Глава XII

Большую часть ночи Рамсес провел в лихорадочных грезах. То перед ним всплывал призрак государства в виде бесконечного лабиринта с мощными стенами, которые ничем не пробить, то появлялся призрак жреца, одно мудрое слово которого указало ему, как выбраться из лабиринта. Итак, перед ним предстали две могучие силы: интересы государства – которые он до сих пор неясно себе представлял, хотя был наследником престола, – и жреческая каста, которую он хотел раздавить и подчинить себе.

Это была тяжелая ночь. Царевич метался на своем ложе и спрашивал себя: не был ли он до сих пор слепым и только сегодня прозрел, чтобы убедиться в своем неразумии и ничтожестве. Совершенно в ином виде представлялись ему сейчас и предостережения матери, и сдержанность отца в изъявлении своей высочайшей воли, и даже суровость министра Херихора.

«Государство и жрецы!..» – повторял он сквозь сон, обливаясь холодным потом.

Только боги небесные знают, что произошло бы, если б в душе Рамсеса успели разрастись и созреть мысли, которые родились в эту ночь. Может быть, став фараоном, он был бы одним из самых участливых и царствовал бы дольше других повелителей. Может быть, имя его, высеченное на каменных стенах подземных и надземных храмов, дошло бы до потомства, окруженное величайшей славой. Может быть, он и его династия не лишились бы трона и Египет избежал бы великого потрясения в наиболее трудное для себя время.

Но утренний свет рассеял призраки, кружившие над разгоряченной головой царевича, а последующие дни резко изменили его представление о непоколебимости государственных интересов.

Посещение Рамсесом тюрьмы не осталось без последствий для обвиняемых. Следователь доложил об этом верховному судье. Судья вторично пересмотрел дело, сам допросил часть обвиняемых, в течение нескольких дней освободил большинство и ускорил разбор дела остальных.

Когда же истец не явился на суд, несмотря на то что его выкликали и в зале суда, и на базарной площади, – дело о нападении было прекращено, и всех обвиняемых освободили.

Правда, один из судей заметил было, что по закону следовало бы возбудить процесс против управляющего хутором наследника за ложное обвинение и, если это будет доказано, подвергнуть его тому самому наказанию, какое грозило обвиняемым. Но вопрос этот замяли.

Управляющий хутором, переведенный наследником в ном Такенс, исчез из поля зрения судей, а вскоре пропал куда-то и сундук с папирусами по делу о нападении.

Узнав об этом, Рамсес отправился к верховному писцу и с улыбкой спросил:

– Что ж, достойнейший, невинных освободили, дело о них святотатственно уничтожили, и, несмотря на это, престиж власти не пострадал?

– Дорогой мой царевич, – ответил с обычным хладнокровием верховный писец, – я не предполагал, что одной рукой ты подаешь жалобу, а другой – стараешься ее изъять. Чернь нанесла оскорбление сыну царя – нашей обязанностью было наказать виновных. Но если ты простил обиду, государство не станет против этого возражать.

– Государство!.. Государство!.. – повторил Рамсес. – Государство – это мы, – прибавил он, прищурившись.

– Да, государство – это фараон и… его вернейшие слуги, – ответил писец.

Достаточно было этого разговора с высоким сановником, чтоб рассеять начавшее было пробуждаться в сознании наследника могучее, хотя еще не ясное представление о значении «государства». Итак, государство – не вечное несокрушимое здание, к которому фараоны должны камень за камнем прибавлять свои великие дела, а скорее куча песку, которую каждый повелитель пересыпает, как ему заблагорассудится. В государстве нет тех узких дверей, именуемых законами, проходя через которые каждый, кто бы он ни был – крестьянин или наследник престола, – должен наклонять голову. В этом здании есть разные ходы и выходы: узкие – для малых и слабых, весьма широкие и удобные – для сильных.

«Если так, – решил царевич, – я установлю порядок, какой мне нравится».

И ему вспомнились два человека: освобожденный негр, который, не ожидая приказа, готов был отдать жизнь за то, что принадлежало наследнику, и незнакомый жрец.

«Будь у меня больше таких людей, воля моя почиталась бы и в Египте, и за пределами его!..» – сказал он себе и решил непременно разыскать жреца.

Это был, вероятно, тот самый, который сдержал людей, напавших на его дом. Он не только прекрасно знает законы, но и умеет управлять толпой.

– Неоценимый человек!.. Я должен его найти.

С этих пор Рамсес в небольшой лодке с одним гребцом стал объезжать крестьянские хижины в окрестностях своего хутора. В хитоне и большом парике, с длинной рейкой, на которой были насечены деления, он мог сойти за инженера, следящего за подъемом воды.

Крестьяне охотно давали ему всякие объяснения, касающиеся разлива, и при случае просили, чтобы правительство придумало какой-нибудь более легкий способ черпания воды, чем журавль с ведром. Они рассказывали также о нападении на хутор наследника, но не знали людей, бросавших камни. Вспоминали и жреца, которому удалось успокоить толпу. Но кто он – они не знали.

– Есть, – говорил один крестьянин, – в наших местах жрец, который лечит глаза, и есть другой, что заживляет раны и вправляет переломанные руки и ноги. Есть такие, которые учат читать и писать. Один играет на двойной флейте, и даже недурно. Но того, кто явился тогда в саду наследника, среди них нет, и они сами о нем ничего не знают. Наверно, это бог Хнум или какой-нибудь дух, охраняющий царевича, – да живет он вечно и никогда не теряет аппетита!..

«А может быть, это и в самом деле дух?» – подумал Рамсес.

В Египте скорее можно было встретить злого или доброго духа, чем дождаться, например, дождя.

Нил из красного стал коричневым, и в августе, в месяце атир, достиг половины своей высоты. В береговых плотинах открыли шлюзы, и вода стала стремительно заполнять каналы и огромное искусственное Меридово озеро в области Фаюм,^[21] славящейся чудесными розами. Нижний Египет представлял собой как бы морскую губу, окаймленную холмами, по склонам которых были разбросаны дома и сады. Сухопутное сообщение совершенно прекратилось, и по реке сновало множество лодок, белых, желтых, красных, темно-бурых, похожих на осенние листья. На самых высоких местах кончали сбор урожая хлопка, второй раз косили клевер и начинали собирать плоды тамариндов и олив.

Однажды, плывя мимо залитых полой водой хуторов, Рамсес заметил на одном из островков необычное движение. Оттуда же из-за деревьев доносился громкий крик женщин.

«Наверно, кто-нибудь умер», – подумал наследник.

С другого островка увозили на небольших лодках мешки с зерном и скот; люди, стоявшие у служб, ругались и грозили сидевшим в лодке.

«Поспорили соседи…» – решил Рамсес.

Дальше в хуторах было спокойно, но жители, вместо того чтобы работать или петь песни, молча сидели на земле.

«Кончили работу и отдыхают».

От одного островка отчалила лодка с плачущими детьми; какая-то женщина бросилась ей вслед и, стоя по пояс в воде, грозила кулаком.

«Везут детей в школу», – подумал Рамсес.

В конце концов его заинтересовали все эти сцены…

С одного из следующих островков опять донесся крик. Царевич приставил руку к глазам и увидел лежавшего на земле человека, которого бил палкой негр.

– Что это тут происходит? – спросил Рамсес лодочника.

– Разве вы не видите, господин? Бьют бедного мужика! – ответил лодочник, ухмыляясь. – Проштрафился, видно, вот и трещат косточки.

– А сам ты разве не крестьянин?

– Я?… – с гордостью спросил лодочник. – Я – свободный рыбак. Отдам царю, что полагается из улова, и могу плавать по всему Нилу, от первых порогов до самого моря. Рыбак – как рыба или как дикий гусь, а мужик – как дерево: кормит господ своими плодами и никуда не может убежать. Только кряхтит, когда надсмотрщики портят на нем кору. Ого-го!.. Посмотрите-ка вон туда, – вскричал довольный собою рыбак. – Эй, отец!.. Не выхлебай всю воду!.. А то будет неурожай!

Этот веселый возглас относился к кучке людей, занятых довольно странным делом. Несколько голых мужчин, стоя на берегу, держали за ноги какого-то человека и окунали его вниз головой в реку сначала по шею, затем по грудь и, наконец, по пояс. Рядом стоял человек с дубинкой, в грязном хитоне и в парике из бараньей шкуры.

Немного поодаль кричала благим матом женщина, которую люди держали за руки.

Палочная расправа была так же распространена в «счастливом» государстве фараона, как еда и сон. Били детей и взрослых, крестьян, ремесленников, солдат, офицеров, чиновников. Каждый получал свою порцию палок, за исключением жрецов и высших вельмож, которых бить было уже некому. Поэтому наследник довольно равнодушно смотрел на крестьянина, избиваемого дубинкой, но его внимание привлек крестьянин, которого окунали в воду.

– Го! Го!.. – продолжал смеяться лодочник. – Здорово накачивают!.. Разбухнет так, что придется жене распускать набедренник.

Рамсес велел подплыть к берегу. Тем временем крестьянина извлекли из воды, дали ему выкашляться и снова схватили за ноги, не обращая внимания на нечеловеческие крики женщины, которая царапала и кусала державших ее людей.

– Стой! – крикнул царевич палачам, тащившим крестьянина.

– Делайте свое дело! – заорал, для важности гнусавя, человек в бараньем парике. – Экий, гляди, смельчак нашелся!..

В ту же минуту Рамсес со всего размаху ударил его по голове своей рейкой, которая, к счастью, оказалась не слишком увесистой. Обладатель грязного хитона так и присел на землю и, схватившись за голову, посмотрел на нападавшего помутневшими глазами.

– Как видно, – проговорил он вполне естественным голосом, – я имею честь разговаривать со знатной особой… Да сопутствует тебе, господин мой, хорошее настроение, и пусть желчь никогда не разливается по твоему телу…

– Что вы тут делаете с этим человеком?… – прервал его царевич.

– Ты спрашиваешь, мой господин, – ответил человек в бараньем парике, опять загнусавив, – как иностранец, который не знаком ни с местными обычаями, ни с людьми и разговаривает с ними слишком бесцеремонно. Так знай же, я – сборщик податей и служу благородному Дагону, первому банкиру в Мемфисе; и если это не заставит тебя побледнеть, так знай вдобавок, что благородный Дагон является арендатором, уполномоченным и другом наследника престола – да живет он вечно! – и что ты совершил насилие на земле царевича Рамсеса, что могут засвидетельствовать мои люди.

– Значит, это… – хотел перебить его царевич, но вдруг остановился. – По какому же праву вы мучаете так крестьянина, принадлежащего наследнику престола?

– Он, негодяй, не хочет платить налогов, а казна наследника опустела.