Глава вторая

В конторе Дальлеса было решено, что Алёшкин отправится в Стеклянуху 10 ноября, когда туда пойдёт подвода с инструментом и гвоздями. Борис задумал воспользоваться имевшимся в его распоряжении днём и съездить во Владивосток, чтобы окончательно утрясти свои отношения с лесным факультетом ГДУ. Побывав у декана факультета А. В. Василевского, он получил формальное разрешение на годовой отпуск. Это значило, что через год он может снова поступить в ГДУ на этот факультет, на первый курс, без сдачи экзаменов.

В то время из Шкотова во Владивосток и обратно ходило два поезда: один отправлялся утром, а другой – вечером. Борис после завершения дел в ГДУ решил поехать вечерним, уходящим из Владивостока в 6 часов. До отхода поезда времени у него оставалось ещё довольно много. Ему хотелось разыскать Катю, чтобы повидаться с ней, но, во-первых, он не знал её точного адреса, а во-вторых, не был уверен в радушном приёме. Как ни изменилось за последнее время её отношение к нему, всё же пока она его сторонилась, а здесь, у чужих людей, она, конечно, будет совсем недовольна его появлением. Он отправился в кино, посмотрел только что вышедшую новую картину «Красные дьяволята», фильм ему очень понравился.

Погуляв ещё немного по Светланской – как её, по привычке, называли горожане, или Ленинской улице – как она теперь называлась официально, он пришёл на вокзал, купил билет и спустился на перрон, около которого уже стоял поезд, называвшийся сучанским, хотя мы знаем, что он ходил только до станции Кангауз. Зайдя в вагон, где уже было довольно много народа, в поисках более или менее удобного места Борис прошёл через весь поезд.

В вагонах уже становилось совсем темно, освещался этот поезд фонарями со свечами. Кондукторы, стараясь сэкономить свечи, зажигали их как можно позднее, во всяком случае, не раньше, чем поезд тронется с места.

Кстати сказать, к этому времени уже отменили порядок, по которому для китайцев и корейцев выделялись отдельные вагоны: они могли ехать вместе со всеми остальными пассажирами. Однако, привычка оказывалась сильнее приказов, и, как правило, они сами старались в поезде держаться все вместе, занимая какой-нибудь из вагонов. Набивалось их в этот вагон довольно много, все они отчаянно курили свой вонючий табак, от всех пахло черемшой, которую они употребляли в пищу, от большинства пахло потом и грязным немытым телом. Корейцы, как правило, в бане не мылись и одежду меняли только тогда, когда она приходила в негодность; рабочие-китайцы, а их было большинство, тоже особой чистотой не отличались. Ехать два-два с половиной часа в таком вагоне было тяжело.

Пройдя через «китайский» вагон и вздохнув с облегчением чистый воздух на его площадке, Борис осмотрелся кругом, и вдруг, не веря своим глазам, чуть не подскочил на месте от изумления: на площадке следующего вагона стояла Катя Пашкевич! Поезд уже тронулся, и она, прислонившись к наружной двери вагона, смотрела на проносившиеся мимо дома. Перейти из одного вагона в другой по соединительной переходной площадке было делом нескольких мгновений, но Борис, как, может быть, и всякий другой влюблённый юноша, желал продемонстрировать перед девушкой своё бесстрашие, силу и ловкость. Он не воспользовался внутренними дверями, а, распахнув наружную дверь, спустился на нижнюю ступеньку вагонной лестницы и оттуда перепрыгнул на ступеньку Катиного вагона, затем открыл входную дверь. Девушка, обернувшись на шум открывшейся напротив неё двери тамбура и увидев влезавшего на полном ходу поезда, неизвестно как там очутившегося парня, невольно испугалась и воскликнула:

– Борька, ты откуда?

– Оттуда! – ответил тот, спокойно показывая пальцем на закрывшуюся за ним дверь.

– Да ты что, на ходу в поезд вскочил, что ли?!! Сумасшедший! – говорила встревоженно Катя, невольно протянув к нему руки, как бы боясь, что он может внезапно упасть обратно. Тот не замедлил схватить протянутые руки и крепко сжать их. Одновременно он рассказал девушке о своей проделке. Катя возмутилась:

– Вечно ты, Борька, с фокусами, только пугаешь!

