Это первое по Окуджаве. Второе – «Путешествие дилетантов». 78-й год, кажется. Или 79-й? Ну, вон там она, эта книженция, на полке, можно глянуть… Так вот. И что? Аллюзии опять же – да ладно! Но сама выводимая оттуда мысль об исторической преемственности власти в России, как бы эта страна ни называлась, это как? Дескать, что при царе Николае Первом, что при… ну ясно при ком. А еще, доказывали мне в отделе, там исторических неточностей хватает, и не только исторических. В общем, подискутировали. И я дал «добро». А с историческими и прочими огрехами, сказал, должны соответствующие редактора в издательстве разбираться, это не наша епархия. Вот и всё. Разрешили дать тираж, хотя уже потом на книгу обрушились критики. Каждую ошибочку приметили, поиздевались всласть.

Ясно, был такой заказ по Окуджаве. Всегда был. Поиздеваться над автором, а уж коль большая книга вышла, целый роман, то особо! Мне рассказывали потом, что бедный Окуджава слег с сердечным приступом. Чудак! Как же можно так реагировать на норму? Ведь тут иначе невозможно! Скажи спасибо, что издали, выпустили. А он распереживался! Ну воистину поэт – одни эмоции! И потом, ведь всем было известно: если в центральной печати что-то ругают, значит, вещь хорошая, надо достать, прочесть, а если речь о кино, то обязательно посмотреть. Так? Так.

Ладно, что еще? Ну было еще что-то, конечно, но пора мне заканчивать. Достаточно. Небось утомил я вас. А я спокоен. Потому что честно делал свое дело, то есть работал цензором по полной, начертанной партией и правительством программе. Ни одного серьезного прокола, ни одного выговора, хотя журили иногда, да, бывало. Это – от них. А что от себя? Если от себя, то тут надо сказать о следующем и на том закруглить наконец мою словесную диарею.

Жил в свое время очень известный цензор, Никитенко его фамилия. Это при Пушкине, Гоголе и последующих славных литераторах. Без его фамилии на обороте обложки не выходила ни одна серьезная книга. Но все знали: если стоит фраза «Цензор Никитенко», значит, цезура была крепкой, но достойной, грамотной, то есть без перегибов, издевательств над автором и тому подобного. Да что там говорить: тот же Пушкин, а за ним Гоголь просили, чтобы именно Никитенко был их цензором. Просили! Дескать, уж если без цензуры у нас никак, то тогда только Никитенко. А почему?

О, вот в чем дело-то! Мужик был хороший, духовный, либерал, литературу понимал, чувствовал. Хотя, конечно, верный «член партии» под руководством царя Николая. Вот и крутись между молотом и наковальней. Он, либерал, и крутился: Пушкин или Гоголь, с одной стороны, а с другой – всесильный Бенкендорф, министр народного просвещения Уваров, тот самый, между прочим, который «самодержавие, православие, народность», умный, хитрый, но безнравственный и гад еще тот, в отличие от Бенкендорфа, между прочим.

В общем, несчастный Никитенко. Но ничего, прожил неплохую жизнь, много сам написал по части устройства просвещения. А был по рождению из крепостных, вот так! И что? Мне вот тоже мой дед говорил, что его отец до 1856 года был крепостным, кстати, при том же царе Николае. Значит, и я по роду-племени оттуда же, из крепостных, как мой Никитенко… И еще кстати: почему я на дачу окончательно перебрался? А вот почему. Гены, гены прадеда! К земле потянуло. Чтобы руками, руками в земле. Огород, садить картошку, в саду вишни и яблони, в сарае куры квохчут… хорошо! Вот вам я, а до меня – Никитенко.

А почему я о нем? А я, уже не по роду-племени, а по профессиональному уровню, по отношению к делу, всегда желал походить именно на него. Ведь преемственность должна быть не только у высшей власти, но и у невысшей. У главных цензоров, например. Да?

Тут Федор Иванович рассмеялся, лукаво, но устало.

– Ну ладно, ребятки, хватит мне держать вас за столом. Давайте ложиться, а то Агнешка уже давно спать хочет.

Агне вскинула руку:

– Погоди, папка, заключительный пассаж, теперь мой… Вот, значит. Вот что я поняла. Ну, про Фрейда и эти его рассуждения про психику, и про цензора-контролера в том числе, это ты нормально изложил, если по сути. Но если так, а это, похоже, так, то тогда что выходит? Всё индивидуально, и у каждого человека в подсознании лежит и эволюционное общее, и что-то свое. И вот ты. Когда ты убивал в себе цензора, цензора в своей психике, то в тебе высвобождалось, да, природное, однако природно-правильное, хорошее.

