– Зачем в гости?! – всполошилась хозяйка. – Немцы, вон, кругом; считай, отгостили вы свое. Ты-то ему, генералу своему, кем приходишься?

– Да никем, поварихой штабной была.

– Кому врешь? – все так же незло возмутилась хозяйка, расщедриваясь при этом на небольшую подгоревшую лепешку, кусок соленого, давно пожелтевшего сала и полуувядшую луковицу – по военным временам, истинно генеральский завтрак. – Мне, что ли, ведьме старой? Я ведь не спрашиваю, кем служила, а за кого генералу была.

– Да поварихой этой самой и была.

– Так вот, слушай меня, повариха! – неожиданно окрысилась хозяйка. – Тебя я не видела, о генерале твоем слыхом не слыхала. Но скажи ему, что зря его до чина генеральского довели. Любой из наших мужиков деревенских, прошлую войну прошедших, лучше него в лесах этих воевал-командовал бы. Так ему и передай. И собачонкой за ним по лесам не бегай: вдвоем поймают, вдвоем и повесят. Может, наши же, сельские, и в петлю сунут.

– Да уйдем мы, уйдем, – поспешно уложила на лепешку луковицу, сало и сухарную горбушку.

– Приметила тут неподалеку, на пригорке, амбар колхозный? Так вот, троих партейных окруженцев мужики наши, из «самообороны» сельской, уже загнали туда. Со вчерашнего вечера, считай, и загнали. Видать, немцам сдать хотят; как скотину на бойню – сдать, прости господи.

Однако никакого значения словам ее Мария не придала. За месяцы, проведенные в окружении и в лесных блужданиях, она уже привыкла к тому, что опасность и враги всегда рядом. Может быть, поэтому и на подростка, после ее ухода подкатившего ко двору добродетельницы на дребезжащем велосипеде, тоже внимания не обратила.

– Немцев в деревне нет? – спросил генерал, жадно наблюдая, как, усевшись на расстеленную шинель, Мария делит добычу.

– Гарнизона вроде бы нет, наездами бывают. Зато «самооборона» местная лютует, троих бойцов наших под конвой взяли и в амбар заперли. Старуха уходить советует.

– Заметила, как нас теперь все гонят? – мрачно проворчал командарм, набрасываясь на сало и луковицу. – Будто не по своей земле, а по какой-то нами же оккупированной территории ходим, в стремени, да на рыс-сях!

– А что тебя удивляет, генерал? Многие так и считают, что вами, коммунистами, оккупированной, – спокойно ответила Мария, и впервые за все время их блужданий Власов ощутил, как резко и холодно женщина отшатнулась от него – «вами, коммунистами!..» И на «ты» обратилась тоже впервые. До этого всегда старалась «выкать», дабы на людях случайно не проговориться.

– И ты, что ли, тоже так считаешь? – задело генерала.

– Считала бы так, давно бы ушла. Из окружения тоже давно вышла бы. Кстати, о том, как вы здесь воевали – народ плюется, вспоминая. Потому как очень уже бездарно, не в пример немцам. Так прямо в глаза и говорят. Причем не только эта старуха-кормилица, и не только в этом селе.

Едва они управились со скудным ужином, как у разбитого окна появился уже знакомый Марии мальчишка-велосипедист, сказал, что баба Марфа зовет их на щи, и тут же умчался. Воротова видела, что на плите вскипало какое-то варево, поэтому никаких сомнений у нее не возникло: все-таки решила расщедриться, старая ведьма.

Чтобы не привлекать внимание сельчан, они вошли во двор Марфы со стороны огорода и небольшого садика. К тому же основательно стемнело, и они были уверены, что никто из крестьян не заметил их появления в этой усадьбе. А как только вошли в освещенную керосинкой горенку, сразу же увидели, что на столе их ждут две миски со щами и разломленная надвое лепешка.

Мария была убеждена, что смилостивилась над ними старуха только потому, что знала, кто именно придет в ее дом вместе с «окруженкой». И хотя встретила их Марфа скупым: «Быстро поешьте и уходите себе с богом!», все равно искренне поблагодарила ее. Вместо ответа старуха выпрямилась, насколько позволяла ее теперь уже навечно ссутуленная спина, внимательно осмотрела упиравшегося головою в потолок почти двухметрового генерала, на наброшенной на плечи шинели которого уже не было никаких знаков различия, и, сокрушенно покачав головой, вышла.

Даже сейчас, сидя в камере смертников перед повешением, Власов вдруг вспомнил этот пристальный взгляд Марфы, пытаясь понять, что в нем было заложено: трепетное любопытство (Мария призналась ему, что проговорилась перед старухой), или же иудино желание запомнить обличье того, кого она уже смертно предала? Зато хорошо помнил, что, едва они доели последнюю ложку этого ненаваристого варева, как во дворе послышалась русская речь и двое вооруженных мужчин в подпоясанных армейскими ремнями гражданских телогрейках вошли в избу. Как потом выяснилось, еще несколько человек окружали жилище Марфы.

– Хватит крестьян обжирать, – сурово проговорил кряжистый бородач, в руках которого кавалерийский карабин казался игрушечно невесомым. Причем бас у него был густой, что называется, архиерейский. – И так уже до нищеты крайней всех довели. Вон пошли из избы! В амбаре вас уже дожидаются. Партизанщину здесь развели.

– Но мы не партизаны, – попытался объясниться Власов, однако бородач прервал его:

– Все армейцы уже в Мясном Бору да в Спасской Полисти, в лагерях для пленных, – пробасил он. И генерал обратил внимание, что говор у него не местный, и речь явно не крестьянская, из интеллигентов, небось, из «бывших», которые повылезали теперь из всех мыслимых щелей. – А все, кто до сих пор не сдался, уже числятся партизанами, за укрытие которых немцы целые села сжигают. Так что сдай-ка ты свой пистолет, служивый, и вместе со спутницей своей – на выход. Пусть утром с вами жандармерия полевая разбирается.

Когда Власов отдавал пистолет, второй из «самооборонцев», приземистый худощавый мужичишка, рассудительно объяснил ему:

– Лучше будет, если немцы возьмут тебя, служивый, без оружия, мы же о пистолете тоже говорить не будем. Нам-то он пригодится, а ежели тебя возьмут с оружием – это уже, считай, по их законам военного времени…

– Но вы-то… – кивнул Власов на его «трехлинеечный» обрез, – при нем, при оружии.

– Потому как «самооборона». Что-то вроде местной сельской дружины или полиции. Ты-то сам у них, у красных, за генерала, говорят, был?

– Неправду говорят, – резко возразил Власов. – До генерала, увы, не дослужился.

– Да подполковник он, из тыловиков, – пренебрежительно объяснила Воротова. Документы генерала она припрятала у себя, в узелке, на тот случай, если вздумают обыскивать. – Это я бабе Марфе, сдуру, наврала, что, мол, генерал при мне, чтобы на еду разжалобить. На самом же деле я поварихой была, а он в дивизии продовольствием ведал. Когда в окружении оказались, документы в дупле спрятали, нашивки поотрывали – и в леса…

«Самооборонцы» вопросительно переглянулись, и бородач, который за старшего был, проворчал:

– Ладно, гадать: генерал – не генерал? Все туда же, в амбар их, завтра с ними новая власть разбираться будет.

– Так меня и ведите, женщину в амбар зачем закрывать, в стремени, да на рыс-сях? Пусть здесь остается, или в другой какой избе переночует, если кто принять согласится.

– Не согласится, – ответил бородач. – Раз вместе задержали, вместе и ночь коротать будете.

– Причем, видать, не первую, – скабрезно хихикнул его односельчанин. – Может, Трохимыч, и впрямь у тебя в доме ее пригреем? Или в какой-нибудь избенке брошенной?

– Тебе своих, сельских вдов мало? – буквально прорычал на него бородач. – Хочешь какой-то заразы фронтовой подцепить да полсела справных баб наших перепортить ею?

Власов видел, что Мария вспылила, но тем не менее промолчала и, ледоколом пройдя между плечами «самообороновцев», вышла на улицу. Власов тоже хотел возмутиться, но понял: не время. Не мог же он убеждать мужиков, что, мол, женщина перед ними «справная», поэтому набрасывайтесь на нее.

Во дворе их ждали еще четверо «самооборонщиков», причем один из них, верхом на лошади, дежурил у ворот. Именно ему бородач приказал скакать к конторе лесозаготпункта, где стоит немецкий пост, и доложить, что пойманы еще двое окруженцев.

– Ты, главное, скажи фельдфебелю, – поучал он всадника, – что один из задержанных нами – явно из офицеров, а может, и генералов. В любом случае, скажи, что очень уж подозрительный. И женщина при нем. Там парнишка из соседнего села, вроде как в переводчиках. К нему обратись, он поможет объясниться! У них там рация, пусть конвой присылают.

– Яволь! Зер гут! Русише швайн! Нихт ферштейн! – жизнерадостно выпалил всадник полный набор известных ему немецких фраз.

