Ведем его подальше от входа.

– А ты, – показывает на меня пальцем. – Создашь для меня пьесу, я там буду играть главную роль и всех убивать.

– Создам, сочиню, сотворю…

– А не сотворишь, всех начну убивать прямо сейчас.

Сыч, улыбаясь, склоняет сонно голову. Заводим его в ивовые заросли, сажаем на лавочку.

– Может, тебе такси вызвать?

– Такси? Мне? – Сыча бьет припадок смеха.

– Что смеешься? – Серега оглядывается по сторонам. – Тебе.

– Мне? – Сыч гогочет на весь проспект.

Столпившиеся за кофейным киоском таксисты оглядываются.

– А ты? – косится Сыч на Серегу. – А ты… Тебя мы возьмем на главную роль.

– Возьмешь, возьмешь.

– А потом уволим.

– За что? – смеется Серега.

– За пьянку. А знаешь почему?

– Почему?

– Да потому, что ты алкоголик… – Сыч выдавливает из себя еще несколько гоготаний и, блаженно замерев, кладет голову на плечо. – Алкоголикам у нас места нет.

– Куда его теперь? – Я протираю тыльной стороной ладони вспотевший лоб.

– На сцену, – сквозь сон бормочет актер.

Поразмыслив, находим выход. Обхватив с двух сторон, слава богу, актер включает «автопилот». Вместе с «автопилотом» включается и радио – Сыч запевает:

Вот и осталось,
Лишь снять усталость,
И этот вечер,
Мне душу лечит…

Тащим его к служебному входу.

– О-о-о-о-о,
Зеленоглазое такси…

Заносим разрывающееся от песни тело в театр. Петляем ковровыми и мрачными коридорами в поисках гримерки. Бережно укладываем на диванчик, укрываем первым, что попадается под руку, а попадается клетчатый плед.

– Под лаской плюшевого пледа, – как колыбельную напевает Серега – забота о ближнем его значительно отрезвила.

– Нет, не то, – перебивает сквозь дремоту Сыч. И с большим надрывом оглашает пустой театр хитом восьмидесятых:

– О-о-о-о-о,
Зеленоглазое такси…
Притормози, притормози!

На полуслове смолкает. Замирает в улыбке и обретает мирный сон.

В полумраке огромных зеркал и настенных грамот пробираемся в фойе. Через него уже возвращаемся в ресторан.

Культура города бесчинствует.

– Пошли отсюда? – говорит Серега.

Я сквозь пьяный гам подхожу к жене.

– Лен, я отойду.

– Хорошо, Платон, – с должным официозом отвечает она.

– Если что, я на сотовом, звони.

Уже выйдя на улицу, слышу голос Олеськи:

– Такси вызвала, жду… Не кричи на меня.

Спустившись вниз по улице, я беру в супермаркете бутылку текилы и лимон.

– Э-э-э, – тормозит Серега, – у меня на такое денег не хватит.

– Не волнуйся, я угощаю.

– Спасибо и, ну если не сложно, можешь еще по баночке пива взять?

– Могу…

Вечереет. Мы выбираемся к парку, на асфальте играют ветвистые тени деревьев, скамейки пустуют, вдаль убегает тусклыми фонарями сиреневый бульвар. Издалека доносятся тяжелые басы, видимо молодежь припарковала машину на площади Маркса, скучковалась и курит кальян. Сейчас это модно. Тополиная высь полна птичьим трепетом, туманный сумрак женскими голосами.

Размещаемся на старой, оставшейся от Союза, лавочке. Сквозь кусты видно, как напротив уличной эстрады под лучами горбатых фонарей мужики играют в шахматы. Сколько себя помню, шахматные партии в этом месте разыгрывались всегда. Сначала играли деды, видимо вымерли, на их место пришли преемники – более молодые и не менее энергичные. Приятно знать, что, когда я в этом мире закончусь, жизнь под светом еще больше сгорбленных временем фонарей не остановится, явится другое поколение, чтобы продолжить нескончаемую игру, ловящую случайные взгляды таких же, как и я, прохожих.

– Стаканчики забыли, – пеняю я сам на себя.

– Говно вопрос – из горла, что ли, не пил?

– Пил.

Сворачиваем пробку, делаем по смачному глотку, кусаем лимон прямо с кожурой.

– А я гляжу, ты хорошо живешь? – выдыхает Серега и делает глоток.

– Не жалуюсь.

– Везет. У меня все наоборот.

– Знаешь, я, когда в театре работать начинал, аванс или зарплату задерживали, пешком до работы ходил.

– О, – воодушевляется Серега. – Я до сих пор хожу…

Швейцер на удивление протрезвел, речь его стала слаженнее и спокойнее.

– Знаешь, – новый хмель приятно кружит голову, язык развязывается, – я когда-то хотел разрушить все это.

– Не понял?

– Ну, вот все, что ты видел сегодня вечером.

– И как?

– Да что-то не вышло.

Делаю глоток, передаю бутылку актеру.

– Не огорчайся, тебе, вон, любой завидует из нашего театра, да, я думаю, и из твоего бывшего тоже – заметил, с какой ненавистью на тебя глядят. – Серега ладонью поправляет растрепавшиеся кудри. – А о тебе я наслышан, звезда культурного подполья… Ты зачем свой спектакль отменил?

– Назло, – вдыхаю аромат изуродованного нашими челюстями цитруса…

– Назло? – Пауза…

Издалека слышится песня:

Закрой глаза, всё постепенно,
и тебя тут никто не заменит…

– Да, назло.

– Вот это правильно.

– Мне скучно… Нет, я так всем доволен, просто хочу что-то сделать.

– А давай свой театр сделаем? А? Я так об этом мечтаю. Без всего этого говна.

– Какого говна?

– Но ты понимаешь.

– Понимаю.

Снова делаем по глотку текилы. Закуриваем. Ровный дымок одурманивает парковые заросли.

«Я устраиваю рамс, ты ставишь шах и мат…», – слышится из другого мира.

Мужики-шахматисты поругиваются. Один из них, что в качестве зрителя, громко резюмирует:

– Ну, вот и доумничался – хуй на пешку обменял.

Он поднимает голову, замечает нас – притаившихся в кустах, строящих масштабные планы.

– Что нам для этого надо? – Я прокручиваю в голове все возможные варианты.

– Ты серьезно?

– Да.

– Ну, в первую очередь нужна сцена, площадка, зрительный зал, свет, звук, более-менее пригодное для этого здание. – Серега глядит себе под ноги, чувствуется, как в голове его ворочаются мысли. – Актеры. Ну это ладно, мы могли бы их поначалу сами пригласить из других театров, кто нам нужен. Да не, ты не забивай голову, это я так сказал – помечтал.

– А если я найду тебе все это, то что? – Мой язык начинает заплетаться.

– Да не знаю что. – Серега злится. – Ты хоть представляешь, что значит театр?

– Не хуже тебя, – резко отвечаю я.

– Так ты серьезно? – Пара вопрошающих глаз восходит из темноты, Серега берет из моих рук бутылку, остервенело, без всякой меры, отхлебывает текилу. – Ты серьезно?

– Серьезней некуда.

– А тебе зачем это надо?

– А чтобы вон, – указываю рукой в сторону музыки, – говна такого поменьше в городе было.

Между нами тает лёд,
пусть теперь нас никто не найдёт.
Мы промокнем под дождём
и сегодня мы только вдвоём…

– Все-таки я тебя не понимаю, у тебя же и так все хорошо…

– А ты пока не пытайся, – с небольшим наездом отвечаю я, хотя, честно, я сам еще до конца не понимаю – зачем мне сдался этот театр? Просто какая-то потаенная мысль в голове нашептывает, что надо, а зачем? – объяснять не хочет.

Пейзажи парка в пьяных глазах обретают таинственность и заповедность. Мы, громко разговаривая, проходим мимо шахматистов и вываливаемся на бульвар. Пошатываясь, движемся в сторону памятника террористам. Да, как ни странно, в нашем городе такой имеется – поставлен в советское время народовольцам, пытавшимся убить царя. Из темноты на свет фонарей тянутся одуванчики. По левую сторону едва озаренной электричеством кирпичной стене параллельно нам кинолентой тянутся непонятные надписи. Попадаются граффити и портреты Че Гевары.

– В нашем театре, – на удивление голос Сереги добреет, взгляд устремляется вперед, – не будет группировок из выскочек и стукачей… Бюрократии, пошлости, лицемерия, а главное – никакого тщеславия и высокомерия, в общем, всех этих актерских понтов. Никакой звездности, только искусство… И только свобода!

– Утопия. Театр без говна неизбежен, – закуриваю, аккуратно оглядываюсь – нет ли ментов. – Строить театр, где все будут честные и любить друг друга, все равно что строить коммунизм.

Серега пытается меня перебить и оспорить.

– Ты просто не знаешь. А я достаточно повидал, все может, поверь мне.

– И дело даже не в театре. – Я продолжаю свою мысль: – Ты собери просто человек тридцать в один коллектив, назначь начальников, объедини их общим делом, необязательно театром – любым. И как только начнутся первые успехи, все будет так же, как в нашей среде – бюрократия, лицемерие, как ты там еще сказал – пошлость. А главное – зависть, и еще это – острое чувство несправедливого отношения к себе. Человечество в целом и театр в частности без этого невозможны, понимаешь?

Миновав случайных пешеходов и бегущих навстречу в наушниках спортсменов, проходим небольшой мостик. На стальных прутьях перил висят замки – глупая примета, дающая надежду на прочность браков. По тонкой воде под нами проплывают утки, слышно, как они крякают и плещутся в заваленной пластиком куге.

Из глубины посадок доносится шум баяна. Наверное, в санатории возле минеральных вод веселятся ветераны.

– Понимаю. – Серега делает снова значительный глоток из заметно опустевшей бутылки.

– Нас изуродовала провинциальная лесть восторженных пиздадуев – надели каждому по короне, только полцарства и коня в придачу не дали.

– Но мы строить будем? – спрашивает Серега, видимо, потеряв нить моего разъяснения.

– Будем… – отвечаю я, выбора все равно нет – лучше заниматься делом, чем смирением. С недавних пор я стал идейным националистом, скептиков, твердящих: «Зачем это надо?», «Это невозможно», «Я тоже когда-то хотел…», – готов расстреливать на месте.

Подходим к подножью памятника террористам, больше похожего на уменьшенную копию Стоунхенджа. Ей-богу, не монумент, а мистическое строение друидов какое-то. На каменном помосте девять напоминающих парус пилонов, наверху их объединяет большое и широкое кольцо. Кольцо, помню, рассказывали в школе на факультативе по краеведению, символизирует съезд народовольцев, спаянных единой идеей. Фамилии говорили, но я их, конечно, забыл.

– За нас! – Серега поднимает бутылку вверх.

Притаившаяся на скамейке парочка быстро встает и уходит прочь.

– Потише, – смеюсь я. – От тебя люди бегут.

– Но ты со мной?

– Нет. – Вырываю бутылку, достаю из кармана остатки лимона. – Это ты со мной.

– Ладно, мы вместе. Так идет?

– Идет.

Осушаем бутылку. Морщимся, доедаем лимон.

Никого, кроме нас. Музыки уже не слышно. В просвете тополей ясное и глубокое небо. Свет ближайшего фонаря освещает наши пьяные лица. На обратной стороне стального обода выгравировано: «Здесь в июне 1879 г. проходил съезд народовольцев». А снаружи фамилии: Желябов А. И., Квятовский А. А., Ошанина М. Н., Фроленко М… Колоткевич… Ширяева… Михайлов, Могилев… Передергивает, показалось. Подсвечиваю фонариком на телефоне. Буквы затерлись – точно фамилию и инициалы не разобрать. Но Могилев, подходит, правда… дурь… Дальше вообще пустота, место для имени свободно.

Из глубины посадок поднимается навозный ветер… Дует со стороны зоопарка.

Могилев, а попросту Палыч – главный революционер, которого я встречал в своей жизни. Он возглавлял нашу бандитскую бригаду по краже металла, когда его окончательно прижала система – лишила всякой возможности ночью сгружать чугунные «плюшки» с проходящих поездов, Палыч перевернул целый грузовой состав и скрылся в неизвестном направлении. Но главное другое – он личным примером вдохновил меня сорвать премьерный спектакль по собственной пьесе, Палыч этого не говорил, но я уже сам додумал – лучше пожертвовать собственной мечтой, нежели сдаться. А я всем своим существованием жаждал этой премьеры. Пожертвовал… И что вы думаете? Ни разу не пожалел! Спустя считаные месяцы премьера прогремела с необычайной силой, пьесу взяли другие театры России – я достиг мечты, перескочил ее и даже успел забыть, что она для меня имела хоть какое-то значение.

– Ты что там, родственника нашел? – спрашивает Серега, беспрерывно чиркая зажигалкой. Сигарета не прикуривалась.

– Почти.

– Надо бы еще за театр выпить, а все кончилось.

– Найдем.

Не к месту надрывается телефон, ясное дело, что звонит Ленка.

– Ты где был? – спрашивает Ленка.

Я заваливаюсь в прихожую, темно, в нашей комнате горит лампа. Спотыкаюсь об Ленкину выстроенную в ряд обувь. Разуваюсь, не развязывая на кроссовках шнурков.

Ленка глядит на меня, обостряя гнетущее молчание. Она уже переоделась, стоит в коротком халатике и топает ногой. Замечаю, что под ним ничего нет. Ужасно хочется со всей мочи прижать ее к себе.

– Я тебя люблю… – единственное, что четко могу выговорить я.

– Чай будешь? – Напряжение спадает.

– Буду.

Ленка помогает мне снять толстовку, дергая за рукав, в котором я запутался. Иду по коридору на свет, цепляя стены, заворачиваю на кухню, падаю на деревянный стул. Тусклый свет быстро утомляет глаза. Давно пора сюда повесить люстру, а то уже месяц, как въехали в новую квартиру, а я все не занялся ремонтом. Ленка щелкает кнопкой электрочайника, достает из шкафчика кружки.

– Тебе с сахаром?

– Ага, с тремя ложками.

– Есть хочешь?

– Нет, Лен, спасибо.

– Извини меня. – Ленка наливает из пузатого чайничка заварку, в углу начинает булькать нагревающаяся вода.

– Что? – Я беру себя в руки, ищу в себе трезвые задатки – они, слава богу, еще имеются, чтобы меньше казаться пьяным, пытаюсь говорить медленно. – Ты извиняешься? Это же я…

– Тс-с. – Ленка прикладывает к моим губам длинный палец. – Не спорь с женой. Если я извиняюсь, значит, извиняюсь. Знаешь, – чувствую, как заманчиво дышит под халатиком ее тело, – я никогда же не была замужем, не привыкла быть с кем-то, я же сама тебя сегодня бросила, а ты только ради меня на этот вечер и пришел… Я все поняла. Поэтому и умчался пить с этим, как его там?

– Швейцером.

Я резко поднимаюсь на ноги, алкогольная развязанность дает куража, обнимаю Ленку со спины… Целую в гладкую шею.

– Платон, погоди, чай же…

– Как же я тебя хочу, – прикусываю ее ухо.

– Какой же ты красивый, – вырвавшись из кольца моих рук, Ленка поворачивается ко мне лицом. – И тяжелый, – улыбается, гладит меня по голове. – А я гляжу, ты трезвеешь прямо на глазах…

Поднять ее или не поднять? Трезвый бы я сделал это легко, но сейчас есть риск – от текилы, смешанной с пивом, меня может и повести. Эх, была не была. Резким движением отрываю Ленку от пола.

– Ой, Платон, поставь, ты же чаю хотел.

– Хотел.

Аккуратно войдя в дверной проем, заношу Ленку в комнату и бросаю на кровать. Разливающаяся по венам страсть разъедает алкогольное бессилие. Едва успеваю стянуть джинсы, как горячие объятия утаскивают меня в ночное сладострастье интимного извращения. Где-то далеко-далеко, словно на другой планете, щелкает кнопкой закипевший электрочайник.

Светает, потолок обретает белизну, а скупое пространство из шкафа, стола и компьютера – угловатые очертания. В приоткрытое окно с высоты деревьев влетает пение невиданных птиц, а снизу шум поливальных машин, поливающих улицу. Мы лежим голые и мокрые, дышим друг другу в лицо. Целуемся.

– Знаешь, – начинает разговор Ленка. – У нас все странно. Все целуются перед сексом. А мы после…

– Перед сексом целоваться нет смысла.

– Никакого.

– А еще… еще… принеси попить.

Приятно покачиваясь, иду на кухню. Из холодильника достаю минералку, наливаю две полные кружки. В одной вода сразу мутнеет. Блин – заварка, хотя мне пофиг, и так сойдет, выпью. Шаркая по остывшему полу, возвращаюсь в комнату.

– Знаешь еще, что для меня самое интересное в этом городе? – Ленка чуть приподнимается, чтобы попить, ее соски касаются края одеяла.

– Что?

– Трахаться с тобой. – Поставив кружку на пол, Ленка снова притягивает меня к себе.

Кутаемся в одеяло.

– Платон, давай в Москву уедем.

– Зачем?

– А что мне здесь делать?

– Ставить спектакли, что еще?

– А что толку? Вот, будет в середине июня у нас премьера? И в областном будет… Ну еще раз я докажу, что круче, как его ты там называешь, Француза. – Ленка сонно улыбается. – И что с этого? Конкуренции нет здесь – я, как режиссер, деградирую, понимаешь?

– А если тебе в городе появится достойный конкурент?

– Платон, да откуда он в этой дыре возьмется? – Ленка прижимается к моему плечу. – Поехали, тебе же все равно где писать, что здесь, что в Москве. А в этой дыре ты уже так все и всем доказал… А я уже договорилась, меня в хорошие там театры взять могут.

Я отмалчиваюсь, нежась в приятной дрёме. Острые коготки впиваются мне в грудь. Вздрагиваю.

– И еще, передай этой сучке, как ее там, Верочке, что если она еще раз к тебе подойдет, я ей устрою…

– Что устроишь?

– Она узнает… – Ленкины глаза наполняются суровой страстью. – Не дай бог, она к тебе хоть еще раз притронется…

Ленкины ноготки расслабляются, начинают медленно и ласково царапать мое тело.

– Елена Иосифовна.

– Эй! Не называй меня так…

– Лен, я ручаюсь, будет тебе достойный конкурент.

– Кто же? – сонная улыбка сменяется снисходительностью.

– Я.

– Платон, что?

– Я сделаю свой театр…