Напоследок мы вернулись на два дня в Тарту, к тетке моей Агне. Кстати, тетя по-эстонски звучит почти так: тэди. «Почти» – потому что первую гласную лишь приближенно можно записать как «э», а самом деле это что-то непередаваемое для русского написания. Ну ладно, будем писать «тэди», я так и обращался к тетке – просто тэди, без имени, как обращалась к ней моя Агне.

Жила тэди в трехэтажном доме желтоватого кирпича, несомненно старого, прошлого века. Агне рассказала мне, что ее дедушка Ивар, профессор медицины, хирург, имел в этом доме с десяток комнат и даже держал прислугу, но было это до прихода Советов, конечно. Потом его ждала Сибирь, но ситуацию выправил майор Главпура Красной армии (по совместительству Ромео его, профессора Ивара, дочери).

Этого самого Ромео (а проще – отца Агне), как я понял, не раз поминали за столом в последний вечер, когда мы ужинали. Агне и тэди беспрерывно говорили на эстонском, потому что на русском тэди знала лишь десять-двадцать слов, в том числе «извините», и всякий раз произносила, адресуясь ко мне: «Извините, я русский… нет, нет, нет». Что делать – я извинял, ибо понимал, что тетке и племяннице надо наговориться перед очередной разлукой, а тетка уж старушка как-никак.

Тот вот, занимаясь только едой, то есть будучи освобожденным от общей беседы, я не раз слышал слово, которое хорошо узнавал: «Федор». Ну да, понял сразу, это они говорят об отце Агне, муже теткиной сестры-покойницы. В общем, это самое «Федор» постоянно звучало в торопливых речах тэди и произносилось оно явно доброжелательно, хотя о чем шел разговор, я понять, конечно, не мог.

Уже ночью я спросил Агне:

– Об отце говорили?

И услышал в ответ:

– И о нем тоже. Знаешь, тэди его очень хорошо поминает. Смешно: когда в 44-м заметили, что у них с мамой завязался роман, скандал был жуткий, дедушка просто бушевал. Ну как же, дочка с оккупантом сошлась! А потом, когда именно этот оккупант спас дедушку и всю семью от Сибири, вот тогда отношение к папе резко изменилось.

– Это понятно, – заметил я голосом знатока жизни.

Агне усмехнулась и продолжила:

– Кстати, а как и когда всё это выяснилось – про маму и ее тайный поступок? Лишь через пару месяцев, потому что о письме в Москву мама никому не говорила, представляешь? И об этом узнали, лишь когда отец прикатил за ней в Тарту, чтобы забрать в Москву. Да, вот тогда дедушка помягчал и даже простил дочери, что выйдет замуж за этого русского и уезжает с ним в большевистскую столицу… В общем, папа был тут очень почитаемым человеком, особенно для тэди… Но вот что еще смешно и грустно: это было только внутри семьи – тогда было, тогда! – а теперь, когда от семьи осталась одна тэди, то… Понимаешь, остальные местные, во всяком случае большинство, они относятся к русским по-другому.

Тут Агне улыбнулась сквозь тьму и сказала:

– Это я к чему? Это я к тому, что любовь больше людей, выше людей. Люди – животные, а любовь от Бога и Святой Девы. Понял?

Кажется, я что-то понял.

Мы вернулись в Москву через неделю после закрытия Олимпиады. И узнали главное – про смерть Высоцкого. Агне выделила свое: «А какие он песни-сказки писал! И как их пел! Да эти песни надо собрать вместе и отдельный диск сделать! Ведь эти его сказки – вся суть русского, именно русского человека! Понимаешь?»

Вот это я хорошо понимал…

А еще через несколько дней, с утра в субботу, мы поехали на дачу к отцу Агне – «отцу Федору», как я называл его в шутку.

