2

 
Живешь на отшибе, где многим отшибло память,
Посносило крыши, сорвало и сдуло полог.
Как бить таракана и муху и в пальцах клопа мять,
Ты еще помнишь, поскольку не энтомолог.
 
 
С памятью худо, стала случайной жертвой.
Смог по сусекам с трудом наскрести осьмуху.
Об пол на счастье вдребезги бит фужер твой.
Где оно, счастье? Помнишь клопа и муху.
 

«С фортуниной спиной я был на ты…»

 
С фортуниной спиной я был на ты.
Фортуна, как всегда, со мной на вы была.
Пугливо прокудахтала: «Кранты!» —
Как будто из «курантов» буква выпала.
 
 
Я тороплюсь, а вдруг не пробил час,
Туда, где благодать и пристань тихая.
Но время мчит, песчинками сочась,
Бросая тень, и капая, и тикая.
 

«В пронзительном голосе тлеет угроза…»

 
В пронзительном голосе тлеет угроза.
– Тебе не возвыситься на пьедестале,
Ведь ты не бежал впереди паровоза.
Да я бы бежал – выпускать перестали.
 
 
И голос затих в непонятке нервозной.
Ответ срикошетил, как в гулкую бочку:
– Сначала закрыли завод паровозный,
А после меня – на засов и цепочку.
 

Почему я не в меру упитанный лирик?

 
Почему я решил, что умею смешить?
Толстый лирик умеет в объятьях душить.
Тонкий может дрожащие веки смежить,
И прозванивать тонким фальцетом,
 
 
И прощупывать пульс, и простукивать нерв,
Без пальбы отбивать у стервятников стерв,
Толстый тоже умеет без крови и жертв,
Но насилует струны пинцетом.
 
 
Я зачем-то решил, что умею смешно.
Почему это мной за меня решено?
Если клюнул петух, почему не пшено,
А рисуется пятая точка?
 
 
А у тонкого вновь колокольчик динь-дон,
А у толстого дождь колоколит в бидон.
У меня полутон – как асфальт и бетон:
Ни былинки на нем, ни цветочка.
 

«Бродя с мольбертом по полянам…»

 
Бродя с мольбертом по полянам,
Он за зеленые «рубли»
Малякал маслом конопляным
И накурившись конопли
 
 
Одно и то же: дом, крылечко,
Пустилась речка наутек,
И два зеленых человечка,
Причем один из них – Митек.
 

«Вышло так, что не зверь побежал на ловца…»

 
Вышло так, что не зверь побежал на ловца,
А синьора с большой сковородкой.
Я синьоре сказал, что синьора – овца,
Представляя овечкою кроткой.
 
 
Оказалось, что нрав у синьоры дурной,
А как только добавила скалкой,
Я подумал, что вряд ли поспеет за мной
Неотложка с крестом и мигалкой.
 

Зимняя любовь

 
О любви не пишу, опасаясь огласки.
Будет лето, я многих любовью окучу.
Мне зимою не строили барышни глазки
Ни шеренгою по два, ни косо, ни в кучу.
 
 
Я куплю себе свитер внеплановой вязки,
Потому как зима, холода ее вески.
Королевам своим презентую подвязки,
Потому что не смог наскрести на подвески.
 

«Приятель ворчливый…»

 
Приятель ворчливый,
Ты мне не поверишь,
Как хочется пива —
Не хлеба, не зрелищ.
 
 
Мне хочется пива
До дрожи в коленках,
Любого разлива,
Любого оттенка.
 
 
Как выпьешь два литра,
Забудешь навеки,
Слова из былин про
Молочные реки.
 
 
И вспомнишь не скоро
Про берег кисельный…
Пивные озера.
Пивные бассейны.
 
 
И звезды – как угли
В печи у Емели,
И дикие джунгли
Душистого хмеля.
 

«Я как-то сам…»

 
Я как-то сам
Стал кактусом
Колючим и зеленым.
Со страху сам
Стал Бахусом,
Но неопохмеленным.
 
 
Ни барышей,
Ни барышень,
Ни «бабок», ни старух нет.
И попусту
Под попу стул —
Рассохнется и рухнет.
 

«Весна. Чернеет на обочинах…»

А напоследок я скажу…

Б. А. Ахмадулина

 
Весна. Чернеет на обочинах
То, что когда-то было снегом.
Нет от предчувствий озабоченных
Заслонки с тайным оберегом.
 
 
Какая гнусная нелепица:
На полдороге бросить вожжи.
Опять улыбочка не лепится —
Не пластилиновая все же.
 
 
Я наплету словечек ласковых,
Отрады уху не сулящих.
Румяных Галкиных и Басковых
Изобразит вам телеящик.
 
 
Звезда – далекая пророчица
Накуролесит так да эдак.
И я могу, но так не хочется
Желать удачи напоследок.
 

День влюбленных
^{(записки с натуры)}

 
Долбя указательным дырку в затылке,
Девчонка мычала: «Дай плюшечку, зая».
В дымящее чрево прожженной бутылки
Он что-то пробулькал, по стенке сползая.
 
 
Им было прикольно, мне – было погано
От бледной любви мухомора к поганке.
И стенка сползала, как лава с вулкана,
Лавина со склона, варенье по банке.
 
 
Романтик сказал бы: «Их взгляды – бездонны!
Прекрасно, что мальчик и девочка любят!»
Зачем расстреляли амуры пистоны?
Совсем потеряли чутье купидоны.
Куда они лупят? В кого они лупят?
 
 
У девочки – пирсинг с нешуточным лязгом,
У мальчика взгляд – как размытый стоп-кадр…
Хотел валентинку купить в канцелярском,
Но кто-то сказал, что она – губернатор^[1].
 

Хорошая девочка Люда
^{(по мотивам Ярослава Смелякова)}

 
Болтается в космосе блюдо,
Глазок электронный скосив…
«Хорошая девочка Люда…» —
Ползет по дисплею курсив.
 
 
«Одиннадцать лет. Метр сорок.
Проводит досуг в гараже.
Не видит банановых корок.
Сейчас поскользнется. Уже.
 
 
Людмила разбила колени.
Из губ вырывается текст.
Сказала о маме, о Бене,
О женщине, падкой на секс.
 
 
На белом капоте монетой
Царапает эти слова.
Разбила стекло сандалетой
С мерцающей лайбой «Нева»,
 
 
Пошитой на фабрике «Нистру».
Артикль, цена, магазин.
Людмила роняет канистру.
Из горлышка льется бензин.
 
 
Идет человечий заморыш.
Смердит непонятным дерьмом.
Семен Дермидонтович. Сторож.
На пенсии. Болен умом.
 
 
Заходит. Кричит почему-то.
Ударился. Начал хромать:
“Хорошая девочка Люда,
Зачем же ты, мать-перемать?”
 
 
Она не включилась в беседу,
Ругнулась и прочь побрела.
Он бросил в сердцах сигарету
Овальную, марки “Стрела”»
 
 
Рвануло, горело, дымило.
Брандспойт угольки полоскал.
Ударной волною Людмилу
Швырнуло на кучу песка.
 
 
Летит орбитальная груда
В кромешную звездную даль.
Хорошая девочка Люда
Жалеет сгоревший сандаль.
 

«Перестали жечь глаголы…»

 
Перестали жечь глаголы
Из глубокой старины,
Где иные номер школы
И название страны.
 
 
Там я глаженый, лощеный,
Недорезан, недобит.
Разум мой невозмущенный
Возмущенно не кипит.
 
 
А пройдя полжизни с гаком
Сообщу, сутуля стать,
Что, допустим, вурдалаком
Мне впоследствии не стать,
 
 
Комбайнером, сутенером,
Истребителем мышей,
Академиком, минером —
Эти выгонят взашей.
 
