Чудесные два образа или Случайности, как формы необходимости.

 Рождение.

 Случайность, что оказались географически в одном городе (а могли быть в других, и там бы произошло тоже). Случайность встречи (совпали не только место, но и время, а могли и разойтись в толпе, встретиться с другим). И справедливость – рождение ребёнка (что само по себе уже чудо – даже если это девочка, а не мальчик).

 Смерть.

 В ней, пожалуй, имеет место быть пример непоследовательности и несправедливости (хотя товарищ сказал, что у бога нет справедливости, но есть милость).

Рыжик, Соня и другие…

11 января Соня, подойдя к двери – из тёплой кухни в холодную прихожую, тихо попросила выпустить её. Потом она с трудом перешагнула порог, сделала полтора шага и легла правым боком на коврик в холодной прихожей. Она уходила, чтобы не видели что она умирает… Первым из семейства кошачьих у нас появился Пушок. Мама принесла его в носовом платочке от тёти Маруси, которая жила в шахтёрском посёлке шахты № 13, в пригороде

 Сталиногорска. Летом мы жили тогда во времянке при строящемся с переменным успехом шлако-заливном доме в посёлке им. Вахрушева, в полутора километрах от города. Дом имел под собой громадный подвал – по замыслу папы – будущую кухню (о моём участии в строительстве и почти смертельном случае со мной же в этом подвале – чуть ниже). Времянка представляла собой деревянное сооружение из одной комнаты, прихожей, отдельного помещения для скота, полатями в «бель-этаже» и жилым чердаком, на котором размещалось большое количество кроликов (об этом – позже). В «отдельном помещении» также иногда размещались кролики. Помню, в комнате также бывали куры с петушком, о котором – также отдельный рассказ. А ещё помню, что там один раз видел алюминиевый молочный бидон, в котором, как оказалось, была брага, на выгонке из которой домашнего спирта мне довелось присутствовать. Помню, как папа накапал в столовую ложку продукт дистилляции, поднёс зажжённую спичку, и жидкость вспыхнула невысоким пламенем зловеще-голубого цвета. Теперь я думаю, что указанный дистиллят готовился для частичной оплаты работ на стройке дома. На полатях спали, там же я спрятался от родительского гнева после пассажа с петушком. Мальчуганом я был подвижным и «любознательным». Когда куры во главе с Петей гуляли по двору, мне – тогда дошкольнику – взбрела в голову мысль – настолько же захватывающая любопытством, насколько глупая – попасть в петуха с некоторого расстояния чем бог послал. С первого же раза или со второго – это у меня не отчётливо – но в Петю я попал-таки. Причём, в такое место и так удачно, что ближе к вечеру, когда родители обнаружили странную и неожиданную дефективность петуха, у нас появился ветеринар, который произвёл какие-то манипуляции с петушком (наверное сделал тому какой-либо укол), получил что следует за хлопоты и кажется «угостился» в прихожей времянки. К тому времени, в предчувствии смертной казни (мама была женщина не сдержанная, к тому же её сынишка проделал брешь в семейном бюджете и чуть ни угробил прекрасного петушка), я «спрятался» на полатях. Из разговора, что происходил между родителями и ветеринаром, я уловил слова о том, что, мол, не трогайте его сейчас – пусть спит (к этому времени я притворился спящим и признаков жизни не подавал). Не знаю наверное, к кому отнесены были эти слова: ко мне или к спасённому петуху, но, как видите, остался жив (Петя – тоже), пришлось только утром признаться в содеянном. В строительстве дома принимала участие вся семья – даже я. Например, мы с папой вёдрами носили воду из колодца – метров за 200 от нашего дома, по разрешению хозяев этого колодца. Конечно, было тяжело и неинтересно. Про «пассаж» в подвале. Подвал был огромный – почти подо всем домом и глубокий: метра 2, приблизительно. Вот там интересно. К слуховому окошку было подставлено бревно, и меня мои непоседливость и любопытство толкнули на это бревно – возможно, чтобы выглянуть в окошко и узнать, что делается на огороде. С бревна я натурально сорвался, а т.к. под ним было битое стекло и голова моя покою мне не давала, то тут же вся морда моего лица была залита кровью, лившейся из раны на лбу. Кажется, я не заплакал, но явился перед мамой несколько ошарашенный. Что с ней стало – это трудно передать. Она схватила меня на руки и в чём была помчалась в город, в поликлинику. Помню, т.к. я мотался на мамином плече спиной по ходу, встречные не видели причины такого моего не джентльменского положения, одна сердобольная тётенька даже сказала: – Такой большой, а мама тебя тащит… Но когда она зачем-то обернулась на нас и увидела мою физиономию – всю в крови – с ней стало плохо. В поликлинике доктор, пожалев меня, сказал, что рану зашивать не будет, чтобы не мучить ребёнка, а наложит стягивающую повязку и этим пока ограничится (может мне сделали соответствующий укол, да и кровь уже остановилась). После этого на моём лбу остался шрам (впрочем, не единственный), на память о моей глупости. А когда я уже учился в школе – это 7-й или 8-й класс, директор школы с большой любовью и даже уважением, отбросив всякую дипломатию, прямо говорил обо мне: – Умная голова. Но дураку дана.

 Пушок оказался замечательным дымчато-белым сибирским котом. Рос не по дням, а по часам – что называется – на обрезках кроличьих тушек и свежей – прошу пардону – их же крови. Мы бегали с ним в пятнашки по центральной тропинке огорода, у забора которого я иногда останавливался, чтобы поболтать с соседкой, тётей Дуней, которой докладывал, как на духу, что никогда не женюсь, на что та качала головой и говорила не в том смысле, что «этого не может быть никогда», а туманно намекала на некую особенность взаимоотношений мужчины и женщины, с тем подтекстом, которого тогда я не понимал, но который ставил мужчину в некую зависимость от женщины… Надо, однако, объективности ради, отметить, что тётя Дуня жила одна, что накладывало печать сомнительности на её тезис о зависимости… Так или иначе, я в то время, несмотря на юный возраст или наоборот – благодаря ему, уверенно стоял на своём в отношение женитьбы, и продолжал занятия с котом, не сомневаясь в своём светлом и не зависимом от женского персонала будущем. Пушок, в отличие от меня, был умён не по годам: проходя вдоль грядки с капустой, он поднимал лапой нижние листы, собирая с них зелёных гусениц и тут же их съедая, чем безусловно оказывал помощь нашей семье. Пушок жил с нами и зимой, в городской коммунальной квартире. Ему первому я сообщил печальную новость, когда почтальон принёс телеграмму о смерти в Москве, после операции на сердце моего брата. Когда я уже стал взрослым и работал в проектном институте, появилась годовалая Сима – сиамская кошка, которая досталась мне по протекции девушки, с которой мы соседствовали кульманами. С большим трудом Сима была доставлена на новое место жительства, т.к. всячески старалась вырваться и царапалась. В первый же вечер она начала орать так, что долго выдерживать её скрипучее сопрано не было никакой возможности – особенно с учётом наличия соседей – поэтому Сима была отправлена за окно первого этажа на волю. Как же я был удивлён, когда на следующее утро обнаружил Симу, сидящую под окном, из которого она была выпущена накануне. Так продолжалось с практической регулярностью, что приносило нам не только спокойствие по ночам, но и соответствующее прибавление в семействе… Котят раздавали по знакомым. Сима настолько освоилась, что присмотревшись, как открывается комнатная дверь – при помощи нажатия на ручку задвижки – кошка забиралась на спинку дивана около двери, нажимала правой лапой на ручку, дверь приоткрывалась, Сима слезала с дивана, просовывала левую лапу в образовавшуюся щель и открывала ею дверь, чтобы выйти. Ещё мы вместе ходили в магазин за продуктами: Сима шествовала по обочине тротуара, как бы охраняя, перед дверью магазина останавливалась и ждала. Затем, по команде: – Сима, домой – следовала в обратном направлении.   Пушок пропал в неизвестности. С Симой произошёл трагический случай – прямо на глазах. Она уже была большая кошка, но также сопровождала действия хозяев. Как-то зимой вывешивали бельё на балконе, балкон тогда не был ещё застеклён. Сима перешла с ограждения балкона на наружный подоконник. Порыв ветра, и Симу сдуло с обледенелого подоконника пятого этажа… Я помчался по лестнице, сломя голову, вниз. Сима попала в сугроб, но снег был с гололедицей… Принёс ещё живую Симу домой, положил боком на низкий стульчик. Сима смотрела на меня печальными голубыми глазами, как бы говоря: – Эх, ты, Петя – Митин брат. Умерла Сима через несколько дней. Думаю, все внутренности у неё от удара были смещены, а может быть, и оторваны, что и привело к летальному исходу. Через какое-то время у нас появился котёнок – пушистый сибиряк, Рыжик. Он отличался тем, что воду пил из-под крана, подставляя свою мордочку. А ещё играл, как собака: надо было бросить мячик, Рыжик бежал за ним, брал его в рот и приносил для повторного апорта. Рыжик периодически выходил самостоятельно гулять: его выпускали из квартиры на пятом этаже, он спускался на первый и ожидал, когда кто-нибудь откроет ему подъездную дверь. Возвращался он под утро, и проделывал это своеобразно: повисал на входной двери квартиры, цепляясь когтями, в ожидании, когда его впустят. Иногда в дверь звонили соседи, видя висящего на двери Рыжика. Как-то летом, выглянув в кухонное окно, я увидел лежащего во дворе между домами, как будто Рыжика. Спустился к нему. Да, это был Рыжик – или задавленный собакой или кем-то убитый… Похоронили Рыжика в могилке на холме, над оврагом, сверху положили большой камень… Потом была Люся. Симпатичная пушистая и реактивная кошечка. Последнее и сгубило её. Люська, играя, прыгнула на ограждение балкона, а с него – на верёвки для сушки белья… Пятый этаж… Маркизу было уже три года, когда нам его принесли. Это был большой и сильный сибирский серо-белый кот. В первый день дичился, забрался под диван, не выходил, рычал, из пасти текла слюна… Замечательным оказался товарищем. С учётом того, что нам ещё подбросили и Соню, станет очевидным появление у этой пары прелестных котят – смеси сибирского и ангорского. Не привередливый в еде, и ел на удивление мало. Тогда был очень домашний, с розовыми подушечками на лапах. Если зимой его выносили из квартиры и отпускали на снежок, он опрометью возвращался в подъезд дома и мчался по лестнице вверх. Направление квартиры определял верно, но ошибался этажом. После покупки нами дома с небольшим участком земли при нём и переезда Маркиз на новом месте освоился быстро. Он не только пометил всё во дворе дома, но и навёл порядок в округе, разогнав всех котов, «он уважать себя заставил». Обходил регулярным дозором свой квартал и захаживал на соседние. Иногда по ночам был слышен его боевой крик – приходилось выходить, разливать водой враждующие стороны. Очевидно, результатом подобных разборок или обходов стало то, что положение рёбер у Маркиза несколько нарушилось, а одно ребро было сломано. Но как-то срослось и обошлось. Летом днём Маркиз иногда дремал на своём или соседнем участке, переворачиваясь с боку на бок на солнце или уходил в тень, или возвращался в дом, где была прохлада. Мышей ловил и съедал, крыс давил и оставлял у входа в дом, в качестве демонстрации исполнения своей службы, в отличие от Сони, мышей принципиально игнорировавшей. Был нетороплив и даже флегматичен. Однако, с мгновенной реакцией. Все котята у Сони и Маркиза рождались – с густой мягкой шелковистой шёрсткой, как у Сони или с шерстью жестковатой, как у Маркиза, и быстро разбирались по объявлениям. Маркиз жил у нас долго, ему было уже лет 15 – 16. Умер Маркиз ночью. Сначала он с коврика у ступенек в другую половину дома, обессиленный болезнью и голодом, переполз в гостиную. Там недалеко от порога упал на левый здоровый бок (на правом была кровоточащая опухоль размером с небольшое яблоко). Отдохнув и собравшись с какими-то силами, он добрёл до дивана, на котором иногда спал в уголке, и попробовал на него забраться. Не смог и повис, зацепившись когтями. Я поднял его на сиденье дивана, он грузно упал на лапы и бессильно ткнулся носом в ткань обивки. Потом как-то перевалился на здоровый бок. Ночью его не было слышно, лишь Сонька жалобно мяукала у дивана, на котором умирал Маркиз. Несколько раз я подходил к дивану. Дыхания Маркиза не было слышно даже если приложить ухо к его исхудавшему телу. Но при электрическом свете дыхание было заметно по движению густой шерсти на впалом боку. Глаза были полузакрыты. В третьем часу ночи тело Маркиза стало холодным и застывшим, лапы не сгибались, бок, на котором раньше определялось дыхание, совсем провалился… Я закрыл Маркизу его добрые глаза… Сейчас подумал, что не помню какого цвета они были… Маркиза упустили. Может быть его можно было бы спасти, обратись вовремя к врачу. Некоторое время назад, надо полагать – из-за попавшей в ранку инфекции, развилось у него некое рожистое воспаление около правого уха с почернением участка омертвевшей ткани. Тогда также думали: «заживёт как на собаке». Однако обратились всё-таки к врачу. Тот успешно удалил под наркозом омертвевший участок, и Маркиз вскорости восстановился. В этот раз обратили внимание на то, что Маркиз как-то уж много и подолгу спит на диване кухонного уголка и совсем мало ест. Однако, и раньше ел немного, а сон объясняли тем, что была поздняя осень: сырость, мокрый снег, сумрачность. Потом из-за случайно увиденной царапины и небольшого подтёка лимфы на боку обратили внимание на опухоль. Прикладывали листы алоэ. Но очевидно, процесс зашёл далеко и прогрессировал быстро. Когда это поняли и видя тяжесть болезни и наверное предсказуемый финал, решили, что лучше не мучить животное медицинским вмешательством, которое наверное свелось бы – всё равно – к печальному исходу, оставили статус кво. Маркиз стоически переносил болезнь, никаких жалоб. Соня иногда мяукала из жалости… До последнего, пошатываясь, ходил в свой туалет… Кормили его с ладони… Умывали и поили освящённой водой… Маркиз передвигался, шатаясь, останавливался на подгибающихся от слабости лапах… Потом он уже и мягкий корм не принимал и пить перестал… Тихо умирал. А сильное сердце продолжало биться. … Организм сибиряка сопротивлялся смерти, цеплялся за жизнь, не был согласен с биологической «справедливостью». Прошло, как обнаружили у Маркиза опухоль, несколько дней. Однозначно можно сказать: Маркиз ещё мог бы пожить… Что стало причиной преждевременного конца: рак, саркома или что-то подобное. Возможно – заражение. Впрочем, смерть причину найдёт… Похоронил я Маркиза за калиткой, между молоденькой сосенкой и яблоней 28 декабря. Грунт был оттаявшим, как будто плакал об умершем. Положил на могилку несколько камней, присыпал снежком, постоял… Уже в последнем замесе у Сони и Маркиза – после смерти Маркиза и последней физиологической возможности Сони – родилось четверо котят: одного Соня задушила (возможно, от невозможности прокормить всех), двое совершенно белых, как она – мальчик и девочка и один рыженький с белым. По объявлению за кошечкой приехала девушка, но когда увидела и второго такого же, упала на колени и потребовала отдать ей обоих, т.е. братишку и сестрёнку – сказала, что одного – для своих родственников. Себе оставили рыженького. Это был Рыжик 2 – кот с поразительно пушистым хвостом, как у белки. Как и его отец – Маркиз, Рыжик 2 немногословен, поддерживает порядок в округе (случайных гостей во дворе не наблюдается), ловит мышей и давит крыс, которых иногда приносит под дверь – для демонстрации своей деятельности, каждую ночь уходит на службу… Сейчас Рыжику 2 – четыре года… Соне по её смерти было лет 17… Кошки не хотят, чтобы кто-то видел, как они умирают, кошки уходят туда, где можно спрятать свою смерть и умирают молча… Я поднял Соню в холодной прихожей и перенёс в её домик в комнате. Какой сильный инстинкт: Соня – ангорская, теплолюбивая кошка, но ушла из теплой кухни на холод, чтобы умереть без свидетелей. У Сони несколько лет назад образовалась киста на животике и она была беременна последний раз… Ветеринар по поводу кисты сказал, что, во-первых, кошке не больно, во-вторых, пусть родит, а уж тогда займётся кистой. Потом, учитывая возраст кошки, решено было не мучить её операцией и предоставить естественному ходу вещей. Смерть наступала долго, внешне это проявилось потускнением шерсти Сони – ранее блестящей и пушистой, слабостью, малоподвижностью и долгим сном, неразборчивостью туалетного места… Соня лежала в своём домике на правом боку… Одиннадцатого января в 16 часов закрыл Соне глаза. Хоронить Соню было невозможно – земля промёрзла. Завернул её в белую простынку, положил в полиэтиленовый мешок, отнёс до весны под сливу, забросал снегом и укрыл временную могилку шиферными листами. Весной схороню в земляной могиле, как и Маркиза, и недалеко от него.