Еще прежде Агне не раз говорила, что отец зазывает нас к себе, и почему бы, предлагала, нам не съездить туда, к нему на дачу. Но мне было как-то неловко. Это понятно: папаша моей подруги (так сказать, любовницы), с которым мы незнакомы. Но тут, после поездки в Тарту, появился повод принять приглашение – ну хотя бы потому, что есть общая тема для беседы. Какая тема? Родина его покойной жены – Эстония и конкретно Тарту, места, где «отец Федор» когда-то воевал и где встретил будущую мать моей (нашей с ним) Агне. В общем, есть общая тема для разговора, слава богу.

Ехать надо было до станции Радищево по Ленинградской дороге. Доехали, а там, прямо у поезда, нас встретил этот самый Федор Иванович и повел к оставленной за платформой машине – видавшим виды «жигулям». Сели, тронулись. Впрочем, сначала, конечно, познакомились наконец. Еще красивый дядька, на вид лет под семьдесят, несколько грузноватый, но с заметной военной выправкой, с ухоженной сединой, спокойным лицом, несомненно, уверенный в себе. Пожимая мне руку, сдержано улыбнулся, сказав: «Мне Агнешка говорила о вас, рад, рад, ну пошли к моему тарантасу, ехать до дачи минут десять».

Поехали. Узкая шоссейка, кругом хвойный лес, какой-то глухой, почти таежного вида. Здорово! Наконец маленький дачный поселок, тоже среди леса, вдоль берега реки, название которой, как выяснилось, очень милое – Сестра (она течет отсюда к Клину, а вообще это приток реки Дубны, объяснили мне). Ну а сами дачки, заметил я, явно не для простых граждан, хотя без особого изыска, одноэтажные, вроде бы типично подмосковного вида. Но всё как-то крепко, не на скорую руку. И что еще: глухо, тихо и довольно комфортно. Птицы поют. Большие участки, отделенные друг от друга крепкими заборами. На каждом участке гараж. Вот и у Федора Ивановича так же.

Теперь сама его дача: просторная застекленная веранда, за ней две комнаты, потом кладовка, кухня с туалетом и даже ванной (отопление от АГВ), а еще есть печка для отдельного согрева или просто для души. Всё это, кроме печки, понятно, из крепкого дерева, из сруба, никакой ДСП или пластмассы. Теперь участок: сосны и ели, а еще большой сад-огород с фруктовыми деревьями и грядками; конечно, летний столик с плетеными креслами, гамак, турник, поодаль сарай с курятником и вольером, в коем шастают курицы с петухом-мужем, – всё, как положено. Из задней калитки – спуск к реке, где узкий песчаный пляж и даже причал для лодки (надувной, чтобы рыбачить или просто поплавать туда-сюда для удовольствия). В общем, хорошая дача, в чудесном месте, которое и глухое, и недалекое от столицы, всего-то около сорока километров.

И тут, обозрев всё это, я вспомнил, что никогда не интересовался у Агне, кем же после войны и до окончательного выхода на пенсию работал ее отец. Как-то мне хватило ее рассказа про бравого майора-комиссара (или работника политотдела) и его огненного романа с эстонской девушкой, семейство которой он спас от высылки в Сибирь. На этой love story мой интерес к папаше девушки, с которой я фактически жил, иссякал. Что еще? Кажется, говорила Агне, у отца много наград за войну, вышел в отставку в звании полковника. «И это всё?» – подумал я теперь. Мало ли у нас отставных полковников-орденоносцев? Что, этого достаточно, чтобы иметь такую дачу, машину, очень хорошую квартиру в Москве (в коей, между прочим, он теперь не жил, а оставил дочери, с которой в этой самой квартире я занимаюсь любовью)?

Короче говоря, стало мне вдруг любопытно. Поэтому, когда бывший комиссар занялся в саду подготовкой мангала для шашлыка, я кивнул на участок:

– Федор Иванович, вы не против, если мы еще немного пройдемся тут, посмотрим?

– Конечно, конечно! – обрадовался он. – Берите Агнешку, погуляйте минут десять, поглядите на мое хозяйство, пока я залажу уголья и мясо на шампуры нанизаю. Это мое личное священнодействие, без всяких молодых и неопытных.

Молодые и неопытные отправились побродить.