– Ой, доча! – заулыбался Федор Иванович. – Понимаю, ты обо мне плохо не скажешь!

– И слава Господу, что так. Ведь если условно исключить тот дикий случай в лесу с твоей девушкой и мужиком-гадом, то последующие убийства твоего цензора приводили к чему? Ты спас маму, дедушку Ивара и его семью, ты не убоялся просить за них, каких-то эстонцев, не убоялся жениться на маме, а потом, уже в Главлите, служа главным цензором страны, понимал, что есть хорошая литература… ну, по-своему понимал, это ясно, но спасал от ножа то, что мог и что считал нужным спасать. Да, не всё и идя на компромиссы, но все-таки спасал. Потому что в твоей глубинной природе, в твоем подсознании заложено светлое, а не зверское, не дикое, не только и не столько тяга к удовольствиям и агрессивность. Вот так, вот и всё. Это диагноз.

Выслушав очень внимательно, Федор Иванович усмехнулся:

– Ты полагаешь, доча? То есть получается, не такое уж я дерьмо… А знаешь, подводя итог своей жизни политработника, сотрудника «органов» и цензора в Главлите, я, между нами, тоже так думаю. То есть, пожалуй, соглашусь с тобой.

Агне выделила из этих слов отца главное:

– Папка, ты очумел? О каком итоге жизни ты говоришь? Ты что?

Федор Иванович срочно закивал:

– Ты права, права! Глупость сморозил, извини…

Нам с Агне наказали стелиться в большой комнате, предварительно разложив диван, а сам Федор Иванович отправился в кабинет на свою софу. Вскоре улеглись. Было абсолютно темно и очень тихо, лишь изредка, глухо и далеко, слышался протяжный посвист электрички.

Мы с Агне лежали обнявшись, она засыпала, а я вдруг почувствовал, что хочу ее, причем как-то жадно, жутко. И удивился: и прошлой ночью мы делали это, и позапрошлой, а вот – хочу ее, жутко хочу!.. Вероятно, парадоксальная реакция на алкогольное возлияние, усмехнулся, то есть не в сон, а в секс… Повернул Агне на бок, спиной к себе, осторожно вошел в нее и стал делать мягкие движения. Она отвечала мне, но тихо, бессловно, без стона или каких иных звуков – как и всегда. Да, она всегда делала это именно так, в абсолютном молчании. Эстонские гены! Я даже посмеивался над ней иногда, вспоминая известную фразу из фильма о Штирлице: «Характер нордический, стойкий».

Потом я лег на спину, а Агне прижалась ко мне и стала водить ладошкой по моей груди – тоже как всегда. Так мы лежали, будто плывя на облаке, и тут Агне прошептала:

– Что-то я в последние дни как-то сонная, всё время прилечь тянет, подремать. Вот и сегодня… Может, я беременная?

М-да, неожиданная информация, хотя и под знаком вопроса. Переварив это, я спросил:

– Если беременная, то от кого?

С юмором у Агне было всё в порядке.

– Ума не приложу. Перебираю – и никак.

– Кого перебираешь?

– Кандидатов в отцовство.

– А, понятно… – но потом мне стало не до юмора. – Слушай, извини за подробности, а у тебя… ну, задержка имеет место быть?

– Имеет. Дней семь-восемь… У меня так и раньше иногда бывало. Да, иногда. На недельку. А потом всё в норме.

– А не тошнит?

– Нет. Только в сон тянет.

– А что ж тогда ты сегодня вино пила?

– Сдуру. Да и сколько я пила – бокал днем, пару глотков вечером! Это вы с папкой – алкаши, то водку, то коньяк.

– Ладно. Тогда совет от алкаша: может, тебе в консультацию сходить?

– Пожалуй. Ну если так и останется, то еще через пару неделек и схожу… – она помолчала и вдруг усмехнулась: – А представляешь, какой анекдот, если… Первого сентября впервые выйду на работу в школу, а вскоре придется говорить, что я с беременностью. Анекдот!

– Да, это главный анекдот, – согласился я.

И тут Агне зашептала быстро:

– Сережа, ты это… Ты в голову не бери. Это мое. Не бери в голову все это, все хорошо.

Я помолчал. Потом сказал:

– Договорились – в голову брать не буду. А в сердце можно?

Агне опять завозилась ладошкой по моей груди.

– В сердце?.. Хорошо, дозволяю. Посмотрю, как мне будет там, у тебя в сердце.