Глава VI

Сумкой, а точнее, солдатским ранцем, Коля нашёл быстро. К нему прилагались жестяная фляга-манерка и зловещего вида сапёрный тесак с пилой по обуху. Можно было взять и винтовку, длиннющую пехотную «Шасспо», но по здравому размышлению прапорщик отказался: во-первых, его вполне устраивал «Парабеллум», а во-вторых, чёрный порох оставляет на лице и руках следы, по которым после падения Коммуны будут выявлять мятежников. С учётом того, что ему ещё предстоит выбираться из Парижа – риск неоправданный.

Вроде, всё? Ранец на спине, тесак на боку, кобура со всеми положенными причиндалами – на портупее. В манерке плещется кислое французское винцо, в ранце, в тряпице, остатки недавней трапезы – горбушка и кусок сыра. Там же пачки патронов, а глубже, старательно укутанное в сукно, прячется «механическое яйцо». Ну вот, теперь можно воевать с удобствами!

Правда, от большей части амуниции рано или поздн о придётся избавиться: пробираться в таком виде в обход полицейских кордонов и армейских патрулей опасно для жизни. На этот случай он раздобыл потрёпанный гражданский сюртук – когда придёт время, его можно накинуть поверх кителя. Бережёного, как известно, бог бережёт…

На баррикаде царила деловитая суета. Мёртвые тела унесли и сложили в подвале столярной мастерской, во дворе устроили перевязочный пункт. Защитники спешно приводили в порядок бруствер, исправляли кладку, заделывали бреши, пробитые снарядами, обустраивали места для стрельбы, каждый по своему вкусу. Один выкладывал из булыжников подобие амбразуры, другой, судя по виду, рабочий, уже в преклонных годах, приволок драный тюфяк и соорудил для себя уютное гнёздышко. Третий приладил над импровизированным ложементом обитую жестью дверь для защиты от осколков.

– Ах ты ж, в бога, в душу, через семь гробов, с прибором, к вашей парижской богоматери! Остолопы нерусские, пальцем деланные, чтоб вас бугай уестествил в задний проход, да со скипидаром! Прапорщик Ильинский подскочил, как ужаленный. В центре баррикады десяток блузников возились возле подбитой пушки. Командовал ими господин в пальто, перетянутом солдатским ремнем, и коротких кавалерийских сапожках. Хобот лафета придавил ему ступню: бедняга прыгал на одной ноге и, на чём свет стоит, костерил бестолковых подчинённых. По-русски, разумеется, поскольку язык Корне́ля, Расѝна и Вольтера не могут породить столь изысканные речевые обороты.

– Позвольте вам помочь, сударь?

Пострадавший удивлённо воззрился на Колю. На вид ему было лет двадцать пять – тридцать. Рослый, типично русское лицо, на переносице – след от пенсне.

– Никак, соотечественник? Буду признателен, а то, сами видите…

Кое-как они доковыляли до стоящих неподалёку бочонков. Внезапно обретённый соотечественник уселся и принялся, кривясь от боли, стаскивать сапог.

– Изволите видеть, каковы мерзавцы: русского… то есть, французского языка не разумеют! Сказано ведь болвану: подва̀живай, так нет же: колотит гандшпугом со всей дури, да ещё и ухмыляется! Башкой своей лучше б постучал о лафет!

– Вы, простите, артиллерист? – вежливо осведомился прапорщик.

– Я-то? Студент Центральной школы прикладных искусств, это на Руа де Сиси́ль^[13]. Обучался на четвёртом курсе, а тут война – вот и застрял в Париже, чтоб ему ни дна, ни покрышки! Всю осаду здесь просидел, теперь помогаю инсургентам. Всё же будущий инженер, в машинах разбираюсь – а пушка тоже в некотором роде машина…

Он перетянул ступню платком, вбил ногу в сапог, потопал.

– Болит, треклятая! Голубчик, не в службу, а в дружбу: сходите за моей германкой. Вон она, слева от лафета, у бруствера…

Загадочная «германка» оказалась прусской пехотной винтовкой «Дре́йзе». Опираясь на неё, студент сделал, несколько шагов.

– Ежели с подпоркой – сойдёт. До вечера обойдусь, правда, потом придётся резать голенище – нога распухнет, тут и к бабке не ходи. Можно сказать, повезло: пушка вместе с лафетом пудов тридцать весит, могла ступню в лепёшку раздавить!

Колёса с орудия успели снять, и теперь оно лежало, бессильно уткнувшись бронзовым стволом в брусчатку. «Расчёт» отдыхал рядом, на груде булыжников, вывороченных из мостовой.

– Чего расселись, лодыри? Чтоб через пять минут сложили из этих камешков банкет^[14] вот такой высоты! – он показал рукой на полтора аршина от земли. – Шевелитесь, черти драповые, пока неприятель на приступ не пошёл!

Коля посмотрел на нового знакомца с растущим подозрением. Не очень-то он похож на студента: держится прямо, несмотря на покалеченную ногу, решителен, командует так, будто занимался этим всю жизнь.

Тот истолковал недоумение соотечественника по-своему:

– Вот, изволите видеть: хочу поставить орудие на возвышение. Времянка, конечно, но для прямого выстрела сойдёт.

– А не рассыплется? – осведомился прапорщик, глядя, как блузники укладывают камни в подобие приступки к брустверу. – Отката-то не будет, отдача всё развалит к свиньям!

– Непременно развалит! – с готовностью согласился «студент» – Ежели палить полными зарядами. А ежели половинными – тогда, Бог даст, сколько-нибудь продержится. Артиллерийскую дуэль мы вести не собираемся, а для картечей в самый раз!

Общими усилиями пушку взгромоздили на банкет. Студент велел подбить под станину пару досок, наклонился к казённику и с полминуты щурился в прорезь прицельной планки. Потом проворчал что-то невразумительное, отпустил, заскучавших помощников, наказав не удаляться от орудия – и, наконец, вспомнил о соотечественнике.

– Позвольте представиться: Кривошеин, Алексей Дементьевич, из мещан Нижегородской губернии. Раньше учился здесь, в Париже, на инженера-механика да вот, как видите, влип с революцию. С кем имею честь?

– Коля… простите, Ильинский, Николай Андреевич. В некотором роде, ваш коллега – учился в Москве, в Технологичке.

– У Виктора Карловича Де́лла-Во́са? – обрадовался Кривошеин. – Так мы с вами однокашники? Я начинал у него, а два года назад получил именную стипендию и поехал в Париж…

Коля вздрогнул – по его спине словно пробежали ледяные струйки. Это был сюрприз, причём крайне неприятный: Кривошеин наверняка знает нынешних студентов Московского Технологического Училища – а ну, как спросит об общих знакомых?

– Я успел проучиться всего год. – заговорил молодой человек, чувствуя, что ступает на тонкий лед, – А потом батюшка – он у меня заводчик – отправил меня в САСШ, знакомиться с механическим производством. На обратном пути решил заглянуть в Париж – и попал в самый разгар смуты!

– Да уж! – хохотнул новый знакомый. – У местной публики мятежи и революции излюбленное занятие: как начали в девяносто восьмом, так по сию пору остановиться не могут. Но, шутки в сторону, как вас сюда занесло в такое время, неужто газет не читаете?

– Волков бояться – в лес не ходить, Алексей Дементьич! – ответил прапорщик, стараясь подпустить в голос толику лихости. – Была у меня в городе Нью-Йорк добрая знакомая, парижанка. Ей пришлось вернуться домой, а я имел неосторожность пообещать навестить её, когда буду в Европе. Сами подумайте, как я мог обмануть даму?

«Семь бед – один ответ. И пусть только посмеет усомниться!»

Но Кривошеин и не собирался подвергать его слова сомнению:

– Узнаю, узнаю московского студиозуса! Вам, батенька, в гусары, а не в инженеры! Но, если без шуток, то дела тут серьёзнее некуда, запросто можно пулю схлопотать, не от тех, так от этих. Знакомую хоть нашли?

«Сработало! Недаром говорят: наглость – второе счастье! Что ж, куй железо, пока горячо…»

– Увы, она, оказывается, ещё в апреле уехала из Парижа. И, кстати: я заметил, здесь не жалуют русских?

Кривошеин развел руками:

– У нашего государя прекрасные отношения с кайзером Вильгельмом, а канцлер Горчаков чуть ли не обнимается с Отто фон Бисмарком. К тому же, репутация России в глазах здешних революционеров, особенно левого, радикального толка, изрядно подмочена, спасибо господину Энгельсу. Сей немец, отметившийся ещё в революцию сорок восьмого года, ненавидит Россию на животном уровне за то, что батюшка нынешнего Самодержца крепко приструнил иных европейских бунтарей. Ну и полячишки, конечно: их хлебом не корми, дай охаять «москальских быдла̀ков» и «схизматиков».

– Кстати, и меня приняли за поляка! – похвастался Коля.

_ Вот и хорошо, пусть и дальше принимают, меньше будет хлопот.

– А вы-то как? Вижу, для коммунистов совсем своим стали?

– Я-то? – Кривошеин пожал плечами. – Есть немного. Да и знаю кое-кого в здешней верхушке.

Вдали, за бульваром Бельвиль, раскатился пушечный выстрел. Пронзительный вой, удар – и шагах в тридцати, перед фасом баррикады вырос грязно-дымный куст разрыва. Коля пригнулся, сверху ему на голову посыпалось кирпичное крошево.

Баррикада в мгновение ока ощетинилась ружьями. Стрелки занимали места у бойниц, клацали затворами. Плеснуло красное знамя, и над бруствером взлетел к низкому дождевому небу клич:

«Aux armes, camarades! Les Versaillais arrivent!»^[15]

В ответ – слитный рёв десятков сорванных ненавистью глоток:

«Vive la Commune!».

* * *

Баррикада перегораживала узкую улицу, выходящую на бульвар Бельвиль. Сооружение было капитальным, не чета пресненским баррикадам из конторской мебели, половинок ворот, садовых решеток и вагонов конки. Были в нём и рачительность буржуа, населявших окрестные кварталы, и творческий, истинно галльский подход обитателей Монмартра. А главное – память об уличных боях, не раз случавшихся здесь за последние восемьдесят лет. Парижане, изрядно поднаторевшие в искусстве уличной фортификации, разобрали брусчатку на полсотни аршин перед укреплением, и получившаяся плешь защищала бруствер от рикошетов: лёгшие недолётами снаряды зарывались в землю, вместо того, чтобы отскочить и продолжить полёт.

Но прогресс военного дела стремительно обесценил накопленный опыт – нарезные пушки способны развалить по камешку крепости и посолиднее. Спасало удачное расположение – большую часть снарядов принимали на себя угловые дома, теперь совершенно разрушенные. Руины служили своего рода равелином: как только заканчивался обстрел, туда выдвигались стрелки и косоприцельным огнём остужали пыл атакующих. А стоило неприятелю приблизиться для броска в штыки – оттягивались за баррикаду и занимали места на бруствере.

На этот раз версальцы не ограничились обстрелом с дальней дистанции. По бульвару загрохотали копыта, и на бульвар карьером вынеслись две орудийные запряжки. Расчёты, наследники конных артиллеристов Великого Бонапарта, не сумевшие сберечь их славу при Седане, лихо, с лязгом железных шин, развернулись, скинули пушки с передков и дали залп. Первый снаряд провыл над бруствером, заставив защитников вжаться в камень. Второй зарылся в землю шагах в десяти и взорвался, осыпав баррикаду осколками. Коноводы бегом увели лошадей в тыл, канониры подправили прицелы и стали прямой наводкой бить в каменную кладку. Но гранатам, начиненным дымным порохом, явно недоставало мощи: булыжники, прихваченные известковым раствором, держались, а воодушевлённые защитники отвечали на обстрел хохотом, свистом, непристойными советами и ружейной пальбой.

Коля один за другим опустошил два магазина, но попал всего один раз. Он уже жалел, что отказался от «маузера» – с его длинным стволом и прицелом, нарезанным на тысячу шагов, можно расстрелять расчёты, как мишени на полковом стрельбище.

Попадал не он один: сражённые пулями, повалились двое артиллеристов, их места тотчас заняли другие. Кривошеин, неистово матерясь, разворачивал пушку в сторону новой цели, но наскоро сложенный банкет рассыпался, и многострадальное орудие перекосилось. Теперь выстрелить из него можно было только под ноги атакующим.

Версальцам тем временем надоело впустую разбрасывать снаряды. Наводчики повысили прицел, и следующий залп угодил в верхние этажи домов над баррикадой.

Результат оказался катастрофическим. Переулок заволокло пылью, защитников осыпала каменная шрапнель, поражавшая не хуже чугунных осколков. В мгновение ока погибли четверо, ещё десяток раненых поползли прочь, залитые кровью. Оставшиеся на ногах бестолково метались в клубах пыли – полуослепшие, потерявшие способность действовать разумно. Те немногие, кто сохранил хладнокровие, кинулись под защиту подворотен. Коля, лишь чудом избежавший смерти (кусок кирпича ударил в бруствер в вершке от его головы) побежал за ними – но не успел сделать и трёх шагов, как лицом к лицу столкнулся с Николь.

– Николя! Какое счастье, это вы, mon seul ami^[16]! Я не знаю, что делать – бежать, спасаться?

Не тратя времени на разговоры, он сгрёб девушку в охапку, втиснул в дверную нишу и закрыл собой. За спиной снова грохнуло, но плотно набитый ранец принял обломок кирпича на себя без ущерба для владельца.

Залп был последним – версальцы пошли в атаку. Навстречу им захлопали редкие выстрелы и Коля, мазнув губами по щеке девушки, шепнул: «жди здесь, я скоро!» и кинулся к баррикаде. Уцелевшие стрелки уже занимали места. Среди них он увидел и Кривошеина: «студент» стоял, возле пушки, опираясь на «германку» и сжимал спусковой шнур.

Грохнуло. Картечь с визгом срикошетила от булыжной мостовой, проделав в рядах неприятеля изрядную брешь. Но версальцев было уже не остановить: первые ряды карабкались на бруствер, задние в упор расстреливали защитников, пытавшихся сбрасывать атакующих штыками. Командира коммунистов, студента с саблей, пытавшегося спасти знамя, закололи у Коли на глазах. А на баррикаду лезли, уставив штыки, новые солдаты: рты раззявлены в крике, в глазах – животный страх и свирепая жажда убийства.

Сзади раздались крики: «Отходим к площади!» Коля кинулся прочь, на ходу меняя магазин в «люгере» – и вдруг затормозил, чуть не полетев с ног.

«Николь! Она рядом, ждёт, а он бросил её на растерзание осатаневшей от крови солдатнѐ!»

Он побежал назад, к подворотне, когда фасад дома напротив обрушился и в какофонии боя возникли новые звуки: треск ломающихся балок, хруст раздавленных кирпичей и мерный металлический лязг, будто по брусчатке ударяли подбитые железом башмаки великана. Мостовая под ногами дрогнула в такт этим шагам, и из завесы пыли возникли очертания громадной двуногой фигуры.