– А почему отец тебя зовет Агнешкой? Это же вроде…

– Да, – не дала она мне завершить фразу, – это польский вариант той же «Агнессы». Так папа зовет меня с детства. А почему? Более нежно, ласково, что ли, как ему кажется. Он вообще меня всегда ласкал и баловал, не то что мама, та строгой была, хоть и очень любила, конечно. А с годами он и вовсе стал каким-то сентиментальным, особенно после смерти мамы и выхода на пенсию.

«Во, пенсия, очень кстати!», – подумал я и спросил, как бы между прочим:

– А кем он работал до пенсии? Ты мне не рассказывала.

– Да? Значит, забыла… Кем? После армии, то есть где-то с середины шестидесятых и до конца, папа работал в Главлите, заведовал каким-то там отделом.

– Ой! – вырвалось у меня непроизвольно. Ну да, как не ойкнуть, когда… когда не что-нибудь, а ГЛАВЛИТ! То есть главцензура! И сразу же вспомнил, как недавно мне говорили в моем институте: после написания автореферата диссертации один его экземпляр необходимо отнести в Главлит на улицу Фадеева, и только когда автореферат благополучно получит «литование», остальные его экземпляры можно рассылать по нужным официальным адресам, а меня самого допустят до защиты, и именно до открытой защиты, ибо существует еще и статус «закрытая защита».

Да, вот теперь кое-что вырисовывается – про квартиру, отличную дачу, машину и так далее. Боевые заслуги, высокое звание, хорошая воинская пенсия – это понятно, однако еще и Главлит! И не просто мелкий там служака, а завотделом! То есть номенклатурная должность, ибо, насколько я знал, данное учреждение по охране нас от всякой идеологической мерзости, равно как и охране государственных тайн, существует при Совете министров СССР.

Вот, значит, как – Главлит! Поэтому, чтобы как-то отреагировать на полученную информацию, почесал в затылке и хмыкнул:

– Да, не слабо – Главлит!

– Ага, не слабо, – в ответ усмехнулась Агне. – Я, когда умом созрела, иногда начинала спорить с папой, а он только смеялся. А однажды был случай… ну, это после той известной истории со Стругацкими… да, был случай, когда мы чуть не поссорились, причем впервые, и папа мне сказал: «Ты уже взрослая, поэтому я в твои дела не лезу – ни в личные, ни по твоим занятиям. Вот и ты не суди меня за мои занятия и за мои дела. Поживешь еще десяток лет, многое поймешь».

– И что – поняла? – уже серьезно спросил я.

– Угу, поняла. Да так поняла, что решила: больше с отцом спорить не буду и вообще никогда не заведу разговор на эту тему. Потому что я его очень люблю – что бы он ни делал и как бы ни поступал. Да, очень люблю. А любовь…

– Да-да, помню. Любовь больше людей и выше людей. Люди – животные, а любовь от Бога. Так? Правильно я запомнил?

– Правильно. Только с добавкой. Любовь от Бога и Святой Девы, сказала я.

– А, понял-понял!

Агне, кажется, надулась:

– Да, я лютеранка, как мама. Зачем же иронизировать, ты же умный человек!

– Прости, милая! – я спохватился и обнял ее. – Прости, мне приятно всё твое, и всё твое я принимаю. Прости меня!

Это было чистой правдой. Мы поцеловались и медленно пошли в ту сторону участка, откуда уже разносился дымок и запах готовящегося на углях шашлыка…

Когда уселись за столиком в саду, я приказал себе выбросить из головы этот самый Главлит, думать о том, что любовь от Бога и Святой Девы, а лучше вовсе не думать – насыщаться и напиваться, тем более что шашлык у Федора Ивановича вышел отменным. И водка была отменной, то есть кристальной, холодной, прямо из холодильника. К тому же всякие закуски: маринованные помидоры, малосольные огурчики.

– Всё свое, свое! – гордо отмечал хозяин. – Всё, кроме «Посольской», конечно. Спирт я еще не гоню. А надо б попробовать ради интереса! – и рассмеялся, а мы вслед за ним.

