9
Дом Катрин

Я смотрел, как они уходили, и задавался вопросом: «Это мои новые друзья?..» Как много странного явилось передо мной за последние сутки: старик, яхта, кэп, эта девушка…

При слове «девушка» я вздрогнул, обернулся и обнаружил, что моя нежданная спутница находится в состоянии крайнего возбуждения. Девушка стояла, сложив на груди невесомые крылья-хворостинки, и видом, напоминающим трепетание голодного галчонка, умоляла меня поторопиться.

«Она хорошенькая», – подумал я. Но тут мой взгляд опять смешался, привиделась кормовая поперечина, перед глазами вспыхнул недавний сон и хрупкая Катрин. Нет, этого не может быть!

Действительно, прелестная незнакомка точь-в-точь походила на мою русалку. Те же тонкие крылья-хворостинки, то же золото волос… «Разве что нет рыбьего хвоста», – ухмыльнулся я, совершенно сбитый с толку.

«Всего этого не может быть!» – повторил я.

Мысль о сходстве, будто водяная змейка, тот же миг скрылась в расщелину между прибрежными валунами. А набежавшая волна смыла её торопливый вьющийся следок.

– Огюст, что с тобой? – удивилась девушка.

Сбитый с толку, я не знал, что сказать. Не дождавшись ответа, она схватила меня за руку и повела в глубь прибрежного квартала.

* * *

По дороге девушка без умолку рассказывала новости Сан-Педро, случившиеся в моё (?) отсутствие. А я глядел на приметы незнакомого мне времени и не мог налюбоваться их причудливым разнообразием. Сменить век стандартизации на век неповторимых индивидуальных особенностей – было поистине круто! Мой пугливый ум, как сёрфер, оказавшийся под гребнем гигантской волны, спешно пытался сориентироваться: куда ему следует плыть дальше.

Мы подошли к старинному особняку. Фасад дома был украшен затейливой колоннадой. Над центральным портиком на уровне второго этажа располагался просторный балкон, увитый многолетней виноградной лозой. Точно такую архитектурную деталь я видел по выходу из «Талассии», когда вслед за стариком задержался на круговом перекрёстке.

Скаты крыши и пологие фронтоны дома посверкивали красной, недавно положенной медью. Во всём чувствовалась умная мужская рука и женское внимание к мелочам.

– Пойдём же! – девушка открыла ключом высокую парадную дверь и буквально втолкнула меня в прихожую. Сбросив в передней обувь, мы поднялись на второй этаж, прошли несколько метров по коридору с высоким потолком и, распахнув узорчатые створы парадной двери, оказались в большой светлой зале.

По множеству декоративных элементов, украшавших залу, несложно было догадаться, что она является центральным помещением в доме. Потолок радовал глаз фрагментами лепнины и крупными архитектурными кессонами. Три огромных окна наполняли воздушное пространство залы россыпью золотистого света. Солнечные лучи дробились в узорах тюлевых занавесок и при малейшем колыхании ветра заводили на стенах залы искромётный танец. При этом казалось, что причудливый рисунок стен, выполненный в технике венецианской штукатурки, нарушает свою изобразительную статику и тоже включается в танцевальный круговорот.

Я невольно улыбнулся, разглядывая дивный солнечный аквариум, в котором человек должен был по замыслу архитектора ощущать себя весёлой рыбкой, потерявшей связь с земной гравитацией.

* * *

В центре залы торжественно стоял большой дубовый стол нарочито витиеватой формы. «Не иначе как Гауди проектировал эту странную столешницу!» – подумал я, припоминая свои впечатления от экскурсии по Барселоне.

Я считаю себя истинным испанцем, но разделить национальный восторг по поводу архитектора Гауди и исковерканных им фасадов барселонских улиц не могу. Простите, тошнит!

К слову сказать, я оказался прав в своём предположении насчёт столешницы. История о том, как этот стол попал в дом моей очаровательной пери, весьма затейлива и почти неправдоподобна. Будет время, расскажу как-нибудь на досуге.

* * *

– Ну что ты стоишь? Идём! – поморщилась девушка.

Мы обогнули угловую китайскую ширму, покрытую изображениями аистов и болотной растительности, и вошли в уютный, обставленный мягкой мебелью уголок.

Тут я заметил небольшой лист бумаги кремового цвета, подколотый к ширме на поперечную шёлковую вязь. Лист был исписан крупным неровным почерком. Я разобрал только первую строку: «Катрин, любимая…»

Катрин!.. Не надо объяснять, какое потрясение произвела эта надпись в моей душе. Вновь перед глазами пронеслись чудище, трон, каракатицы, карабкающиеся по грот-брам-реям памяти и… и нежная русалка Катрин, весёлая и печальная одновременно.

– Это что?.. – спросил я, указывая на листок.

Зачем спросил?

– А-а, это… – девушка вздохнула, – только, пожалуйста, не ревнуй! Это Рикардо, мой двоюродный брат. Влюбился в меня как мальчик! Я ему говорю: «Рикардо, я же тебе сестра, ты не должен меня любить как женщину», а он за своё: «Браки заключаются на небесах. Кто там знает, что ты моя сестра?» Я ему говорю: «Бог всё про нас знает, и Дева Мария тоже!» А он: «Ну и пусть знают. Я всё равно тебя люблю и хочу на тебе жениться!» Тогда я рассказала отцу про проказы Рикардо…

– И что отец? – спросил я, думая совершенно о другом.

– Отец любил Рикардо и сказал: «Он смелый!»

– И что же дальше?

– Дальше? Да ничего. Рикардо не вернулся из плавания. Говорят, слишком много выловили дорадо и перегрузили яхту. Из их звена не вернулся никто. А на следующий день мне сказали, что видели твой вельбот у Розовых островов целым и невредимым. Я так за тебя обрадовалась, что совершенно не могла скорбеть по Рикардо, когда его память отпевали в церкви. Отец тогда на меня страшно разозлился: «Твой брат не вернулся, а ты даже слезы не прольёшь!»

Девушка опустила голову и добавила:

– Не обижайся. Я тебя так долго ждала, я ни в чём перед тобой не виновата! Ты мне веришь?

– Конечно верю, Катрин, – ответил я, улыбнувшись.

С меня вдруг слетело смущение, будто камень упал с души. Внезапный прилив горячей нежности к настоящей, невыдуманной Катрин затопил моё сердце и стремительно понёсся по кровотокам. «Сон в руку!» – ликовал я, наслаждаясь событием, указавшим имя моей «возлюбленной».

Она присела на диван.

– Иди ко мне…

Я медлил. Затем опустился перед ней на колени и прижал к лицу протянутые ко мне ладони.

– Катрин, милая, я очень по тебе соскучился. Ты помнишь, как нам было хорошо там, на дне? Помнишь, как мы тайком потешались над чудищем и гнали с порога этого зануду стригуна? А когда ты пропала, я долго искал тебя. И не находил. Как я мог знать, что найду тебя здесь, в родном Сан-Педро? Счастье моё, мы снова вместе!..

– Пресвятая Дева Мария, что ты говоришь, Огюст? Какой стригун?! Ах, я глупая девчонка! Ты устал, ты очень устал, а я…

Её тревожный голос вынудил меня очнуться. «Господь сладчайший! Что я несу!» – кровь ударила мне в голову.

– Ты права, Катрин, я так устал, – шепнул я, стараясь перевести разговор на другое, – позволь мне немного передохнуть с дороги.

– Конечно! – девушка облегчённо выдохнула, улыбнулась и весело спорхнула с дивана. Ни тени смущения или огорчения я не увидел на её лице, вновь искрящемся любовью и трогательной заботой обо мне.

– Отец разрешил, чтобы ты какое-то время пожил у нас. Он хочет с тобой поближе познакомиться и надеется подружиться. Идём же!

Катрин проводила меня на первый этаж, в крохотную, любовно убранную комнату.

Усадив в мягкое велюровое кресло, она без лишних слов поцеловала меня в плечо и вышла, прикрыв за собою дверь.

10
Откровение

Я остался один. «Господи, да что же это в самом деле?»

В моей голове закружился, как клубок вертлявых вьюнов, ворох самых разнообразных чувств.

С одной стороны, я горько сожалел о потере родного дома, где меня ждут отец и сестра. Как то они сейчас там?

Мысль о покинутых близких людях прожгла сердце, подобно огненной стреле раскаяния. Впервые в жизни я ощутил чувство собственного недостоинства. Двадцать лет оно таилось в моём подсознании и пряталось за мальчишеской заносчивостью и неразумием. И вдруг вырвалось наружу!

Неужели для этого надо было «сменить» эпоху?

Выжженный, вернее, омытый чувством раскаяния, я впервые увидел себя изнутри. Увидел и удивился – в зеркале, оказавшемся к случаю передо мной, отражался вовсе не самовлюблённый чел, но чувствительный и смущённый событиями последнего дня великовозрастный подранок.

Верно говорят: большое видится на расстоянии. И теперь на расстоянии почти вековой давности я ощутил всю меру любви и привязанности к отцу, несмотря на его «вечное» недовольство результатами моих житейских опытов. Дальше – больше! Я подумал о сестре. В моей душе отыскалось огромное количество сугубо платонической любви к этой парадоксальной и чувствительной личности, младшей меня на два года. Ах, Тони, давно мы с тобой не сидели, как бывало, напротив и не таращили глаза, переглядывая друг друга!

Моя милая сестрёнка Тони, твой брат оказался полным идиотом. Ты даже представить не можешь, куда его угораздило провалиться!

И вообще, то, что произошло со мной, невозможно представить здравым рассудком – в историческом подземелье вместе с ожившими мертвецами исполнять игры живой плоти!..

Я беззвучно громоздил в уме всё новые и новые «комплименты» моему незавидному положению и, печалясь о произошедшем, одновременно любовался проснувшимся во мне красноречием.

Действительно, там, наверху, в славном испанском будущем, я безуспешно пытался реализовать хоть что-то из очевидных талантов, которыми наделили меня Бог и природа.

Я неплохо владею пером и мог бы писать вполне приличные тексты. Но графоманствовать ни разу даже не пробовал – о чём писать? О воинствующем дарвинизме просвещённой Европы? Да пошла она в ж… со своими развращёнными респектами! Надо или быть Сервантесом, чтобы суметь из навозной жижи выписать романтическое приключение, или использовать эту жижу вместо чернил, чтобы текст приобрёл соответствующий запашок. Увы! Делать первое я не умею, а второе – не хочу.

Я мог быть неплохим референтом или бизнесвокером, но устроиться в приличную компанию на мало-мальски приличную должность – трудней, чем верблюду пройти сквозь игольное ушко. Видите, я даже знаю Библию и могу цитировать Бога!

* * *

Долго лить слёзы в двадцать лет невозможно. Не так уж много я потерял с переменой среды обитания. Будет неправдой сказать, что прежде я был востребован и счастлив.

Я рано остался без матери. Отцовское воспитание походило скорее на десятилетний курс самостоятельности без права на ошибку. С любимой девушкой отношения, несмотря на взаимную любовь, так и не сложились. Она не смогла принять моё хроническое безденежье, а я – её высокомерную заносчивость по пустякам и внутренний настрой на всеядный разорительный шоппинг. «Тут, пожалуй, такого нет», – подумал я.

Вернувшись к воспоминаниям дня, я с удивлением обнаружил, что отсутствие техники на улицах, за исключением двух-трёх забавных автомобилей с ревущими, как львиный прайд, двигателями и выхлопными трубами, извергающими громады чёрного дыма, меня нисколько не напрягало. Наоборот, я с трогательным удовольствием наблюдал многочисленные экипажи и огромные, несоразмерные моему привычному представлению велосипеды.

Пока мы с Катрин шли от набережной к дому, меня так и подмывало остановить какую-нибудь пролётку, развалиться на её кожаном сидении и, поглядывая свысока на осанистое дефиле гуляющих горожан, раскурить, например, сигару!

Минутный восторг, родившийся от ненасытного стремления молодости играть в преуспевающую жизнь, очень скоро сменился ощущением пугливой рассудительности и болезненным вниманием к мелочам. Действительно, сотни мелких артефактов давно минувшего прошлого наполняли моё сознание странным ощущением дальнего с ними родства. Я с удивлением вглядывался в причудливые изгибы форм и не чувствовал к ним культурного отторжения. Должно быть, я походил на упавшее дерево, разглядывающее свои вывороченные из земли корни и впервые рассуждающее о смысле собственной жизни. «Так вот откуда берутся многие мои побуждения!» – думал я, фиксируя в сознании эстетику начала двадцатого века.

В памяти всплывали обрывки исторических сведений про далёкий 1898 год, памятный бесславным поражением моей милой Испании от грубой, пучеглазой и толстозадой Америки. В тот год мы потеряли почти все свои колонии, даже Кубу. Представляю, как эта трагедия отразилась в умах нынешних моих современников. Рухнула вековая империя!

«Как странно! – размышлял я, погружаясь в сладкую дремоту. – Всё, что сейчас пришло мне в голову, оказывается, я знал, но почему-то не помнил и считал себя пустопорожней бестолочью, несмотря на очевидные достоинства собственного ума. И только сейчас среди вековых корней мой мозг как бы заново зафиксировал: в каком из двух полушарий хранится каждое услышанное в жизни слово!

Впервые в жизни я думал легко и свободно, украшая свои мысли весьма редкими словами, подхваченными, будто налету, в дальних тайниках памяти.

* * *

Сквозь окно, не задёрнутое шторами, в комнату беспрепятственно проникал поток солнечного света. Но бодрствовать не было сил. Ум, уставший от потрясений, не желал более разбираться в смыслах. Единственное, на что я был способен, пока не сомкнулись глаза, – это тупо оглядывать многочисленные предметы комнатного интерьера.

На полках и этажерках были расставлены изящные по форме, но совершенно не пригодные по содержанию вещицы. Какие-то малахитовые ларчики, всевозможные подставки – от простых до совершенно экзотических, морские камни, гравированные портретами и архитектурными мотивами, и прочие вещественные бла-бла-бла плотно стояли, прижавшись друг к другу.

Я даже улыбнулся от мысли, что всё это мелочное великолепие можно было бы сложить в одну коробку и вынести в чулан, а на освободившееся место поставить гораздо более нужные вещи, например, нормальный аудишник или грюндиковский видак.