Вспомогательный крейсер
«Морской бык»
27 сентября 1854 г.
майор ФСБ Андрей Митин
С погодой нам повезло, подумал Андрей. Легкий ветер с зюйд-веста – как раз такой, чтобы наполнить паруса севастопольцев, и в то же время, вынудить союзников тащить свои утюги на буксире. Фрегаты и всякая мелочь пойдет самостоятельно, а вот парусные линкоры при таком ветре не ходоки. Конечно, пароходов у французов хватает, но все же – приятно…
«Морской бык» возглавляет отряд пароходофрегатов Черноморского флота. По этому случаю ход держится на крейсерских десяти узлах, для «Владимира», «Громоносца», «Бессарабии» и трофейного «Вобана» это немало. При необходимости, они могут выжать из машин до двенадцати узлов – но это только в теории. На практике же Бутаков неуверенно сулит эскадренный ход в десять с половиной, но предупреждает, что больше часа поддерживать его не сможет механизмы сильно изношены, не ремонтировались с начала кампании.
– Какой замечательный у вас корабль, Андрей Геннадьевич! Просто не верится, что мне посчастливилось попасть сюда!
Андрей покосился на собеседника. Лейтенант Перекомский, Авив Михайлович. Из семьи военного врача, окончил Черноморское артиллерийское училище в Николаеве, поручик корпуса Морской артиллерии, пять лет назад переименован в лейтенанты флота.
Авив Михайлович успел повоевать: в июне, состоя в должности старшего артиллерийского офицера на «Херсонесе», принял участие в бое отряда контр-адмирала Панфилова с тремя пароходофрегатами. А когда «Херсонес» отдали под переделку в авиатендер, получил назначение на «Морской бык». На бывший турецкий угольщик предстояло воткнуть полторы дюжины тяжелых бомбических орудий, устроить защиту машинного и румпельного отделений, прикрыть пушки траверзами из мешков с песком, оборудовать временные угольные коффердамы, дающие хоть какую-то защиту от ядер. Неделю лейтенант спал урывками, по двое суток не смыкал глаз, но работы закончил вовремя. Адмирал Корнилов, осмотрев новую боевую единицу, оценил впечатляющие две с половиной тысячи тонн (вдвое больше любого из черноморских фрегатов), четырнадцать с лишним узлов скорости и мощное вооружение – и решил перенести на «Морского быка» свой штаб. Так что Авив Михайлович в одночасье оказался артиллерийским офицером флагмана Черноморского флота, и изрядно по этому поводу нервничал.
– Да ведь это теперь ваш, а не наш корабль! – Андрей не стал добавлять, что не имеет к «Морскому быку» никакого отношения. Зарин и Кременецкий решили пока не раскрывать севастопольцам истинное происхождение «Адаманта». Конечно, со временем придется посвятить, а пока – хватит с них одного футуршока.
– Жалеете, наверное, о своем «Херсонесе»? Ничего, теперь он войдет в историю: как-никак, первый в мире гидроавианосец!
Работы на «Херсонесе» еще далеки от завершения. Но пока это не играет особой роли – речка Альма, где должны состояться главные события ближайших суток всего в двух с половиной десятках верст от Севастополя, гидропланы вполне достают туда со своей базы.
– Да какой там – жалею, голубчик Андрей Геннадьич! – замотал головой лейтенант. – Эдакая мощь, я и мечтать о таком раньше не мог! Ужо дадим прикурить французу!
На «Морского быка», кроме восемнадцати трехпудовых пексановских орудий, самых мощных в севастопольских арсеналах, поставили три пушки Лендера, снятые с «Алмаза». Рядом с чугунными чудовищами кургузые противоаэропланные трехдюймовки смотрятся не слишком солидно, но Перекомский уже имел представление об их точности и дальнобойности, а так же о и разрушительной силе осколочно-фугасных гранат.
Крепостные орудия (после нескольких опытов их предпочли корабельным шестидесятичетырехфунтовкам) установили на «Морской бык» вместе с поворотными платформами, прикрыв траверсами из котельного железа и мешков с песком. Арсенал вспомогательного крейсера дополнили четыре карронады и пулемет «Максим» на тумбовой установке. И если карронады представляли угрозу на расстоянии не более пяти кабельтовых, то пулеметные очереди способны очистить палубу неприятельского корабля и со втрое большей дистанции.
Над «трехдюймовым» плутонгом начальствовал мичман с «Алмаза». Кроме него, в экипаже «Морского быка» было еще девять «алмазовцев» – машинная команда и артиллеристы. Корнилову смерть, как хотелось поручить флагман своему, севастопольцу, но менять капитана перед самой баталией он все же не решился. Так что «Морским быком», как и раньше, командовал мичман Солодовников. Зарин, узнав, куда отправляется Андрей, приватно попросил его приглядеть за юношей: оказаться в одночасье в обществе адмиралов и легендарных личностей не всякому по плечу.
Андрей усмехнулся, вспомнив этот разговор: похоже, между моряками из 1916-го и 2016-го уже возникла своего рода общность. За это спасибо Лешке Велесову – старый друг вжился в кают-компанию крейсера, стал там своим, и теперь это отношение унаследовали остальные «гости из будущего».
Рация призывно запиликала. Андрей открыл чехол, отжал тангенту:
– Тащ майор, вас «Первый» требует! Срочно!
«Первый» – это позывной «Адаманта». Андрей, развел руками – служба! раскланялся с Перекомским и заторопился на мостик.
Гидроплан М-5
Бортовой номер 37
27 сентября 1854 года
Реймонд фон Эссен
С высоты в тысячу метров армия напоминала огромный ромб. Охватить эту фигуру одним взглядом невозможно, и пришлось сделать два полных круга над прибрежной степью, прежде чем удалось составить представление о походном построении неприятеля.
Мичман качнул штурвал. В летающей лодке Григоровича летнаб сидел справа от пилота, и при правом вираже ему открывалась замечательная картина.
Сегодня место наблюдателя занимал сам Эссен, а «тридцать седьмой» управлял мичман Корнилович. Лейтенант не любил уступать штурвал другим, но ничего не поделаешь – сейчас он не мог позволить себе отвлекаться на управление.
Внизу, в утреннем мареве, от пологой гряды холмов на востоке до полосы прибоя на западе, раскинулась степь. На всем этом пространстве гигантской пыльной амебой ползла вражеская армия. С высоты движение не было заметно, лишь пыльные хвосты за кавалерийскими разъездами, повозками, упряжками, пехотными колоннами показывали, что вся эта махина людей, лошадей, пушек не стоит на месте, а медленно, упорно, перемещается на юг.
Эссен пригляделся – кое-где, в головах пехотных колонн плескались яркие солнечные блики. Он поднял бинокль. Так и есть: французы идут с музыкой и, если бы не треск «Гнома», то и сюда донеслись бы бравурные звуки маршей. А дальше трепещет на ветру полотнище неразличимых с такого расстояния цветов – знамя.
Об этом построении рассказывали вчера на военном совете. Сент-Арно расположил войска гигантским ромбом, углом в сторону русских, и на острие этого угла блестит бронза полковых оркестров, полощутся знамена. Бинокль, подарок «потомков», давал роскошное увеличение: с расстояния в две с лишним версты лейтенант различал красные фески и синие куртки французской пехоты. Зуавы. Отборные африканские стрелки, головорезы маршала Сент-Арно, марширующие по сухой крымской земле.
В интервалах между батальонами пылят орудийные запряжки, внутри ромба ползут обозы, вперемешку с конными отрядами. Замыкают построение красные колонны британской пехоты – того, что осталось от нее после позорного бегства в Варну. Ох и икается сейчас британцам, подумал лейтенант. Наверняка и союзники и собственная пресса костерят их на все лады…
Перед фронтом растянуты редкие цепочки стрелков, скачут всадники союзники отгородились от неприятеля завесой легкой кавалерии. И не зря, ведь вокруг рыщут казачки, не давая интервентам ощупывать местность впереди войск кавалерийскими разъездами. Впрочем, французов мало интересует разведка «ромб» ползет наугад, и его движение через несколько десятков верст в любом случае приведет к крепостным веркам Севастополя.
Если бы… если бы не жалкая, в какой и козу-то не утопишь, речушка Альма, чей обрывистый левый берег вздымается точно на пути пришельцев.
Дальше, за поднятой армией пылевой тучей, в раскаленной солнцем степи поднимаются к небу дымки. Казаки стараются, сообразил Эссен: князь Меньшиков велел истреблять запасы фуража, которые нельзя вывезти. А его новый советник, генерал Фомченко, предложил заодно жечь и любые постройки, включая заборы неприятеля надо лишить дров для приготовления пищи и дерева для устройства полевых укреплений.
Наверное, подумал лейтенант, каждый из солдат испытывает сейчас душевный подъем. Легко и весело идти вперед со штуцером на плече и ранцем за спиной, когда ты – крошечный винтик невиданно мощной военной машины. Долбит по барабанным перепонкам ритм полкового марша, летит из-под ног красно-бурая почва, истертая в тонкую пыль подошвами, подковами, колесами…
Эту песню пел в кают-компании Велесов. Или это было в Каче, во время посиделок у ночного костра? Здесь она еще не написана, а пыль из крымских дорог выколачивают не сапоги британских колониальных стрелков, а стоптанные башмаки зуавов и драные чувяки турецкого низама.
Корнилович ткнул большим пальцем вниз – знаменитый жест римского плебса, обрекающего на смерть поверженного гладиатора. В ответ Эссен энергично помотал головой. В прошлый раз мичман Энгельмейер рискнул спуститься на пятьдесят метров, но снизу ударили таким залпом, что мотористы позже насчитали в крыльях и корпусе восемнадцать пулевых отверстий. Хорошо хоть Марченко приказал соорудить дощатый слип, по которому аппарат с ходу выскочил на берег, а то пришлось бы вылавливать его из мутной воды Севастопольской бухты. Нет, кроме шуток: пять с лишним сотен штуцеров в залпе – это много. Болвану Энгельмейеру повезло, что ни одна пуля не угодила ни в мотор, ни в самих авиаторов. Кажется, ясно было сказано: не спускаться ниже трехсот метров!
А вот для того, чтобы сбросить флешетты, придется снижаться до бреющего. Наставления по применению «аэропланных стрел» рекомендовали сбрасывать их со ста пятидесяти футов, не выше – иначе «снаряды» лягут с большим рассеянием. И наилучшего эффекта можно добиться, накрывая цель рассыпанными стрелками, как ковром. Скорость сто двадцать в час, высота тридцать метров – флешетты будут лететь почти параллельно земле. Пехота здесь строится плотными рядами, и солдаты за эти несколько дней привыкли к виду проносящихся над головой аппаратов. До сих пор от них не исходило особой угрозы, а потому пехотинцы больше не разбегаются в стороны, не падают на землю, закрывая руками головы. А значит, кованая смерть пронижет сразу несколько тел…
Эссена передернуло, он с усилием отогнал видение прочь. Странно, подумал лейтенант, неужели Фибих не просветил своих новых друзей о том, какую опасность может представлять для пехоты аэроплан? Он-то знает и о флешеттах и о зажигательных «ромовых бабах» и о пулеметах…
Лучше всего заходить на пехотные колонны с тылу, на бреющем. И, вывалив груз, сразу уходить в сторону с набором высоты. Только надо заранее прикинуть направление, а то выскочишь на другую колонну, под залп сотен штуцеров…
Ну, это слава богу, не сейчас.
Корнилович выровнял аппарат. Теперь они летели над береговой линией на север. Слева пенится узенькая полоска прибоя, а вдалеке, там, где берег резко поворачивает на юг, горизонт заволокла дымная завеса: там шел французский флот. Эссен сначала удивился, почему моряки так отстали от сухопутной армии, но потом понял, что отставание не так уж и велико: пехоте и обозам еще часа полтора шагать до речки Булганак, за которой – рукой подать! – стоят на высоком берегу Альмы русские. Пока походный ромб развернется в боевые порядки, корабли успеют приблизиться на расстояние, достаточное для открытия огня.
И тем не менее, надо торопиться. Эссен сделал Корниловичу знак «Возвращаемся!» – и потащил из-за отворота кожанки рацию.
Крым, Альма.
27 сентября 1854 года.
прапорщик Лобанов-Ростовский
Пехотный солдат, саженного роста, малый с соломенными волосами под суконной бескозыркой, босой, в полотняной рубахе поверх портов, выпалил: «слушш, вашбродие!», и кинулся исполнять. Обреченные кустики оставались последней помехой, перекрывавшей сектор обстрела. Лобанов-Ростовский установил один из трех выделенных для этого направления пулеметов на крайнем отроге, в двух сотнях шагов перед татарской деревенькой Улуккул-Аклес. Позицию выбрали с таким расчетом, чтобы пулеметный огонь пришелся во фланг пехотным колоннам французов, которым, хочешь – не хочешь, а придется карабкаться на плато.
Позади Улуккул-Аклес, на самой высокой точке позиции, возвышалась восьмиугольная башня, сложенная из красного кирпича – станция оптического телеграфа системы Шато. С верхней площадки можно было поддерживать зрительную связь с двумя соседними станциями: северной, в Евпатории, и южной, возле Константиновской батареи на Северной стороне Севастополя.
На башне сидели наблюдатели из штаба Меньшикова, и при них – мощная радиостанция, присланная с «Адаманта». Станция позволяла устойчиво держать связь с рациями-переговорниками, так что советник князя, генерал Фомченко (еще один гость из XXI-го века), с утра расположился на башне и старательно плетет "радиосеть", накрывающую берега Альмы и изрядный кусок моря.
Место для второй огневой точки прапорщик наметил в полуверсте перед восточной окраиной Улуккул-Аклес; третья располагалась на правом фланге предполагаемого движения французов.
Все три пулеметных гнезда – тщательно замаскированные, с запасными позициями, – располагались перед фронтом семнадцатой пехотной дивизии генерала Кирьякова, занимавшей плато. Ровными линейками расставлены батареи, прикрытые брустверами из фашин и корзин с землей. В тылах зарядные ящики и запряжки, дальше, за деревней, – обозы, дымят костры, варится кулеш. Солдаты сидят на земле возле составленных в пирамиды ружей, взад-вперед проносятся казаки и верховые адъютанты.
Генерал Фомченко, обходивший позиции вместе с Меньшиковым, особо напирал на маскировку. Прапорщик усмехнулся, припоминая багрового от жары генерала. Фомченко сопровождал княжеский кортеж на двуколке – как выяснилось, большинство «потомков» не умеют ездить верхом. Впрочем, одернул себя Лобанов-Ростовский, нехорошо смеяться над коллегой-авиатором (он ведь генерал-лейтенант авиации?), да еще и таким заслуженным! Ну не умеет ездить верхом – так и что с того? Зато в тактике разбирается превосходно, и командными талантами бог не обидел. Недаром Фомченко жестко осадил генерала Кирьякова, повторившего известное еще со времен Семилетней войны присловье: «на подъеме с моря и с одним батальоном шапками забросаем неприятеля и как кур перестреляем».
Прапорщика покоробила показная лихость этого немолодого человека, а еще сильнее – его опрометчивость. Неужели здесь считают, что доблесть военачальника полководца состоит в том, чтобы относиться к врагу с пренебрежением, полагая его каким-то картонным, пребывая в неколебимой уверенности, что он непременно будет действовать вот так, а не эдак?
Фомченко так рыкнул на генерала, что тот растерялся – то ли стреляться от позорища, то ли вызывать грубияна на дуэль? И лишь под ледяным взглядом Меньшикова сдулся, забормотал что-то и постарался поскорее затеряться среди штабных.
А потом Фомченко предложил всем присутствующим выйти из палатки. Снаружи ждали трое матросов с «Алмаза», караулящие нечто, старательно укрытое от любопытных глаз чехлом. По знаку генерала, парусину сдернули, и…
– Перед вами, господа, пулемет системы «Максим», образца тысяча девятьсот пятого года на крепостном лафете. К сожалению, не самая лучшая модель, но уж какой есть. Для наших условий – в самый раз.
Старенький пулемет, помнивший еще русско-японскую войну, сняли с тумбовой установки «Алмаза». Древний колесный станок тоже имелся на крейсере на случай высадки десанта. Теперь раритет пригодился.
О проекте
О подписке