– Тебя посодят, папка! – еле проговорила Агне с набитым ртом.

– Меня – нет! Я не для продажи, а токмо за ради процесса.

– Это их не интересует.

– Ошибаешься, доча моя ласковая, их всё интересует, всё! И это правильно… А не выпить ли нам еще? Мужчинам – водки, тебе, Агнешка, – твоё «Саперави». И по шампуру еще, да?..

Потом мы долго говорили, причем с взаимным удовольствием. Федор Иванович расспрашивал про Тарту и тэди, про нашу поездку по Эстонии, потом про мою работу в институте и будущую диссертацию, потом заговорили о школе Агне, где она начнет преподавать историю уже вскоре, с 1 сентября, потом опять про Тарту и Эстонию, и вдруг Федор Иванович спросил:

– Э, ребятки, вы ведь вернулись после Олимпиады, так? И когда узнали о смерти Высоцкого?

– Уже в Москве, – сказал я.

– Ах, уже в Москве! И как прореагировали?

– С горечью, – ответила Агне дипломатично.

– А вот я с преогромной горечью, – прозвучало в тон этим ее словам, то есть так же горестно. – Давайте помянем его, Володю, – и поднял рюмку.

«Ничего себе!» – подумал я. Хотя приятно слышать такое, даже от большого чиновника Главлита, пусть ныне бывшего.

– Да, я всегда его почитал, – сообщил Федор Иванович, выпив. – Талантище, безусловно! Какой он был артист – большой или средний, не мне судить, хотя я многажды бывал на Таганке, а вот поэт он был высокий. Высокий Высоцкий! Народный человек. Всё не в бровь, а в глаз. Я часто слушал его записи, дома, один. Он и я. Будто один на один.

Ну да, понятно. Если начальник умный, то вполне может даже полюбить такого, такое. Высоцкого. Высоцкого прямо по Высоцкому: «Меня к себе зовут большие люди, / Чтоб я им пел «Охоту на волков».

И тут он меня прямо огорошил – попал в ту же точку:

– Слушайте, а вы помните такую его песню? Э… как она начинается?.. А, вот: «Прошла пора вступлений и прелюдий…» Помните?

Я аж ком сглотнул в горле. А Агне в ответ на вопрос отца пропела:

 
Прошла пора вступлений и прелюдий.
Всё хорошо, не вру, без дураков.
Меня к себе зовут большие люди,
Чтоб я им пел «Охоту на волков».
 

– Молодец, доча! – хлопнул в ладоши Федор Иванович. – Так вот, я хоть и не звал Высоцкого к себе на дом, но это тоже про меня. Про меня, понимаете?

– Понимаю, – как-то опять без эмоций выговорила Агне и опять пропела:

 
И об стакан бутылкою звеня,
Которую извлек из книжной полки,
Он выпалил: «Да это ж про меня!
Про всех про нас – какие, к черту, волки!»
 

Теперь Федор Иванович лишь развел руками. Потом все-таки сказал с чувством:

– Агнешка, ты мое золото! Первый раз слышу Высоцкого женским голосом – и так, так! Ты… ты…

Он часто заморгал и даже отвернулся на несколько секунд. Потом прочистил горло, достал платок, высморкался и потянулся за бутылкой.

– Всё, по последней, и пойдем гулять. По бережку реки Сестрицы, потом по лесу – хорошо там, да и погода сегодня просто чудо! Пьем – и вперед, гулять. А вернемся, будем чай пить или кофе, что пожелаете, с вареньями моими всякими. Пьем – и вперед, марш!

Когда мы вернулись, солнце уже клонилось к лесу, и Федор Иванович предложил перебраться из сада в комнату, где стоял круглый обеденный стол. Вот там и будем пить чай-кофе, сказал, и все занялись делами: хозяин – накрывал стол и готовил угощения, я переносил на кухню использованную посуду из сада, а Агне мыла ее в раковине. Наконец расселись. Мы с Агне предпочли кофе, Федор Иванович – чай со смородинным листом. Пили, пробовали разные варенья. О чем-то переговаривались. Вскоре Агне сказала, что устала после гуляния по лесу, и прилегла на диване. «Вы говорите, говорите, я спать не буду, просто отдохну полчасика, а вы говорите, мне так уютней – лежать рядом и слышать ваши голоса».

