О том, как именно слухи перекатываются из Михайловское в Тригорское и обратно – можно было только догадываться. Пошел один дворовый по мелкому делу в имение к соседу – и слух готов. Но тут прошло слишком мало времени, и… Хозяйка была одна за столом – девчонки при появлении Александра тотчас рассыпались по комнатам наводить красоту, ибо он застал всех врасплох, в конце завтрака, и все были по-домашнему… Алексис Вульф хотел было утащить его к себе, но мать сказала: – Дай ему отдышаться, – и Алексис не настаивал. (Перо автора почему-то сопротивляется: не хотелось бы раньше времени вводить в действие Вульфа: у него свое место в повествовании, и это место еще впереди. Беда, когда автор исторический начинает слишком зависеть от «правды жизни» – и от того, как все было на самом деле. За столом какое-то время побыла еще младшая девочка – Мария… это могло быть интересно – не забудьте, она – втайне, по-детски – влюблена в Александра, – но здесь опять-таки не время развивать эту линию… придумайте сами – что она могла или хотела сказать, и решим, что она незаметно выскользнула из-за стола и отправилась за старшими сестрами.)

– Хотите кофию? Я велю подать!..

– Нет. Благодарю!..

– А чаю?

– Пожалуй! Только не вчерашнего.

Они улыбнулись – оба одновременно.

– Не дразнитесь! Вам прекрасно известно, что чай в этом доме всегда свежий. Караванный. И хранится в мешках… Нынче это мало кто делает! Я разоряюсь всегда – на эти колониальные товары! – и положила руку ему на руку. Он пригнулся неловко, поцеловал руку. Рука была опять – необыкновенно мягкая и чуточку влажная.

– Ну, сознавайтесь – что там творится у вас!..

– Ничего. Приходит письмо, до меня касающееся… – он вкратце и, перескакивая детали, поведал происшедшее.

Прасковья Александровна покачала головой.

– Ваш отец – человек старого закала! Он чувствует ответственность.

– Перед кем, позвольте?

– Не знаю. Перед вами, перед семьей!.. Перед властями, наконец!

– При чем тут – власти? Что вы хотите сказать? Что мой отец зависит как-то от распоряжений властей?

– Ну, зачем так строго! Распоряжения! – Может, пожелания… Вы безнадежно молоды, друг мой! Хотя по возрасту и пережитому – могли б и повзрослеть.

– Но что, собственно?..

– Просто вам не понять! Ваши отцы слишком долго ощущали подлость в жилах – что касаемо властей. Она посейчас растекается у них – вместе с утренним кофием! (улыбнулась неловко). А вы… ваше поколение… вы развращены, простите! вас развратили надежды, связанные с началом настоящего царствования. Наш бедный государь как-то сам собой, какой он есть – умудрился возбудить много надежд – особенно у юношества – и теперь уж, верно, сам не рад! И всполошил много умов. Боюсь, мы еще не заплатили за это. То есть – полновесной монетой.

– Вы бесконечно умны, как всегда, вы – учитель жизни, но…

– Оставьте! Может, я вовсе не хочу учить вас жизни!

– Ну, ладно! Сдаюсь! Вы остановились…

– Не больше, не меньше – как на Александре. Императоре.

Самое интересное – что он во все это верил! Сам. До времени. В эти иллюзии… Покуда не понял, что имеет дело с Россией. И что в его собственных жилах все сопротивляется тому. В нем течет кровь не самых либеральных предков. Он испугался. Одновременно и нас, и себя… своих собственных предначертаний, и как они скажутся на всех… (Она помолчала).

– А что касается любезного Сергей Львовича…

Вы рассказывали мне о вашем визите к губернатору с отцом. Вы там присутствовали при всей беседе?

– Да. То есть, нет. Сперва был общий разговор – а потом я их оставил, и пошел бродить по Пскову. Верней, так. Губернатор сказал, что ему еще надо о чем-то перемолвиться с отцом. Я и откланялся.

– Вот! Возможно, самое интересное – вы пропустили! Я – тоже местная помещица и знаю почтенного Бориса Антоновича. Не самый плохой человек. Но педант, педант. Это – немецкое. И… не храбрец – прям скажем! Совсем не храбрец. Он испугался вашей истории – больше вашего отца. И, может, в том разговоре – в той части, что вы пропустили…

– Вы чудо, ей-богу! – Александр схватил ее руку, лежавшую на столе, и жадно поцеловал. Сперва с тыльной стороны, потом перевернул – и ладонь. Она забрала руку, чуть не вытянула – из-под его губ.