– А ты испугалась? Значит, если бы я разбился, так тебе меня было бы жалко, а? – приставал Борис, всё ещё держа в своей широкой ладони тоненькие Катины пальцы.

Но девушка отвернулась к окну и попыталась выдернуть свою руку, это ей удалось не сразу. Она некоторое время сопротивлялась молча, затем не выдержала, улыбнулась и сказала:

– Пусти руку-то, медведь! Ведь больно!

Борис с сожалением выпустил эту тёплую ручку, а сам встал у двери вагона рядом с Катей. Та, к его радости, не отодвинулась. Так они и стояли, касаясь телами друг друга, и как будто безразлично смотрели в темноту, которая теперь уже была и снаружи. Словно не замечая этой невольной близости, Катя засыпала Бориса вопросами, и тот постарался отвечать возможно подробнее. Он рассказал и о конференции, и о праздновании Октябрьской революции, и о своём новом назначении, и о том, что завтра уезжает в Стеклянуху, и что его мечты об учёбе в ГДУ опять не осуществились, и что во Владивосток он, конечно, сможет приехать может быть однажды за всю зиму.

– А зачем тебя так потянуло во Владивосток?

– А ты не понимаешь? Мне хочется повидаться с тобой!

– Это можно сделать и в Шкотово, – и Катя рассказала, что по настоянию многих жителей села при их школе открылся восьмой, а в будущем году будет открыт и девятый классы, и что ей теперь для окончания девятилетки не придётся жить во Владивостоке. С началом занятий (в то время ведь в школах были каникулы) она будет продолжать учение, живя в Шкотове, дома. Борис не мог скрыть своей самой искренней радости.

– А ты-то чего так обрадовался?

– Как же, ведь я люблю тебя! Понимаешь, люблю! – прошептал Боря, стараясь заглянуть в лицо девушки, чтобы увидеть, как она прореагировала на его слова. Но ему мешала темнота и то, что она почему-то старалась отвернуться от него.

– Ведь я теперь буду приезжать в Шкотово каждую неделю, чтобы тебя увидеть! И писать тебе буду!

– Ишь, чего выдумал, писать! – с тревогой сказала Катя. – Только попробуй! А ну как письмо в мамины руки попадёт или Андрей его прочитает? Так тогда и мне достанется, да и тебе тоже несладко придётся. А вдруг девчонки его увидят, так они на всю школу раззвонят. Нет-нет, ты, пожалуйста, не выдумывай мне писать! – горячо говорила Катя.

Так они спорили, что-то доказывали один другому, стукаясь друг об друга телами при толчках вагона, старались рассмотреть лица при свете мелькавших за окном фонарей. И кажется, были счастливы оба. Незаметно Борис вновь овладел Катиной рукой, та не стремилась её выдернуть, а, как казалось Борису, иногда даже отвечала на его пожатие. Но всему приходит конец, а счастливому времени он всегда приходит неожиданно быстро.

Как-то внезапно вдруг за окном замелькали огоньки шкотовских казарм на горе, и, заметив их, Катя воскликнула:

– Ой, да мы уже приехали! Ты, Борька, пожалуйста, уходи, меня мама и сестрёнки встречать будут. Я боюсь, что они тебя увидят, не хочу, чтобы увидели! Уйдёшь?

Кажется, первый раз за всё время их знакомства, она сказала это таким просительно-ласковым тоном и при этом так посмотрела на Бориса, что он был готов не только уйти, но провалиться сквозь землю, броситься под поезд, если бы она только так его попросила. Он ещё раз сжал её тоненькие пальцы, ощутив на этот раз отчётливое ответное пожатие, быстро вышел из тамбура, перешёл в другой вагон и ещё до остановки поезда соскочил на перрон. Он остановился в тени станционного здания и стал наблюдать за вагоном, в котором ехала Катя.

Вот, наконец, показалась и она, нагруженная узлами разной величины. Заметили её и встречавшие, которых Борис до этого почему-то не видел. Среди них была сама Акулина Григорьевна, Катина мать, и две младшие сестрёнки Кати – Женя и Тамара. Разобрав Катины вещи, они все вместе пошли по линии железной дороги к своему дому, в этом же направлении нужно было идти и Борису. И хотя он и обещал Кате не показываться на глаза встречавшим её родственникам (находясь на станции, это обещание твёрдо сдержал), теперь он решил, что может смело идти за ними. Он находился на довольно значительном расстоянии от этой группы, но глазастая Женя его всё-таки заметила и, к великому ужасу Кати, тут же, при маме, задала Кате каверзный вопрос:

– А ты, Катя, что, не вместе ли с Борисом Алёшкиным ехала?

Как потом рассказывала ему Катя, ей стоило немалого труда убедить мать и сестрёнок в том, что она Бориса не видела, что его в поезде и не могло быть, и что Жене это просто померещилось. Мать сделала вид, что поверила этому, хотя было заметно, что объяснение дочери её не очень убедило.

Ранним утром следующего дня Алёшкин явился в контору, нагруженный кучей самых разнообразных вещей, которые, по настоянию отца и матери, ему пришлось взять с собой. Тут были валенки и полушубок, запасная смена белья и постельное бельё, котелок и ещё много, с его точки зрения, лишних вещей. Напрасно он доказывал, что раз в неделю будет приезжать домой, родители настояли, чтобы он всё это забрал с собой.

Во дворе конторы уже стояла подвода с погруженными инструментами и материалами, необходимыми участку, на неё же Борис бросил и свои пожитки. Зайдя в контору, он увидел сторожа и подводчика, которым оказался один из соседей Бориса, брат Михаила Колягина. Он ехал в Стеклянуху, чтобы договориться с тамошним артельщиком о приёме в артель нескольких шкотовских крестьян, решивших заработать на вывозке леса. Их было немного, и потому организовывать отдельную артель оказывалось невыгодно.

Подводчик ждал Алёшкина и пока пил со сторожем чай. Борис от предложенного чая отказался, он хорошо позавтракал дома: Анна Николаевна встала чуть свет, приготовила завтрак, напекла пирожков, которыми снабдила его и в лес. Он вышел на двор и, забравшись на кучу брёвен, сваленных около забора, стал смотреть в сторону Катиного дома. С этого места хорошо просматривался двор и огород Пашкевичей. Каким же счастьем наполнилось его сердце, когда он увидел, как стройная, тоненькая фигурка пробежала между грядками с пожухлой осенней зеленью, остановилась – и он был готов поклясться, что она тоже посмотрела в его сторону и даже, кажется, махнула рукой. Это, конечно, была Катя!

Поездка по осенней дороге, изрытой глубокими колеями и покрытой комьями замёрзшей земли, особого удовольствия не доставляла: телегу трясло и подбрасывало так, что усидеть на ней стоило немалого труда. Большую часть дороги Борис проделал пешком, сокращая, где было возможно, расстояния, пересекая отроги сопок, которые вознице приходилось объезжать. Борис совершал эти переходы с удовольствием. Отдыхая от тряски, он брёл по кустам орешника и сквозь поросли молоденьких, уже начавших желтеть дубков, наслаждался чистым осенним воздухом, вдыхая в себя тот неповторимый аромат, который издавала осенняя растительность в этот период времени. В Приморье осенью травы и лес пахли как-то по-особенному хорошо.

На место они прибыли к обеду. Приехали бы и раньше, да очень замедляли движение броды через многочисленные мелкие горные речки, которых им пришлось пересечь не менее десятка. Наконец, показался и маленький, почти игрушечный домик, в котором новому десятнику предстояло провести эту зиму в товариществе с Демирским. Их жильё стояло на довольно крутом берегу речки Стеклянухи, на расстоянии примерно трёх вёрст от самой деревни. Задняя стена дома подходила почти вплотную к высоким кедрам, с которых далее начиналась тайга. Неподалеку находился небольшой сарай, очевидно, предназначенный для хранения материалов и инструмента участка. В отличие от незапертого дома, на этом сарайчике висел большой амбарный замок. Ещё дальше виднелся длинный барак-полуземлянка – жильё рубщиков-китайцев, как определил Борис. От домика в лес вела уже довольно заметная тропинка вдоль берега речки вглубь пади. Людей ни в доме, ни вокруг дома не было видно.

Перетаскав с помощью возчика привезённые вещи и отпустив его в Стеклянуху, Борис осмотрел жилище. Это был дом в 4 квадратных сажени, высотою от пола до потолка в сажень. В двух смежных стенках, обращённых к дороге и лесу, имелись небольшие оконца, с противоположной от леса стороны – дверь. По бокам от входа стояли два топчана, с положенными на них сенниками. Один из топчанов был застлан серым суконным одеялам, а в головах его лежала большая подушка. Борис понял, что этот топчан принадлежал Демирскому.

В одном из углов дома находилась небольшая кирпичная печка с маленькой плитой наверху. Кроме того, имелись приделанные к стенке два столика: один – в глубине, служебный, так как на нём лежали разные бланки и тетрадки, другой – хозяйственный, на нём стоял котелок, сковородка, тарелки, две эмалированные кружки, пара деревянных ложек, два ножа и две вилки. Над этим столиком на стене была прибита полочка, закрытая холщовой занавеской, на полке лежал хлеб и кусок сала. Боря туда же положил и все пирожки, которые ему дала мать, а на стол поставил свой котелок и выложил свою ложку, вилку и нож.

Осматривая новое жилище, пахнувшее смолистым приятным запахом кедра (дом был срублен из кедровых брёвен), Борис обрадовался тому, что судьба послала ему такого опытного и хорошего руководителя, для которого, видимо, проживание в лесу было самым привычным делом.

Выйдя из домика, Борис обнаружил за задней его стеной большую поленницу мелко нарубленных дров, а на ветке небольшого кедра – умывальник с вырытой под ним ямкой для стока грязной воды.

Рассказывая о переезде Бориса на новое местожительство, мы совсем упустили из виду ещё одного его спутника, с которым он после своего выздоровления, можно сказать, почти не расставался. Появление этого спутника обычно всегда предшествовало появлению Бориса и давало повод всем знакомым ожидать вслед за ним и самого Алёшкина. Это был его четвероногий друг, уже известный нам – большой, хотя, вероятно, и беспородный, пёс Мурзик. Отец и мать, отпуская Бориса в лес, с охотой разрешили ему взять с собой и друга.

Мурзик всю дорогу бежал впереди лошади, как будто заранее зная предстоящий путь. Сейчас же, пока хозяин обследовал своё жилище, пёс с такой же старательностью обежал ближайшие окрестности и, видимо, остался доволен окружающей местностью. К моменту выхода хозяина из дома он уже лежал около порога, высунув красный язык, положил умную голову на лапы и преданными глазами следил за движениями Бориса.

– Что же, брат, – сказал Борис, – надо поесть приготовить, а то вернётся из леса хозяин, нам стыдно будет, что мы тут без дела просидели.

Мурзик, как бы соглашаясь, в ответ на эти слова застучал по земле своим длинным мохнатым хвостом.

Недалеко от домика протекал маленький светлый ручеёк, впадавший в Стеклянуху. Вода его была прозрачна, как стекло, и холодна, как лёд. Взяв чайник, стоявший на плите, Борис набрал в него воды из этого ручейка, растопил плиту и поставил на неё чайник. Достал из своего мешка картошку, лук и рис, данный ему матерью, налил воды в один из котелков и решил сварить похлёбку, заправив её салом, лежавшим на полке. Так как, кроме того, там был хлеб и его пирожки, то, по его мнению, с чаем, который он уже заварил во вскипевшем чайнике, обед получится вполне удовлетворительным.

Похлёбка была готова через час, а к этому времени уже и стемнело. Борис зажёг небольшую керосиновую лампу, висевшую на одной из стен домика, и начал ожидать прихода своего начальника. Не прошло и получаса, как на улице послышались грузные шаги, а затем ворчание и басовитый лай Мурзика.

– Э, да тут, кажется, новые хозяева завелись! – услышал Борис голос Демирского. Он поспешил выскочить на улицу и успокоить собаку. Он не предупреждал Демирского, что привезёт с собой Мурзика, и сейчас был встревожен: «А вдруг он рассердится, что тогда делать?»

Но тот, увидев Бориса, приветливо улыбнулся и, проходя мимо замолчавшего, но внимательно наблюдавшего за ним Мурзика, сказал:

– А это хорошо, что ты, Борис, своего пса привёз, он нам хорошим сторожем будет. Давно приехал?

Борис поразился: это был совсем не тот Демирский, которого он привык видеть в конторе на людях. Куда девались его суровость и неприступность? Лес совсем изменил облик этого человека, видимо, он очень его любил. Войдя в домик, повесив на стенку свой винчестер, сняв шапку и кожаную тужурку, он сказал:

– Хотел я тебя, Борис, по случаю приезда дичинкой угостить, да так ничего подстрелить и не удалось. Ну да ладно, сейчас чего-нибудь сообразим!