Ню

– Я бы хотел тебя нарисовать. Можно?

– Легко…

Так я познакомился с Ню.

Ее звали Аня. Ню – потому что рисовал я ее почти всегда обнаженной, вернее голой, – понимаете, в чем разница? У профессионалов не принято говорить «голой», принято – «обнаженной», «полуобнаженной»… «Завтра у меня обнаженка…» Натурщицы голыми не бывают. Со всеми до нее так и было. И со всеми после. И даже во время. А вот с ней…

Она сидела на лавочке – маленькая, зареванная, совершенно одна. Куча народу проходила мимо, и никто даже не обращал на нее внимания, ее просто не видели. Ни опухшего от слез лица, ни рук, теребящих сумочку, ни высоченных каблуков ее туфель.

Знаете, с чего начинаются войны? С необдуманных поступков. То-то и оно…

Я не просто ее увидел – я подошел. Но почему-то, вместо того чтобы спросить, не нужна ли ей помощь, или хотя бы протянуть носовой платок, я вдруг произнес вот это самое:

– Я хотел бы тебя нарисовать…

Так все и началось…

Я звал ее по-разному: то Нюрой, то Нюшей, иногда просто Ню. Ей было все равно. Кто-то думает, что рисовать обнаженную женщину – значит обязательно с ней спать. Это не так. Врачи тоже довольно часто имеют дело с обнаженным женским телом, но никому и в голову не приходит… Конечно, профессия. Конечно, бывает все. И даже нередко, но художник – это тоже профессионал, и его отношение к натурщице – отношение профессионала. И тот свет, то чудо, которое потом все мы видим на полотне, это не отражение натурщицы как таковой, а отражение того неуловимого «нечто», которым ее наделил художник. Это не она. Это – его ощущение ее, то есть совершенно разные вещи. Ну и умение это нечто изобразить.

Ню без одежды была неописуема. Она была невероятна. Все эти рассуждения совершенно к ней не относились. Они любили друг друга – Ню и свет. Ее можно было рисовать в любой позе, при любом освещении и в любом ракурсе – свет всегда падал на нее, ложился на нее, обтекал ее так… В общем, она начинала светиться сама.

Каким образом я смог почувствовать это неким верхним чутьем, и подошел к ней, и спросил, и – услышал в ответ?.. Не знаю.

Я почти никогда не просил ее принять определенную позу, она просто снимала с себя одежду, выходила из-за ширмы и вставала, садилась или ложилась так, как хотела в данный момент сама. И в мастерской становилось светлей.

А уж если она молчала во время сеанса…

В своем обычном состоянии она была ужасная болтушка. Аутист, который вдруг заговорил, и за все годы молчания… При этом никаких авторитетов, никаких правил и совершенно точечный кругозор.

Но иногда мне удавалось упросить ее помолчать. Или у нее вдруг было такое настроение… И тогда на два часа я чувствовал себя равным Рембрандту, или Босху, или Леонардо…

Любил ли я ее?

Я и сейчас ее люблю…

Но в тот год я в своем отношении к ней оставался прежде всего художником. С ней я был способен на многое и понимал это. И желание, которое владело мной, – положить ее на холст, написать ее. Написать ее так…

Ню стала моей Моной Лизой, моей голубкой, моей девочкой на шаре.

Моей мечтой о себе…

– Гоша, уже давно пора сделать перерыв, слышишь? У меня нога затекла. Левая… И в туалет. И рефлектор у тебя барахлит, почти не греет, холодно…

Сколько ни прошу не называть меня Гошей – бесполезно.

– Ну почему Гоша?

– А почему Нюша?

– Так ведь ты Аня!

– Ну а ты?

– А я – Марк, но логика у тебя железная. Женская логика…

Может, она и в самом деле забывала, как меня зовут…

Вначале она приходила редко, раз в полторы-две недели. Плела что-то про строгого отца и занятия в институте. Я даже не помню наш первый раз. Наверное, тут же, прямо на полу, на брошенном на пол чехле от подрамника или в углу, на старом продавленном диване… Как обычно. Девчонка – еще одна, только и всего…

Мне на самом деле было безразлично и про институт, и про отца, и про личную жизнь. Она ведь тоже дистанцию держала, и вполне со знанием дела, вполне. Она как ежик была, еще до меня, иголки наружу и в свою жизнь – ни-ни… Да и у меня ни времени, ни желания не было на нежности всякие. Натурщица от бога, одна на миллион, а остальное… Главное и единственное: только бы она продолжала приходить. Чтобы снова увидеть игру света на ее груди и бедрах, прозрачность кожи, тень, заплутавшую в подмышечной впадине… И – рисовать, рисовать, рисовать…

Ее единственный каприз: с дороги чай с баранками и сахаром вприкуску – чтобы похрустеть, затем сразу же за ширму и – к станку…

А потом… С началом зимы она стала появляться гораздо чаще, причем безо всяких видимых причин – наши отношения остались прежними, но… В общем, я постарался и кое-что о ней узнал. Ну хотя бы заботясь о собственной… безопасности.

Аня, как оказалось, жила с бабкой, родители умерли. Год назад бросила институт и… Что может молоденькая девчонка в ее положении, и чего вы об этом не знаете? А сейчас она встречалась с каким-то… и подрабатывала в ночном клубе. По крайней мере, пластика движений у нее была от природы такая…

За это время я сделал с нее сотни эскизов всем, чем только возможно – от угля до пера и акварели, и два портрета маслом, в довольно необычной манере. Думаю, что в этом все дело. За манерой я потерял ее. Настолько был уверен, что само ее присутствие на холсте и есть чудо, что чуда не произошло. Не случилось…

Я прислонил к стене оба портрета, а между ними поставил ее. И раздвинул шторы…

…Пока она бегала в магазин, я изрезал их на куски. Потом мы сидели за столом, и она смотрела на меня, как никогда раньше. На этом же столе она впервые стала моей. Я не оговорился, мы были любовниками уже несколько месяцев, но первый раз моей Ню стала именно тогда…

Наутро мы уехали в Крым, к морю.

Две недели мы жили в старом, покосившемся теткином доме, почти на самом берегу. Он достался мне в наследство, и я с самого начала не знал, что с ним делать. Заниматься ремонтом слишком дорого, продавать слишком дешево. Я называл его: теткин дом. Так он и стоял…

Мы валялись на теплом песке, грызли семечки, покупали на рынке парное молоко и мохнатые персики. Вечером разводили костер и пекли картошку и молодую кукурузу. И странное дело, Ню вдруг стала меня стесняться. Как только я это почувствовал, я захотел ее по-настоящему. Как не хотел женщину уже очень давно. Та чертовщина, которая возникла между нами… Не знаю, что это такое, может и…

– А маленьких чаек я называю знаешь как? Чаинками.

– Что? Что ты сказала?

– Я говорю, что маленьких чаек…

– А-а-а-а…

– А ты умеешь ловить ртом виноградинки?

– Я… не знаю. А зачем?

– Как зачем? Чтобы поймать!

– Нет, не умею.

– А я вот – запросто. Гляди.

– Ню-ю-ю-ш… Я сплю, Нюша…

… – Гоша…

– Что?

– А почему ты уже не ругаешься, когда я тебя Гошей зову?

– Привык…

– Вот и я тоже. Если привыкну к кому, потом не отдерешь. Хорошо, что к тебе привыкнуть невозможно, а то бы я, наверное, влюбилась…

– Почему невозможно привыкнуть?

– Так ты разный. Вот как море. Ах, Гоша, Гоша, море ты мое…

… – Скажи… А ты часто влюблялась?

– А я все время влюблена.

– Как это так – все время?

– Вот так – все время, а что?

– И сейчас влюблена?

– Конечно.

– В кого, можешь сказать?

– Да в парня одного. Так, ничего особенного.

– Ты спишь с ним?

– А как же. Тут самое главное обмен жидкостями.

– Это как? Какими такими… жидкостями? – сон сразу как рукой…

– Ну… всякими. Пот, сперма, слюна… Еще вдохновение…

– А это еще что такое?

– Что-то типа оргазма по-вашему.

– По-нашему…

– Сложно объяснить, Гоша. Да и ни к чему тебе.

Она опустила голову на подушку, прижалась ко мне так крепко-крепко и уснула. Прямо в старой вылинявшей футболке. Улыбаясь.

А я только под утро…

…Луна глядела на нас потому, что на море глядеть ей уже, наверное, надоело. Ню лежала рядом, обессиленная и нездешняя. И улыбалась как-то вовнутрь. А мне вдруг страшно захотелось узнать, о чем она думает, когда, как сейчас – сразу после…

Прежде мы никогда не спали вместе, в одной кровати рядом. Мы спали друг с другом, но в другом смысле, по-другому. А когда – засыпать и просыпаться…

Я подумал, что рай, очень может быть, существует…

Когда она перестала быть для меня обнаженной натурой? Телом? Ню?

Иногда – сразу после – мы болтали.

… – Гоша, скажи… А вот ты, когда портреты мои резал…

– Ну?

– Ты сильно… переживал?

– Переживал…

– А как?

– Что как? Переживал, и все.

– Понимаешь, об этом лучше говорить.

– О чем об этом?

– О смерти.

– О смерти? А кто умер? Не мы с тобой – это точно…

– Картины. Ты же их убил. Значит, они умерли. А тех, кто умер, надо вспоминать, иначе они умирают на самом деле…

Я поворачиваю к ней голову и вижу только ее силуэт на фоне ночного неба. Ну вот откуда у нее…

– Ты же не хочешь, чтобы они умерли совсем?

– Наверное, нет…

– Тогда говори…

– Ну как тебе объяснить… Было два момента. Первый – я никогда раньше не работал в такой технике. Очевидно, это в какой-то момент стало доминировать, а я не заметил. И получилось – техника ради техники. Это, конечно, упрощенно, но тем не менее… И потом – это не главное…

– А что главное?

– Пожалуй, излишняя самоуверенность. Вот… ты приходила, позировала, я на тебя смотрел… Иногда просто смотрел, даже ничего не делал, ни одной линии, ни одного мазка – ничего. Я тебя впитывал, понимаешь. Ну вот… Мне когда-то давно попались стихи, там строчка была такая, я ее запомнил. «Твоих мелодий гибельная суть, твоих шагов ленивое начало…» Лишь когда ты в меня входила и наполняла меня, и твои мелодии начинали звучать, и я слышал эти шаги, я принимался рисовать. И однажды мне показалось, что в этом уже нет необходимости, что ты во мне – всегда, что я могу в любой момент, не глядя, передать этот свет – тебя и из тебя. И эту твою мелодию. Иллюзия… Мне показалось, что я до конца познал то, что познать нельзя. Свет – неисчерпаем. Но оказалось, что и ты неисчерпаема тоже… Слишком сложно, да?

– Послушай, Гоша… А хочешь, мы это повторим, ну, еще раз. Я тебе помогу, подскажу…

– Ты – мне? Что ты можешь подсказать?

– Что надо сделать, чтобы все получилось.

– Да? И что же?

– Ты должен… сам меня раздеть. Попробуй – раздеть меня – сам. Вот увидишь…

– Как ты сказала? Раздеть?

Но Нюша уже спала…

Я все никак не мог на нее наглядеться. Вот просто… Даже подглядывал, надеялся увидеть нечто такое, чего еще… Потому что было всегда мало.

Она была невысокого роста, ямочки на щеках, румянец, совершенно беззащитные плечи. Копна каштановых волос. И самое главное, у нее были потрясающе правильные пропорции тела. Она вся была как золотое сечение – идеальная соразмерность во всем – и необыкновенный, только ее оттенок кожи. А если до нее дотронуться. Положить на нее ладонь. Провести по ней… Порой мне было жаль, что я не скульптор, мне хотелось передать не просто форму, цвет, тепло, но – чудо прикосновения к Ню…

Как-то раз она уснула на берегу, а к ночи у нее подскочила температура – она, конечно же, обгорела. Порывшись в теткиных шкафах, я нашел какую-то, на мой взгляд, подходящую мазь, перевернул ее, сонную, на живот и стал осторожно натирать ей спину и плечи. И вдруг поймал себя на нежности к ней. В эту секунду Ню кончилась. Или, наоборот, началась…

…Утром, двигаясь на мне, она наклонилась, поцеловала меня в губы и произнесла только одно слово:

– Марик…

Мы начинались вместе – Ню и я…

– А ты уже приезжал сюда с женщинами?

– Приезжал.

– А ты был уже женат?

– Угу, был…

– А хочешь еще раз?

– Жениться? Нет…

– Вот и я нет.