Глава 2. Россия и Эллада

Во второй половине XV века только Московское государство было способно возвысить голос за православный мир и отстаивать драгоценные святыни. Обвенчавшись с Софией Палеолог, племянницей последнего византийского императора, Великий князь Московский Иван III стал наследником византийских базилевсов не только по вере, но и по родству.

София явилась на Русь в сопровождении множества священников, иконописцев, а ее багаж переполняли рукописи, церковные книги и святые реликвии^[1]. Подданные Ивана III вскоре почувствовали высокую династическую преемственность, поскольку на прежнем московском гербе, где красовался Георгий Победоносец, появился двуглавый орел.

Соотечественники Ипсиланти обосновались в России еще при царе Михаиле Федоровиче. А началось все с того, когда в августе 1621 года в Москву приехал турецкий посланник, грек Фома Кантакузин. Расчет правителя Османской империи был прост. Султан Осман надеялся склонить русского государя к совместному походу на Польшу и полагал, что православные люди найдут между собой язык.

Престол в Стамбуле в те годы, как известно, частенько переходил от одного владыки к другому, но султан Мурад IV в 1627 году решил воспользоваться услугами Кантакузина, которому помощь толмача была не надобна.

Примечательны слова устного послания Мурада IV, в ближайшем окружении которого было немало христиан: «Хочу государя Михаила Федоровича иметь себе братом, а… святейшего патриарха отцом…»

Породнение не состоялось – неподконтрольные Москве донские казаки вбили клин в намечавшееся сближение, сам Фома Кантакузин пал под ударами сабель своевольных донцев. И все же часть миссии, сокрытую от взора турецких правителей, высокородный грек выполнил успешно: дед Петра Великого даровал греческим семействам, притесняемых султаном, обширные угодья в Черниговской губернии. А уж трудолюбия грекам было не занимать.

В народе недаром говорится – не хлебом единым живет русский человек. Круговерть тяжких потрясений: многовековое татаро-монгольское иго, бесконечные войны и смута отбросили русское просвещение, корнями уходившее в традиции Византии, в беспросветный тупик, из которого, казалось, и выхода никогда не будет. Но нет! Слово Господнее, всесильное, исподволь подтачивало камень невежества, которое лучшие умы России считали едва ли не большей бедой, нежели бедствия стихийные и вражеские нашествия. В середине двадцатых годов XVII века распахнула свои двери Киево-Могилянская духовная академия, получившая название по имени своего основателя, Киево-Печерского архимандрита Петра Могилы. «Дидаскалы» (так в ту пору называли на греческий манер преподавателей) сеяли разумное, доброе, вечное и в стенах академии звучали стихи Гомера, Пиндара на их родном языке. В «Киевской учености», как иногда называли Духовную академию, шли нескончаемые споры вокруг учений Сократа, Платона, Аристотеля и с оттенками восхищения зазвучало слово «театр». Ученики не без успеха лицедействовали в пьесах Софокла, Эврипида, Аристофана, вызывая восторг не только у собратьев по академии, но и у местной знати.

В начале XVII века на слуху русских людей появилось словосочетание «Братская школа», название учебных заведений, которые множились и утверждались по всей России, как зародыши будущих гимназий. Но в ту пору братские школы были призваны ликвидировать недостаток образованного духовенства, переводчиков. И вот здесь-то и обнаружилось, что «Греческая грамматика» Лаврентия Зизания, изданная аж в 1591 году, – единственный и драгоценный учебник, по которому делали первые шаги отроки, которым предстояло восстановить связь времен и восславить слово русское.

В лице воспитанника, а затем и дидаскала Полоцкой братской школы монаха Симеона, с именем которого неизменно употребляется прозвище «Полоцкий», русская духовная и поэтическая мысль обрела не только своего преданного и верного служителя, но и величайшего просветителя. Целых 130 лет (!) в Москве в Китай-городе^[2] просуществовала основанная Симеоном Полоцким в 1686 году Славяно-греко-латинская академия, среди выпускников которой мы находим имена, драгоценные для русской истории: Сильвестра Медведева, Михайло Ломоносова, Антиоха Кантемира.

Русская православная церковь, с превеликим трудом преодолевшая раскол, твердо придерживалась канонов, воспринятых у Византии. Но в 1700 году грянул гром и Россия волеизъявлением Петра I в одночасье лишилась патриаршества^[3]. Верховного пастыря, к которому сходились нити духовного здоровья русской нации, заменил чиновничий Священный Синод. «Богу Богово, кесарю кесарево», – рассудил Петр I, больно ударив по грекофилам и тем самым закрепив торжество латинистов.

Даже турки, которых трудно заподозрить в доброжелательности к христианам, обратив многие храмы и церкви в мечети, не решились лишить константинопольского патриарха возможности духовного окормления православной паствы. Турецкое правительство считало патриарха политической главой всего православного населения Османской империи, что вовсе не гарантировало верховным пастырям полной безопасности. Любая малейшая непокорность христианских вотчин безжалостно каралась смертью.

Последователи царя-преобразователя в силу различных причин не утруждали себя в выборе идеала обустройства российского общества. Все изменилось с восшествием на престол Екатерины Второй. Эллинизм на долгие годы стал доминантой в воззрениях российской знати, отправной точкой в творениях мастеров искусств. Уж на какие уловки только не приходилось идти императрице-просветительнице! Порой по ложным паспортам через третьи страны в Россию прибывали учителя словесности, художники, архитектурных и строительных дел мастера, формируя у великосветских отпрысков утонченный художественный вкус, идеализируя античное искусство и устройство Древней Эллады.

О том, что российское правительство откровенно закрывало глаза на нарушения паспортного режима, прочтем в постановлении Кабинета министров времени правления внука Екатерины Второй: «Кабинет полагает, что греков, приезжающих в Россию для вступления в подданство, можно принимать и без видов, в том уважении, что им оные получить трудно и что им Россия всегда оказывала покровительство».

Кючук-Карнаджийский мир 1774 года^[4] на целый год снял препоны к переселению греков из Северного Причерноморья и Малой Азии. Но и после того, как этот срок миновал, граница России и Турции не обезлюдела.

В 1777 году Суворов, выполняя волю императрицы, начал великое переселение христиан из Крыма. В одном из своих донесений великий полководец называет цифру 32 000 человек. Большинство их составляли греки, которые осели в Приазовье, основав город Мариуполь. Но этим дело не закончилось. Мелитополь, Ставрополь, Херсон, Екатеринослав – вот перечень городов, названия которых как в зеркале отражают желание Екатерины Второй соединить историческим мостом империи: Российскую и Греческую. Немало преуспел и светлейший князь Потемкин, который намеревался устроить Екатеринославна-Днепре по образу и подобию Афин времен правления Перикла.

Отметим немаловажный факт – в «местах компактного проживания» греков им дозволялось право на местное самоуправление, земли их не облагались налогом в течение десяти лет, миновали переселенцев и рекрутские наборы. К чести греков, они не отсиживались в тылу и, например, в русско-турецкой войне 1768–1774 годов в составе русской армии сражалось восемь добровольческих эллинских батальонов^[5].

О заботе императрицы по подготовке офицеров для греческих воинских формирований свидетельствует ее указ от 7 января 1775 года, по которому директору артиллерийско-инженерного кадетского корпуса генерал-инженеру Михаилу Ивановичу Мордвинову поручалось создание «особливого училища для отправляющихся с Архипелага греческих мальчиков».

Генерал был на редкость исполнительным, и гимназия, преобразованная в Корпус чужестранных единоверцев, к 1792 году насчитывала около 200 мальчиков от 12 до 16 лет. К сожалению, по восшествии на престол Павел Петрович безжалостно обошелся со многими матушкиными начинаниями. Корпус был ликвидирован, а его воспитанники были распределены по столичным военно-учебным заведениям.

В апреле 1790 года на дворцовом приеме греки Христос Лаккиотис, Панос Дзирас и майор Сотири вручили Екатерине II петицию, которая подействовала, словно бальзам, пролитый на душу императрицы. Еще бы! Ведь посланцы Эллады просили «дать грекам в качестве государя ее внука Константина». Сам же претендент на греческую корону, которому исполнилось десять лет, приветствовал посланцев Греции на их родном языке, пожелав депутатам успехов в осуществлении их планов.

…В предчувствии скорой кончины императрица Екатерина Вторая составила завещание, в котором имелись и такие строки:

«Буде я умру в Царском Селе, то положите мне на Софиенской городовой кладбище…

Буде – в городе святого Петра – в Невском монастыре, в соборной или погребальной церквы…

Библиотеку мою со всеми манускриптами… отдаю внуку моему любезному Александру Павловичу… и благословляю его моим умом и сердцем…

Мое намерение есть возвести Константина на Престол Греческой восточной империи…

Для блага Империи Российской и Греческой советую отдалить от дел и советов оных Империи Принцев Виртенбергских и с ними знаться как можно меньше…»

Императрица, деспотичная в семейных делах, презрев волю сына, великого князя Павла Петровича, и невестки Марии Федоровны, вопреки дворцовой традиции назвала внуков греческими именами: знайте, мол, что нас связывает с Грецией – вера и культура. Но, как показало время, не только они…

Впоследствии «Греческий прожект» императрицы Екатерины Великой назовут «великой иллюзией». А между тем в самой Элладе Россия виделась мессианской страной, ниспосланной Богом для спасения. И совершенно напрасно некоторые историки применительно к авторам «Греческого прожекта», светлейшему князю Потемкину-Таврическому, графу Алексею Орлову-Чесменскому и канцлеру Безбородко, употребляют нелицеприятные термины «авантюристы» и «романтики». «Екатеринским орлам», сибаритам и сластолюбцам, воителям и мудрецам, было присуще одно из величайших качеств – умение не только читать мысли повелительницы, но и превращать их в решения государственные, наиглавнейший стержень которых – благо Отечества.

«Крест над Айя-Софией!», свободолюбивый клич греков, вовсе не затуманивал умы российских государственных мужей, а сама Греция в их планах никоим образом не рассматривалась в качестве разменной монеты в политических играх.

Россия под скипетром Екатерины II была сильна, не нуждалась в нравоучениях и могла без помех решать любые задачи. В общих чертах греческий проект вырисовывается в беседах императрицы с ее личным секретарем Храповицким:

7 июня 1788 года. «Пусть турки пойдут куда хотят. Греки могут составить монархию для Константина Павловича; и чего Европе опасаться? Ибо лучше иметь в соседстве христианскую державу, нежели варваров».

30 января 1789 года. «…Турцию поделить можно и дать куски Англии, Франции, Германии, а остатки довольно для великого князя Константина…»

9 октября 1789 года. «…Константин мальчик хорош; он через 30 (!!!) лет из Севастополя приедет в Царьград. Мы теперь рога ломаем, а тогда уже будут сломлены, и для него легче».

Фраза «рога ломаем» нуждается в пояснениях. В 1783 году капитан-командир С. Грейт предложил план взятия Константинополя и проливов. В 1791 году, 29 июня, адмирал Ф. Ушаков разгромил турецкий флот и находился всего лишь в 60 верстах от Царьграда. В 1795 году А. В. Суворов начертал собственноручно «План взятия Великого города»…

Увы, один из творцов греческого проекта, всесильный фаворит, устроитель русской армии и южных земель, князь Потемкин-Таврический снизошел в могилу^[6] Его смерть подорвала духовные силы императрицы, надолго выбила из колеи и заметно ослабила решительность в реализации «Греческого прожекта». Свидетельство тому – мир с Турцией, заключенный 21 декабря 1791 года в Яссах. Константинополь остался у Порты и, как показали дальнейшие события, навсегда. И всё же незабвенной императрице удалось заложить прочный духовный фундамент, на котором ее последователи строили свои царствования.

Примечательны слова, произнесенные греческим корсаром Ламбросом Кацонисом^[7], от одного имени которого трепетали турецкие мореплаватели, по поводу результатов Ясского мира: «Если императрица заключила свой мир, то Кацонис еще свой не заключал». И так мыслила вся Греция.

…Император Павел Петрович, снизошедший в могилу от «апоплексического удара» 11 марта 1801 года, в свое недолгое правление успел-таки совершить одно из своих деяний, о котором невозможно говорить без восхищения.

В 1786 году в Константинополь прибыл, как было записано в подорожной, «на излечение от лихорадки» морской офицер Дмитрий Николаевич Сенявин. Как шло лечение, мы можем лишь догадываться. Но уже через два года мы находим имя Сенявина в числе участников Средиземноморской экспедиции адмирала Ф. Ушакова, где он командует кораблем «Святой Петр». Именно Сенявину Павел Первый поручает устроить «правильную администрацию» на Ионических островах. Название этого государства, свободного от турок и французов, предложил не кто иной, как российский монарх – Республика Семи Соединенных Островов. Он же направил в Республику своего представителя, графа Г. Д. Моницего, которому вменялось осуществлять контроль, не вмешиваясь в деятельность администрации. Это было незабвенное время, а сама администрация стала подлинной школой становления национального самосознания. Здесь в качестве государственного секретаря начал свою политическую деятельность Иоанн Каподистрия, будущий министр иностранных дел России и первый президент Греции.

Республика без конституции – что император без короны, скипетра и державы. И Павел Петрович, ничтоже сумняшесь, вступил в сношения с Ригасом Велестинлисом, у которого республиканская конституция была на такой случай написана. Правда, она предназначалась для всей Греции, а сам Ригас более посматривал в сторону Парижа, нежели Петербурга. Но такие детали в большой политической игре, как правило, не идут в расчет. А вот по восшествию на престол Павел I посоветовал сыну, великому князю Константину, выбросить бабкины химеры из головы.

Однако время рассудило и подтвердило, что плоды трудов Екатерины Великой не пропали даром. Взгляните на Петербург! Итальянское барокко, грешащее зачастую вычурностью, уступило место проникновенной простоте, вдохновенности и строгости линий. Но разве это слепое копирование? Отнюдь! Александр Павлович, заимствуя лучшее, сумел придать Северной столице облик, в котором властвовали совершенство и гармония. Русский царь оказался не только достойным и бережным хранителем традиций древности, но и неподражаемым интерпретатором. К тому же и судьба греческого народа, который вот уже более четырех веков томился под пятой Турции, была далеко не безразлична российскому монарху.

И не вина России, что всякий раз, взявшись за оружие, она не могла окончательно сломить турецкий гнет на Балканах. Силы государства были не беспредельны. В то время Европа трепетала перед всевластием Наполеона.

В Тильзите «упрямый российский лошак», как величал повелитель Европы Александра Павловича, посмел возвысить голос за единоверцев – греков и сербов. Слова российского монарха о «неустройстве Ереции» вызвали мгновенную реакцию Наполеона.

– Я знаю планы Ипсиланти. Он обманывает нас. Единственной его целью является осуществление собственных химер.

Убеждать Наполеона в том, что свобода единоверцев вовсе не химера, а назревшая необходимость, было напрасным занятием.

Между тем двоедушие Александра Павловича по отношению к Ереции и самому Константину Ипсиланти в Тильзите проявилось во всей полноте. Воспользуемся записью беседы, которая состоялась между российским монархом и французским посланником Савари: «Они (заговорщики – Б. К.) напрасно воображают, что могут меня принудить к уступчивости или обесславить. Я буду толкать Россию к Франции… Будьте спокойны на этот счёт. В конце концов должны будут подчиниться…»

Так все плоды Павла Первого по созданию российского оплота в Средиземноморье в одночасье рухнули. Русские покинули Ионические острова во второй половине 1807 года. Республика Семи соединенных островов прекратила свое существование, а сами острова надолго попали под пяту Наполеона.

За Тильзитом последовал Эрфурт. Выступая 25 октября 1808 года во дворце Законодательного корпуса, Наполеон заявил: «Я имел свидание в Эрфурте с императором российским. Первая мысль наша была всеобщий мир. Мы даже согласились с некоторыми пожертвованиями…»

Лукавство последней фразы очевидно – Наполеон не изменял своим правилам: жертвовал только не принадлежащими Франции территориями. Сделав одну уступку, российский император отказался от другой и настоял на присоединении Молдавии и Валахии к России, а также установлении протектората над Сербией.

Благие намерения перечеркнул ход русско-турецкой войны, о которой участники поговаривали: «Половину года мы повторяем старые ошибки, а вторую тратим на их исправление».

Елавнокомандующими Дунайской армии поочередно побывали: престарелый Михельсон, все военные заслуги которого заключались в поимке Пугачева; елизаветинский вельможа князь Прозоровский, скончавшийся на своем посту. Некоторое время возглавлял обескровленную в сражениях армию князь Багратион, которого сменил Каменский 2-й^[8], отличившийся в закончившейся шведской войне. Кампания 1810 года увенчалась полным успехом, благодаря помощи России на сербской земле не осталось ни одного турка. Русская армия, освободив Северную Болгарию, готовилась к походу на Стамбул, как неожиданно грянул царский указ: пять дивизий (из десяти!) ввиду неизбежной войны с Наполеоном перевести с театра военных действий в Россию. Каменский 2-й сник, захворал и, понимая, что только чудо может спасти армию, покинул ее.

Свершил чудо Михаил Илларионович Кутузов, израненный и поседевший в войнах с турками и отменно знавший психологию противника.

Победы под Рущуком, Исмаилом сломили упорство Турции. Начались мирные переговоры, которые длились целых шесть месяцев. Лишь одна цель из многих, которые ставились в начале кампании, самой длительной в истории русско-турецких войн, была достигнута: Сербия получила автономию. Приращение Российской империи по Бухарестскому миру 16 мая 1812 года оказалось незначительным. Ни придунайские княжества Молдавия и Валахия, ни Болгария, а тем более Греция никаких выгод из шестилетней кровавой борьбы России и Турции не получили. «Гроза двенадцатого года» и вовсе сняла восточный вопрос с повестки дня на долгий срок.