно проникая.
 
 
Охапка ароматных трав
и полевых цветов напомнит,
кто обновит в тебе дух прав
и сердце чистотой наполнит.
 
 
Охапка ароматных трав.
Земля качнулась под стопою.
Как донести, не расплескав,
вину свою перед Тобою?
 

Воскресение Христово
(мироносицы у гроба)

 
К пустому колодцу люди за водой не идут,
согласно народной мудрости. Но я оказался тут,
у провала, где зачерпнуть можно только одно:
лязг пустого ведра, ударившегося о дно.
 
 
Этого мне и надобно, чтоб по застывшим губам
легко струилось ничто с небытием пополам,
ибо душа, в отличие от потока, должна
знать название моря, куда впадает она, —
 
 
в отчаянье для начала, двигаясь под уклон
в тесном скалистом русле, не встречая особых препон,
отражая фигуры женщин, которые скорбно несут
наполненный ароматами драгоценный сосуд.
 
 
Я знаю, они повстречают двух крылатых мужей,
чьи перья грозно сверкают, как лезвия ножей,
и ослепляющий свет им просияет в ответ
на безмолвный вопрос: "Не ищите, Его здесь нет!
 
 
Видите плат на камне и гробныя пелены,
величьем Его отсутствия как елеем напоены?
Камень в полночь отвален, и пещера пуста.
Так почему ты печален, не нашедший Христа?"
 

"Вот и голос пресекся. Голос пресекся. Грудь…"

 
Вот и голос пресекся. Голос пресекся. Грудь
(ссылка на Тютчева) пуста, как лютеранский храм.
Высокие стены не могут ни выдохнуть, ни вдохнуть.
Вера в последний раз, собираясь в путь
(ссылка на Тютчева), хлам пакует – с грехом пополам.
 
 
Это начало марта. Корочкой слюдяной
с утра затянуло лужи. Позже поверхностный слой