Цитаты из книги «Смерть Ахиллеса»

– На все воля божья, а говорить так дурная примета, сглазите, – наставительно заметил Баранов. Пожалуй, все-таки он здесь главный, а не Гукмасов, подумал Эраст Петрович.

– Ежели бы это касалось только меня и моего праздного любопытства, то я непременно исполнил бы вашу просьбу, но тут, извините, не могу – служба.

Эраст Петрович дал собеседнику минутку остыть и осознать сказанное

Не хватало только гор, но общее впечатление временности, сиюминутности, было точно такое же.

Но поддаваться неразумным эмоциям недостойно благородного мужа.

Ахимас знал, что семьи у него никогда не будет. Он боялся того, что, лишившись одиночества, станет бояться смерти. Как боятся ее другие.

ать спуску обидчикам. Про доброго Бога говорить можно было только шепотом, когда кроме матери рядом никого нет, а это значило, что Бог отца главней. Он говорил на языке, который назывался Die Sprache и представлял собой смесь голландского с немецким. Бог матери разговаривал по-чеченски. А еще был русский язык, которому Ахимаса научили солдаты из блокгауза. Мальчика очень тянуло к их тесакам и ружьям, но это было нельзя, совсем нельзя, потому что главный Бог запрещал прикасаться к оружию. А мать шептала, что ничего, можно. Она уводила сына в лес, рассказывала про смелых воинов из своего рода, учила делать подножку и бить кулаком

У Ахимаса в детстве было два бога и три языка. Бог отца, строгий и злопамятный, учил: ударят по правой щеке – подставь левую; кто радуется в этой жизни, наплачется в следующей; горя и страдания бояться не надо, ибо они – благо, знак особой любви Всевышнего. Бог матери, про которого говорить вслух не следовало, был добрый: разрешал радоваться, играть и не велел да

А каков голос! Ахимас, искушенный ценитель женской красоты, знал, что в голосе половина очарования. Когда он такой грудной и при этом чуть подернутый хрипотцой, будто прихваченный инеем или, наоборот, опаленный огнем, это опасно.

Ценю ваше доверие и даже п-польщен. Возможно, с новым губернатором Москве будет и лучше. Впрочем, не берусь судить, ибо в московских делах пока ничего не смыслю. Однако я, ваше превосходительство, четыре г-года прожил в Японии и, знаете ли, совершенно объяпонился – иногда сам на себя удивляюсь. У японцев самурай – а мы с вами по их понятиям самураи – должен хранить верность своему сюзерену, каким бы скверным тот ни был. Иначе никак невозможно, вся система развалится. Владимир Андреевич мне не вполне сюзерен, однако же свободным от обязательств по отношению к нему я чувствовать себя не могу. Уж не обессудьте.