– Никогда не делайте так, слышите? – но голос был не властный, робкий, почти просительный. Потом наклонилась и поцеловала его кудрявую голову в затылок – ну, где-то там, куда попало.

– Выкиньте из головы! – заговорила она, едва коснувшись устами этой неспокойной головы. Пытаясь вновь обрести тон старшей и опытной. – Раз уж вы вынуждены пока жить под одной крышей… А письма… что ж, письма… Передайте вашим корреспондентам – пусть пишут на мой адрес! Если станет совсем дурно – вы какое-то время сможете побыть у нас!

– Пейте, пейте! (Чай к этому времени был подан на стол.) И не огорчайтесь! Вы когда-нибудь с отцом, быть может, посмеетесь вместе – над этими глупостями!

Дальше они уже не были одни. Вернулись девицы, вошел Алексис – надменный и насмешливый, как всегда, начались всякие фарсы, какие на время отвлекли Александра от неприятных буден. Письмо Липранди вновь воротилось к нему и стало испытывать его понятливость. Что хотел сказать – старый бардашник Вигель?.. «Но Вигель, пощади мой зад!..» – он сочинил когда-то – еще в Кишиневе и пустил по кругу, как водится… друзья ругали его, боялись, Вигель обидится. Не обиделся. Или сделал вид?.. За Александром водилось это свойство – сперва высказаться – а уж потом подумать… лезть куда ни попадя – лишь бы слово звучало… Но он ничего не мог поделать с собой. Что может знать Вигель? Он с Воронцовым достаточно короток, и…

Но бесшабашный дом Тригорского шумел, как обычно – и ни одной путной мысли было не додумать. Он ждал сестру Ольгу – может, придет? (все спрашивали здесь про нее) – или брат Лев? и он узнает тогда, что творится в доме…

Но никто из Михайловского не явился. Обедать – несмотря на уговоры – он не остался и уехал…

XIII

Было сравнительно рано – дневной час, но небо начинало темнеть еще засветло: дождя не было, но воздух томился дождем… По дороге – редкие желтые листы, покрытые патиной мокрой грязи, тянулись к нему с обездоленных веток, и крупные капли влаги свисали с каждой ветки – такие полновесные, как капельки поту на носу какой-нибудь дворовой девки. Вечер, пал туман на долы… Неужели отец и впрямь дал согласье губернатору следить за ним? Чушь какая! Он дворянин – и никак не мог… Это не вяжется! И не может один дворянин потребовать такого одолжения у другого. А впрочем… А милорд Уоронцов? А злосчастное письмо? А наша свинская почта? Если почта распечатывает частные письма… Александр думал сперва помотаться по полю, заглянуть в лес, но вдруг поворотил коня и устремился домой – да так резво… Чего он ждал? Он не знал. Уже у конюшни, отдавая повод конюху – он понял, что все зря и из разговора с отцом ничего не выйдет. Но мы так устроены, что желание доказать свою правду – а иногда просто высказать ее – сильнее голоса разума. Нам вечно чудится – мы еще способны что-то договорить, досказать – в самых неблагоприятных для нас обстоятельствах. Во всяком случае, он вошел к отцу – стараясь быть сдержанным и даже искательным – по возможности.

– Я хотел бы объясниться! – сказал он.

– А-а… – сказал отец. – А зачем это тебе? Ты ведь так убежден в своей правоте, что чувства других вряд ли обременяют твою совесть!

– При чем тут совесть? – сказал Александр – но осекся и добавил даже неожиданно для себя: – Я понимаю ваше беспокойство, но…

– А что ты понимаешь? Вы молоды, я стар. Вы – другое поколение, вы мне все время это доказываете!

Отец говорил как-то вяло – будто то, что по-настоящему надо сказать – ему было не решиться. Да и зачем? Он был спокоен, почти спокоен…

– Во всяком случае, – добавил Александр, – я готов просить прощения – ежли чем-то нечаянно…

– Вон как? – воззрился Сергей Львович, – он, кажется, впервые глянул в его сторону. – А как же – с письмом?

У Александра было несколько секунд, чтоб размыслить и ответить достойно. И если можно – сдержанней…

– Это – частное письмо, papa, ей-богу! Клянусь вам! Оно не заслуживает такого внимания!

– Ну, тогда… все остается таким же, как нынче за столом. Я не вижу про должения – у этого разговора.

– Отец! – простите! но когда – и в каком обществе – даже отец мог позволить себе читать переписку сына – двадцати пяти лет? Что за домашняя цензура?..

И, конечно, зря вырвалось это слово: цензура. Как во всякой стране, где она властвует – на Руси искони она была чем-то ругательным – даже среди тех, кто насаждал ее.

– А когда ты нуждаешься в деньгах, мой сын… и отец беспрепятственно их дает тебе – ты даже полагаешь, что он это обязан делать… – ты не задумываешься, что и он может пожелать что-то получить взамен, как-то контролировать твои поступки? Тем более… ежли ты доказываешь своей жизнью, что не вполне способен поступать разумно!

Он лгал. (Но это было так очевидно, что трудно было спорить.) Денег старшему он всегда давал в обрез, старался лучше не давать. Оттого и поместил, кстати, в Лицей – чтоб не слишком тратиться на его образование. И в Одессе Александр вечно занимал деньги… зато Льву отец давал почти без счету, и Александр не завидовал даже: младший есть младший. Только иногда ругался про себя – когда совсем уж сидел на бобах и должен был одалживать у Инзова. Или кого-нибудь другого… Он привык быть в семье нелюбимым сыном. Но все же…

– Помилуйте, рара… я стараюсь зарабатывать себе на жизнь. До отставки был чиновником. А теперь – литература…

– Напомню… На Руси еще никто не зарабатывал себе на жизнь литературой. Поэзия – не профессия, мой друг, и не поприще общественное. Она только – услада душ. К сожалению.

– Ну, значит, я буду первый на Руси, кто сделает ее поприщем и станет кормиться из ее рук. Когда-то ж надо открывать новую страницу? А у вас прошу денег исключительно из надобности. Стараюсь не просить. Но… я не какой-то там – приживал в семье, я – старший сын и дворянин, как вы сами… И согласно общим правилам…

– Благодарю! Вот мы и вспомнили – про общие правила! Конечно, ты мой сын, и я не понимаю, почему – всякая попытка оградить тебя от ошибок – какие вы все готовы совершить по молодости и по глупости, от тебя самого в конце концов – это вмешательство в твою личную жизнь. Цензура! Да-с, если хотите знать, милостивый государь! Цензура! Я бдительно слежу за своей семьей – как отец. Прекрасно понимая, сколько в этом мире дурных соблазнов для юношества!

Он стал в позу и добавил торжественно: – Я не хочу, к примеру, чтоб мой младший сын брал у тебя уроки отвратительного афеизма!

– По-моему, покуда он берет уроки только на сеновале, и правильно делает – в его возрасте. Можно только позавидовать. Видит Бог – есть ли мне дело до того, чтоб напутствовать его хотя бы на этом поприще! А уж на каком-то другом… Но… извольте сами судить – есть ли в этом занятии его – божественное начало и связано ли оно – с существованием или отрицанием Господа!

Глаза Сергея Львовича на секунду стали тоскливы – такой собачьей тоской. Река в кисельных берегах утекла и пропала в мертвом поле. Он был стар.

– Писатель, – сказал он грустно. – Писатель! Погоди – пока другие тебя сочтут писателем. Покуда… они не считают тебя таковым. Увы!

– Кто это – они?.. – спросил Александр, уже почти зло.

– Не знаю. Власти. Губернатор юга, губернатор севера… Государь, наконец. Кто-нибудь! Кто назначает у нас кумиры – или ниспровергает…

– Кумиров назначает толпа. Люди. Читающая публика. Она тоже не без грешна, но… Властям, увы, приходится считаться с ее выбором!

– Ты слишком самонадеян!

– Простите, papa! И сочтите сказанное лишь знаком сыновнего почтения… (Он помедлил.) Я не знаю, кто понудил вас… м-м… предложив шпионить за родным сыном. – Даже если сын ваш – и в чем-то виноват!.. Барон Адеркас, г-н Пещуров? сам государь?.. не знаю… (Мы живем – как в лесу – чем дале, тем страшней, вон на почте письма распечатывают!) Но только… Убежден, склоняя вас к сему – он выказал высшее неуважение к вам… как дворянину с шестьсотлетним дворянством!

– Бездарность! – сказал отец негромко и почти с ненавистью. – Бездарность! Ни на грош таланту – одно самомнение!

– Может быть, – сказал Александр как-то вяло – и понял, что попал в точку.

Тут все и сорвалось. Никто не сообразил, только… Барин Сергей Львович выбежал из комнаты – и побежал по дому, крича: – Спасите! Спасите! Убивают!.. – а из комнат и со двора – один за другим, кто в домашней затрапезе, кто в мокром армяке, – стали сбегаться люди – растерянные дворовые. (Где-то в дверях мелькнула насмерть перепуганная Арина.) И набралось их сразу столько, что, даже захоти Александр – исчезнуть, раствориться, – все равно б не удалось. Выскочивший вослед отцу из комнаты, он торчал посреди залы как очевидный виновник происшедшего…

– Что с вами, papa? – мелькнула на ходу испуганная Оленька.

– Твой братец! (бросил ей Сергей Львович и снова закричал): – Караул! – Караул! Убивают!

– Отец, что с вами?.. – Ах, этот Лев, подлец, всегда-то его нет на месте, во-время… Опять валялся с кем-то на сеновале, весь в соломенном опереньи. Да, осень уже, осень!.. Можно зад отстудить…

– Лев Сергеич, – вскричал отец торжественно – и впервые остановился. – Ваш отец оскорблен – до глубины души!

– Что, кто? – спрашивал Лев озабоченным тоном – то ли в самом деле, не поняв ничего – то ли поняв все…

– Я требую от вас – никогда… не общаться с этим монстром! с этим выродком-сыном… Проклинаю! – кричал он куда-то в пустоту, полную людей… – Проклинаю!

– Да что случилось, наконец? – не выдержал Лев.

– Он поднял руку на отца! ударил… замахнулся, то есть… Хотел прибить!

– Ничего не понимаю, – сказал Лев добродушно. В его светлых кудрях посверкивали соломенные нити… И неизвестно, чем бы все кончилось, если б на пороге спальни не выросла Надежда Осиповна с огромной мокрой повязкой на лбу… (такой мигрени у меня еще не было! о, моя голова! о!..) – и почти силком не втянула мужа в комнату.

– Что с вами? – спросила она мрачно. – Кто вас убивает?

– Александр, – сказал Сергей Львович, вдруг потеряв весь свой тон – ставши сразу жалким и робким.

– Ну, тогда это не страшно. Я думала… кто-нибудь… Чего вы кричите? И так – жизни нет! Вы мне надоели! (И легла на постель, отвернувшись.)

– Если б вы знали – до чего вы мне надоели!..

Спустя немного времени Ольга проскользнула к Александру и принялась плакать.

– Ты не знаешь, почему… ну, почему? наша семья не может жить, как все! Попробуй выйди замуж… Это те Пушкины, у которых сын с отцом дерутся?

– Да не трогал я его, не трогал! Можешь успокоиться!

– Знаю… – сказала Ольга и продолжала плакать. – Знаю. А что теперь делать?

– Понятия не имею. Мало мне обвинений политических – так еще и уголовное! Хорошенькое дело!

– Да, успокойся ты, успокойся! Никуда он не пойдет! Никто не узнает!

– Еще бы! Ты с ума сошла! Молва сейчас пойдет по всей округе, дай волю! Все мои враги будут рады уцепиться!..

– Да что ты сказал ему?

– Сказал – что сказал! Что грех брать на себя обязанность шпионить за родным сыном. А разве – не грех?

– Грех! – согласилась Ольга. – Не знаю сама – какая вожжа ему попала…

– Была, стал-быть, вожжа! – сказал Александр, лежа на постели и почти отвернувшись от нее.

Чуть погодя заглянул Лев. Покашлял в кулак, похихикал…

– Вас с отцом нельзя подпускать друг к другу – ей-богу!

– Спасибо! Это все одно, что сказать, что в пытошной палача и жертву надо как-то развести по разным углам!

– Черт-те что это все! Черт-те что! И ты несешь – черт-те что! И он…

– Чего он хочет для меня с уголовным своим обвинением? Теперь сибирских рудников?..

– Да успокойся ты, успокойся! Он уж взял все назад!

– Как-так?

– Обыкновенно. Говорит – еще бы он решил меня бить – да я б его связать велел!

– Очень мило, не находишь? Так – чего он орал как резаный?

– Говорит, ты посмел, разговаривая с отцом, непристойно размахивать руками!

– А чем он хотел, чтоб я размахивал? Андреевским флагом? Слушай, маменькин сынок, пошел бы ты, а? Без тебя тошно!

– Да ничего он не хочет! Кричит – потому что кричится. Больно! Страх это все! Вообще – у их поколения – медвежья болезнь!

– Но я не рожден бежать за ними по этому поводу – подбирать их сранье!

– Да пожалей ты его! Пожалей!

– Я жалею. Ишь чего захотел – письма мои читать!

– Пусть пока приходят на адрес Осиповых!

– Спасибо! Без тебе б не догадался!

– Ладно! Ты стихи приготовь!

– Зачем?

– Еду я на-днях. Послезавтра. В Санкт-Петербург, милостивый государь!.. Я уже отпросился у отца. Пора заниматься карьерой…

– Как же он отпустил? Любимого дитятю? Истинного сына? Карьера! А кто ж будет оберегать его здесь без тебя – от другого сына? монстра? Отцеубийцы?.. И что будут делать безутешные девицы? На сеновале?..

– Ты заменишь! не разучился еще?.. на юге?.. В общем, вставай – садись переписывать. Все новое. «Онегина» – две главы, как обещал! Буду там твоим ходатаем и издателем!..

– Обойдешься и одной – главой. Я пока работаю.

– Не морочь мне голову, знаешь… и так тошно! Maman – вся в мигренях… А его, я боюсь, кондрашка хватит! Старый он уже!..

Вечером, в Тригорском – укрывшись в одной из комнат, Александр писал Жуковскому в Петербург:

Милый, прибегаю к тебе. Посуди о моем положении. Приехав сюда, был я всеми встречен, как нельзя лучше, но скоро все переменилось: отец, напуганный моей ссылкой, беспрестанно твердил, что и его ожидает та же участь. Пещуров, назначенный за мною смотреть, имел бесстыдство предложить отцу моему должность распечатывать мою переписку, короче – быть моим шпионом; вспыльчивость и раздражительная чувствительность отца не позволяли мне с ним объясниться… Отец начал упрекать брата в том, что я преподаю ему безбожие. Я все молчал. Получают бумагу, до меня касающуюся…

И дальше – все, что нам уже известно. (Пещурова он назвал не слишком уверенный. Грешил он, скорей, на губернатора.)

Прасковья Александровна в тот вечер сказала за столом: – Пушкин нынче ночует у нас! Правда, Александр?

– Прекрасно! – сказал Алексис и зааплодировал. Аннет прибавила: – Можно у меня в комнате! Я перейду к Евпраксии. Пустишь меня? – сестре.

Та пожала плечами: – Пущу, конечно! (Все были радостны.)

– К сожалению, я не могу позволить гостю воспользоваться вашей любезностью! – сказала maman жестко. – Вы не будете возражать, Александр, если мы вам постелем в бане?

– Нет, конечно, разумеется… – быстро согласился Александр.

– Не понимаю, – возмутилась Аннет… – почему он должен ночевать в бане?

– Я не виновата, дочь моя, что все, что касается приличий – вызывает в вас непонимание! В доме, где столько молодых и незамужних девиц – к сожалению, нельзя оставлять на ночлег молодого человека! Тут уж ничего не попишешь! Даже в комнате Алексиса. Я бы не смогла.

– Да я согласен, согласен! – быстро вмешался Александр. Не хватало только ссоры еще в одном доме. И опять – из-за него!

– А времена разве не меняются? – спросила Анна почти дерзко.

– Что касается приличий – нет! – ответила ей maman.

В эту ночь Александр впервые ночевал – в баньке, на склоне холма. Она станет его убежищем, к коему иногда прибегают. (Но об этом дальше.) Он взял с собой несколько писчих листов, и перья, и банку с чернилами… запалил свечу в своей храмине и попытался сочинять. Что-то писал, черкал, писал, черкал… В итоге, вместо художества – у него вылилась такая бумага: