Цитаты из книги «Первая сверхдержава. История Российского государства. Александр Благословенный и Николай Незабвенный»

В 1830 году, под воздействием европейских революционных событий, власть постановила умножить «где только можно число умственных плотин» на пути вредоносных заграничных веяний.

Объяснений требовал новый термин «народность», вводившийся впервые. Речь шла о прямой связи государя с «простыми людьми», минуя посредничество образованной (а стало быть, зараженной европейской бациллой) прослойки. Здесь Уваров, с одной стороны, очень верно уловил коренное недоверие Николая ко всякого рода умникам, а с другой – предложил использовать веру народной массы в «доброго царя-батюшку», который лучше «бояр», чиновников и прочих угнетателей. Поэтому Николай взял себе в привычку общаться с народом в фальшиво-простецком, популистском тоне, и окружение всячески поддерживало правителя в сознании, что именно так и следует.

Запрещая подданным «рассуждать», Николай оставлял это право только за самим собой, то есть взваливал на себя ношу, с которой никак не мог справиться.

В 1826 году, едва взойдя на престол, он объявил в одной из своих резолюций: во всех делах империи должно руководствоваться «моей весьма точной волей» и запретил кому-либо действовать «не в указанном мною направлении».

Николай был очень неглуп и знал цену своим администраторам, а все же охотно принимал желаемое за действительное. «…Нельзя без благодарности Богу и народной гордости взирать на положение нашей матушки России, стоящей как столб и презирающей лай зависти и злости, платящей добром за зло и идущей смело, тихо, по христианским правилам к постепенным усовершенствованиям, которые должны из нее на долгое время сделать сильнейшую и счастливейшую страну в мире», – пишет царь в частном письме о своей нищей, несвободной стране, с каждым годом все больше отстававшей от Европы.

Тяжким личностным дефектом царя были невероятное самомнение, сугубое тщеславие. Об этом непременно упоминают все критически настроенные авторы. Маркиз де Кюстин, пообщавшийся с ним в 1839 году, пишет: «Он ни на мгновение не забывает об устремленных на него взглядах; он ждет их; более того, ему, кажется, приятно быть предметом всеобщего внимания. Ему слишком часто повторяли и слишком много раз намекали, что он прекрасен и должен как можно чаще являть себя друзьям и врагам России». Петр Долгоруков выражается еще жестче: «Николай в припадке самонадеянности и ослепления, доходившем почти до безумия, считал себя непобедимым и всемогущим; он громко и ясно говорил, что не имеет ни малейшей нужды в гениях, а лишь в исполнителях». (Это классический симптом некомпетентного управления.) Герцен потешается над тем, что царь всерьез считал себя василиском: «Он на улице, во дворце, со своими детьми и министрами, с вестовыми и фрейлинами пробовал беспрестанно, имеет ли его взгляд свойство гремучей змеи – останавливать кровь в жилах…»

В девятнадцатом веке успешно править огромной страной, руководствуясь «гласом Божьим», было невозможно. Человек вполне консервативных взглядов А. Суворин едко напишет (правда, по поводу второго Николая, страдавшего тем же недугом, что и первый): «Государь учится только у Бога и только с Богом советуется, но так как Бог невидим, то он советуется со всяким встречным: со своей супругой, со своей матерью, со своим желудком, со всей своей природой, и всё это принимает за божье указание». Эта психологическая аномалия, своего рода профессиональное заболевание диктаторов, давало стержень всему характеру Николая, от природы не такому уж сильному.

По своим убеждениям Николай был классическим, беспримесным «государственником», то есть приверженцем концепции, по которой смыслом существования России является государство – как сверхидея и наивысшая ценность. Все обязаны служить государству, никто не смеет покушаться на его авторитет и «раскачивать лодку». Живое воплощение российской государственности – помазанник Божий, самодержец. Он подотчетен лишь Богу, Ему единому и ответит, если в чем-то неправ. Иными словами, идеология Николая Первого по всем пунктам совпадала со старинными принципами «ордынского» устройства.

«Повсюду вокруг него в Европе под веянием новых идей зарождался новый мир, но этот мир индивидуальной свободы и свободного индивидуализма представлялся ему во всех своих проявлениях лишь преступной и чудовищной ересью, которую он был призван побороть, подавить, искоренить во что бы то ни стало, и он преследовал её не только без угрызения совести, но со спокойным и пламенным сознанием исполнения долга. Глубоко искренний в своих убеждениях, часто героический и великий в своей преданности тому делу, в котором он видел миссию, возложенную провидением, можно сказать, что Николай I был дон Кихотом самодержавия, дон Кихотом грозным и своенравным, потому что обладал всемогуществом, позволявшим ему подчинять всё своей фантастической и устарелой теории и попирать ногами самые законные стремления и права своего века».

Смертельная опасность, которой Николай подвергся во время декабристского восстания, окончательно уверила молодого самодержца в мысли, что самое страшное для государства – выпустить ситуацию из-под контроля. Рецепт против этого царю виделся только один: сдерживать разрушительный Хаос при помощи неукоснительного Порядка. Любые изменения, не придуманные и не санкционированные высшей властью, вредны, а то и губительны. А лучше вообще ничего не менять.