 
Тайн мадридских не скрывая,
Я добавлю, что вот-вот
Станет книжка трудовая
Толще, нежели живот.
 
 
И могу побиться на спор
(Так рублей на двадцать пять),
Что дадут мне новый паспорт.
Стану ягодкой опять.
 
 
Горьковатой, потому как
Сладость барышням грозит,
А пока – рожденный в муках
Ленинградский одессит.
 
 
Тридцать лет как из-за парты.
Поседел, наел бекон.
Кое-как упали карты.
Жребий брошен в Рубикон.
 
 
Не обучен гнуть фаланги,
Льстить себе, что знаменит,
А весьма приличный ангел
Опекает и хранит.
 
 
И прощает, слава богу,
Разгребая к свету путь,
Что учился понемногу
Как-нибудь, чему-нибудь.
 

Мысли о школе

 
Торя свой путь, навряд ли оглянусь,
Когда окликнет девочка, как муза.
Зато могу под вывеской: «Кому за…»
Трясти жирок, как гузкой резвый гусь.
Все реже я торжественно клянусь,
Как пионер Советского Союза.
 
 
Я позабыл заветы Ильича,
Владимира и даже Леонида.
Склеротик, такова твоя планида.
Огарок – это бывшая свеча.
И будь в стакане что-нибудь налито,
За них не выпью, голову леча.
 
 
Про барабан и медную дуду
Не выдавлю банального сонета,
Перед глаголом впихивая «не до»,
Не допишу, до сути не дойду,
А статус одноклассника найду
В рассказах дочки, в недрах Интернета.
 
 
Найду останки школьника в себе,
Которого еще не доконали
И, как котенка, в жизнь не окунали,
А посадили в мягкое купе…
Считает льдинки в Крюковом канале
Сутулый школьник из 8-го «б».
 

Пиит
^{(жизнеописание)}

1

 
Младой пиит пяти годов
Стоит на шатком табурете.
Он выше чуть не на две трети
Чем дядя, что уже готов
Уснуть в салате-винегрете.
А рядом родственные леди,
Все в завитушках цвета меди,
Не закрывают алых ртов,
Покуда он рифмует Гдов,
Где отдыхал о прошлом лете.
 

2

 
Подрос талантливый пиит.
Ему пошел второй десяток.
Самостоятельно стоит
И выступает против взяток.
Он восклицает, что нельзя так.
Мздоимца рифмами кроит
От самой маковки до пяток.
Растут крыла из под лопаток…
Две тети выпали в осадок,
Как будто маленький друид
Наплел сомнительных колядок,
А дядя лоб и пару прядок
В жарком от юноши таит.
 

3

 
Пииту больше двадцати.
Он и удобрен, и окучен,
Армейской мудрости обучен,
Кирзой блестящей окаблучен,
Но не поймет, куда идти.
Еще спиралью не закручен
Маршрут дальнейшего пути.
Он прочитал про скрип уключин,
Про красоту речных излучин,
Про счастье (Господи, прости).
Свисают крылья ниже брючин
И начинают пол мести…
Вид добрых тетушек измучен:
Не до поэзии, поди,
А дядя пьян, как боров, тучен.
Крест забулдыги злополучен
И не снимается с груди.
 

4

 
Тридцатник с маленьким хвостом.
Гремит на кочках колесница.
Пиит давно успел жениться,
Но снилась не жена, а Ницца,
И он склонялся над листом.
Она звала его скотом
И забывала извиниться.
Он наваял бесценный том
(Не тот, где каждая страница
Блестит в окладе золотом,
Но всякий город и станица
Должны задуматься о том,
Что под обложкою теснится).
Болит у тети поясница,
Трясется дядина десница.
И на лице его спитом
Горячка шепчет: «Пунш со льдом».
Про это ведает дурдом —
Вполне душевная больница.