Мы с Федором Ивановичем остались за столом друг против друга. И вдруг замолчали. Без Агне сделалось как-то странно обоим, будто совсем мы незнакомы. А и верно, незнакомы почти. Все последние часы нас связывала Агне, а теперь… Она хоть тут же, рядом, но будто мы одни. О чем говорить?

Дверь во вторую комнату была открыта, и я уже давно приметил, что там полки с книгами. Ну да, вспомнил, Агне мне рассказывала, что отец устроил себе на даче второй кабинет (первый был в московской квартире) и перевез сюда много книг. Вот и спросил, можно ли глянуть на них. Естественно, получил соизволение и отправился туда, а Федор Иванович остался за столом.

Да, прямо-таки кабинет, и очень уютный. Всё из дерева: довольно большой письменный стол, полки в три ряда от пола под потолок, низкая софа с торшером в головах, шкаф с зеркальной дверцей (похоже, платяной), а на стенах – разные фотографии в рамочках и какие-то восточные миниатюры, то ли японские, то ли китайские. Перед письменным столом – кресло типа вольтеровского. Да, добротно, уютно, так и тянет сесть тут и работать при настольной лампе, в полной тишине.

Но книги, книги – я пришел глянуть именно на них. Что ж, не огромная, но очень хорошая библиотека, подобранная явно со вкусом. Понятно, что у хозяина была возможность подбирать, лишь бы было желание. У меня тоже было желание, но отсутствовала возможность – я покупал то, что продавалось в книжных магазинах и очень редко (за немалые деньги!) на черном рынке. А вот здесь – здесь в основном то, чем наши магазины не торговали. Значит, хозяин или пользовался некими скрытыми ходами, или привозил из-за границы, куда, как известно, уходили основные тиражи тех изданий, которые, по решению того же Главлита, не подлежали продаже на территории родной страны. Хотя стояли на этих полках и такие книги, которые я просто не смог приобрести из-за их небольшого тиража. Ну а еще, признаюсь, по собственной лени: из-за нежелания записываться в очереди, потом часами стоять в них. Был еще вариант, которым я пренебрегал: сдавать макулатуру, за что полагались абонементы на покупку дефицитных книг. Впрочем, еще одной возможности Федора Ивановича я, конечно, не учел, ибо это уж из ряда вон.

Я разглядел «Осень в дубовых лесах», сборник рассказов Юрия Казакова. Как я мечтал приобрести эту книгу! Увы, увы… Достал с полки, стал листать и на обороте обложки обнаружил дарственную надпись автора. С ума сойти – раритет! Автор благодарил за понимание, ниже подпись и дата: ноябрь 1969. Тут в кабинет вошел Федор Иванович и увидел, какая в моих руках книга. Удовлетворенно засунул руки в карманы домашней куртяшки и закивал, закивал.

– Хорошая книга, даже отличная. Класс современной русской прозы малого жанра. Наследственность Бунина-Чехова, но не Куприна, нет. А могла эта книга и не выйти. А знаете, из-за какой малости? А в одном из рассказов сборника, как раз в этой самой «Осени в дубовых лесах», отличном рассказе, кстати, есть одно место, если помните… Главных героев, его и ее, таксист везет куда-то за город, в ближайший лесок, чтобы они там… ну понимаете. Помните? Во! Так из-за этого самого места у нас, в моем отделе Главлита, возник жуткий сыр-бор: не «литуем» сборник, настаивают мои сотрудники, если автор не уберет данное место в рассказе или вовсе не снимет этот рассказ, сборник не пострадает – подумаешь, одним рассказом меньше, одним больше!

– Ну да, ну да, – проговорил я, скрывая иронию. Федор Иванович спокойно продолжил: