Цитаты из книги «Аномалии личности. Психологический подход»

наблюдателю неопределенными, малозначимыми (вспомним гамлетовское: «Слова, слова, слова»), расплывчатыми. Причем это последнее указывает вовсе не на слабость человеческого языка и мышления, а на многоаспектность, системность самой сути смысловых реалий, которые заведомо шире и многостороннее реалий языковых[175]. С этим связаны и писательские «муки слова», и недовольство словом уже найденным, его недостаточностью для определения живого предмета[176], и то, наконец, почему художники порой отказываются определить основной смысл или, даже проще, основную мысль своего произведения[177]. Что же касается психологических изысканий, то в структуру смыслового образования, как писал В. К. Вилюнас, входят эмоционально-непосредственный смысл и вербализированный смысл[178]. Первый как бы составляет пристрастную, изменчивую, недоговоренную подоплеку второго, то есть смысловые образования, смысловые динамические системы (о чем писал уже Л. С. Выготский) являют собой сплав, единство сознательных (интеллектуальных) и эмоциональных (аффективных) процессов, интеллекта и аффекта.

Возвращаясь к основной теме нашей книги, добавим, что случаи психологической патологии, аномального развития личности тоже являют драмы человеческой жизни со своими завязками и развязками – тихими и громкими, чеховскими и шекспировскими. В этом плане разработка метода анализа клинических данных и историй болезни, который будет представлен в главе IV, может рассматриваться как инструмент выявления типичных сценариев, ведущих к тем или иным вариантам развития личности. Как не вспомнить здесь предложение Л. С. Выготского строить психологию личности в терминах драмы или слова А. Н. Леонтьева, найденные в его дневнике и опубликованные после смерти: «Психология личности есть психология драматическая. Почва и центр этой драмы – борьба личности против своего духовного разрушения. Эта борьба никогда не прекращается. Суть в том, что существуют эпохи ее заострения…»[174] Вот почему, с одной стороны, самые главные опорные вопросы – о смысле жизни, любви, добра, зла и т. п. – требуют таких больших внутренних усилий человека в поисках ответа на них, а с другой стороны, сами эти ответы, если они, наконец, найдены, часто кажутся стороннему

После укоренения на сцене шекспировской традиции с яркими героями, выраженными страстями и противоборствованиями, убийствами, закалываниями, удушениями, пышными монологами[170] Чехов открывает и преподносит к концу XIX – началу XX века свершение драмы и трагедии как повседневности, как «скучную историю». Будучи существенно новым, такой подход встретил обильную критику. И. А. Бунин, например, считал, что хотя Чехов и велик как писатель, но сочинять пьесы он решительно не умеет, и в «Вишневом саде» кроме образа старого слуги Фирса, тысячу раз до того уже в разных вариациях представленного другими, вообще нет реальных, живых персонажей и коллизий. Но именно чеховская тенденция в дальнейшем укрепилась и расширилась, заметно потеснив шекспировскую, и Чехов давно уже признан мировым классиком драматургии. И вот, спустя уже почти столетие после написания Чеховым своих пьес, современный режиссер Анатолий Эфрос увещевает чересчур, на его взгляд, экзальтированно играющего актера вполне чеховскими словами: «Запомните: трагедия – всегда тихая»[171]. Позволю себе уточнить: она (трагедия) являет себя разнообразно – от шекспировского полюса до чеховского. Кроме того, не будем забывать, что речь не о точке нахождения героя, а о линии его движения (точнее – переплетении, сплетении линий). В этом плане Чехов, по преимуществу, – мастер отображения начинающейся, становящейся, таящейся («тихой») завязки. Шекспир – окончательной, неотвратимой («громкой») развязки.

пока нет. Как знать, стоит ли оно того?»[166] На последнее вопрошание, действительно, далеко не всегда можно ответить уверенно и утвердительно. «Секретный пакет», как упоминалось, субъективно лишь набросок, предвосхищение идеи и замысла, которые требуют расшифровки и оправдания, прохождения через внутреннюю работу сомнений и противоборств. В качестве запускающего, пускового (в дальнейшем контролирующего) механизма здесь часто выступает личная вера и личная (личностная) ответственность, которую нельзя уже переложить на других, на обстоятельства и прочее, несмотря на то, что гарантий правильности собственного выбора нет. Ответственность становится тогда поступком, одной из важнейших ступеней, одним из важнейших условий становления (поступления) и взросления личности, хотя внешне такого рода рост способен оставаться никем или мало кем отмеченным, более того – часто отрицаемым и порицаемым

При анализе творчества (а любая работа, соотнесенная с общим смыслом, – творчество) это становится достаточно ясно. «Ремесло режиссера, – пишет, например, О. Дорман (а вместо „режиссера“ можно подставить „художника“, „писателя“, „педагога“ и т. п.), – состоит в достижении цели – никому другому не видимой и лишь отчасти предвидимой им самим. Ремесло состоит в материализации идеального (а можно сказать, и в одухотворении материального), поэтому сопротивление материала гарантировано. Его не может не быть». Тут, собственно, и начинается работа личности, индивидуальный «сопромат», опыт обнаружения и преодоления пределов. Причем, – как продолжает О. Дорман, – есть и «трагическая сторона в таком упорстве, о которой не догадываются начинающие: оно в какой-то момент ссорит с людьми. Потому что упорство в достижении цели поневоле высокомерно – людям кажется, что ты набиваешь себе цену. Хуже: так начинает казаться тебе самому. Ведь цель эфемерна, призрачна: автор делает то

Условие первой: из шести спичек построить фигуру, состоящую из четырех равнобедренных треугольников со стороной в спичку; условие второй: нарисовать четыре точки так, чтобы образовался мысленный квадрат, и провести между ними три прямые линии таким образом, чтобы все точки оказались соединены между собой, а полученная таким образом кривая вернулась в исходную точку. Мы разочаровали Нину Федоровну: из 90 человек потока задачки решили, кажется, двое. Стол и лист бумаги с квадратом задавали нам установку на плоскостное, двумерное решение; в первом случае нужно было „всего лишь“ выйти в третье измерение и построить пирамиду, во втором – выйти из-под гипноза квадрата за его пределы и вписать квадрат в треугольник…

Подобного рода смыслы, которые вслед за Франклом можно назвать «сверхсмыслами» или – используя наше предложение – наддеятельностными, играют особую роль (миссию), без которой (и это крайне важно понять) невозможно и продуктивное развитие нижележащих, собственно деятельностных, повседневных индивидуально-психологических смыслов.

Напомним уже приведенные ранее слова из этой рукописи: за проблемой психического «закономерно, необходимо встает другая, как исходная и более фундаментальная, – о месте уже не психического, не сознания только как такового во взаимосвязи явлений материального мира, а о месте человека в мире, в жизни»[155]. Ясно, что при последовательной реализации такого подхода, выходящего (претендующего выходить) на категорию жизни, одними «взаимосвязями явлений материального мира» или «физикой» не обойтись. Нужна «метафизика», умозрения, апеллирующие к сверхчувственным образованиям и понятиям – добро, красота, вера, любовь, ответственность. С. Л. Рубинштейн – единственный из признанных психологов советского периода, кто начал (пусть и «в стол», для себя и потомков) это поприще. Л. С. Выготский, ушедший из жизни в 37 лет, – не успел. Можно только предполагать, что он сумел бы показать, как сверхчувственное в психологической жизни соотносится с чувственным, идеальное с материальным, ценностное с потребностным. Наверное, это была бы, как он писал в 1929 году со ссылкой на Полицера, «психология в терминах драмы»[156]. Или в терминах другого, еще более почитаемого им жанра – трагедии: «Трагическое как таковое вытекает из самих основ человеческого бытия, оно заложено в основании нашей жизни, взращено в корнях наших дней. Самый факт человеческого бытия – его рождение, данная ему жизнь, его отдельное существование, оторванность от всего, отъединенность и одиночество во вселенной, заброшенность из мира неведомого в мир ведомый и постоянная отсюда проистекающая его отданность двум мирам – трагичен»

Смысл не дан, а задан, твердилось выше, но уточним теперь: он задан потому, что в том или ином виде, пусть как набросок и идея, есть уже – точнее, имеет – внутренние основания для данности и резонанса. Что, впрочем, никак не отменяет усилий тяжких пониманья, дорисовки, расшифровки, тем более реализации. Координация и направление этих усилий и есть сугубая задача той инстанции, которая обозначается как личность. Таким образом, личность есть тот психологический орган, который способен слышать «зов» и отзываться на него, удерживая готовность к мобилизации, к «отзы́ву» от прежнего ради будущего, от наличного ради возможного, от сущего ради должного.

Так или иначе поиск сокровенного «ключа» может иметь разные траектории и жизненные маршруты, включая ложные, пустые. Твой «ключ» может (не только со злыми, но и с благими намерениями) быть кем-то подменен, или оказаться бутафорским, или легкомысленно потерянным, или проданным за внешние блага и т. п. И тогда сокровище остается неотомкнутым (что случается – увы – столь часто). Но несмотря ни на что, пусть загнанное в подсознание, потопленное в вине, материальных заботах, утехах, тщеславии, – ощущение, подразумение в человеке чего-то его превосходящего, главного, сокровенного, неиссякаемая на то надежда (не гасимая до конца даже постоянством горьких разочарований) остаются неизбывными, что указывает на их отношение к самой сути, сущности, сердцевине человеческой натуры.