– Как же быстро они здесь огерманиваются! – нервно проговорила Мария.

– Помолчи, не время, – процедил сквозь зубы Власов.

– А когда будет «время»? – огрызнулась Воротова. – Когда окажемся за колючей проволокой?

Перейдя через улицу, дружинники повели задержанных по тропинке, тянущейся к большому строению на косогоре, которое и было тем самым колхозным амбаром. Когда при свете восходящей луны поднимались на возвышенность, из леса донеслась винтовочная стрельба. Власов поневоле остановился и посмотрел в ту сторону, словно ожидал освобождения. Бородач уловил это и ударом приклада меж лопаток заставил идти дальше. А поскольку рука у этого лесовика была тяжелой, то генерал не сдержался и застонал от боли.

– Это у Веденеевки палят, – проговорил дружинник, которого Власов так и назвал про себя – Рассудительным. – Видать, тоже кто-то из окруженцев на пост самообороны нарвался.

– Ничего, – пробасил бородач, – переловят или там же уложат.

– Что ж вы своих-то истребляете, вместо того, чтобы против немца упираться?! – изумился Власов.

– Это кто нам «свои», вы, что ли, сталинисты-бериевцы? Ты бы по деревням да местечкам местным прошелся, посмотрел бы, сколько энкавэдисты ваши народа здесь постреляли, да по лагерям пересажали. Как не «куркуль», так «враг народа», «троцкист», «уклонист», или еще какая хреновина политическая, которую никто в краях здешних ни понять, ни объяснить не способен. Храмы порушили, священников и прочий люд церковный сплошь постреляли; интеллигенцию, какая ни есть – во «враги народа» записали. Какие ж вы нам «свои», нехристи большевистские?!

У амбара их встретили двое часовых, причем видно было, что оба они то ли из дезертиров, то ли из окруженцев, но, очевидно, местных. Один из них, молодой, рослый, под стать самому Власову, сразу же подался к командарму и внимательно, насколько это можно было сделать при свете луны, всмотрелся в его лицо.

– Что-то мне рожа этого вояки знакомой кажется, – проговорил он, когда задержанным велели войти в освещенный слабым мерцанием керосинки амбар.

– Никак из командования кто-то, – поддержал его второй охранник.

– Уж не генерал ли это Власов? Говорят, бродит где-то поблизости.

– Так бы тебе и дался генерал в амбар себя загнать, – угомонил его Рассудительный своим вкрадчивым гнусавым голоском. – Неужто сам Власов ходил бы здесь без охраны да вымаливал сухарей и похлебки? Это ж тебе не те «амбарники» безлошадные, с которыми мы тут со вчерашнего вечера маемся.

– А все может быть. Вчера тут немцы на мотоциклах разъезжали, именно о нем, о Власове, спрашивали. Рыщут, разыскивают. Предупреждали: если объявится, немедленно сообщить, и непременно передать живым и невредимым.

– Но ведь о бабе они ничего не говорили, – возразил ему Рассудительный.

– При чем тут баба? Их сейчас вон сколько, баб этих! Мало ли что…

«Амбарники» встретили новеньких молча. Обнаружив, что вместе с Власовым вошла женщина, один из них взял охапку сена и отнес за невысокую дощатую перегородку, определяя тем самым место для них обоих. Он же объяснил, что во двор их не выводят, а туалетом служит небольшой притвор у средней, заколоченной двери. Другой, из тех, что продолжали лежать неподалеку от двери, тут же миролюбиво поинтересовался, из какой они части, однако Власов жестким командирским голосом осадил его:

– Вопросов не задавать. Нам надо выспаться. Три недели на болотных кочках ночевать приходилось.

– Ясно, – все так же миролюбиво ретировался любопытный. – Есть, вопросов не задавать.

Власов и Мария были так измотаны, что проснулись, когда солнце уже немного поднялось и трое других арестантов бодрствовали. Едва они успели развеять в своем сознании остатки сна и осмотреться, как раздался треск моторов и неподалеку, на проселке, появились три мотоцикла.

Прильнув к щелям в стене, Власов и Мария видели, как две машины развернулись так, чтобы с разных сторон можно было прошивать амбар из пулеметов, а третья стала медленно приближаться к легкой ограде из жердей. Охранники услужливо открыли амбарную дверь и тут же отошли подальше. Как оказалось, здесь же были и те двое дружинников, что задерживали Власова в избе Марфы. А вслед за мотоциклистами прискакал всадник, который вчера выполнял роль посыльного.

– Всем выйти из дома! – еще от калитки прокричал офицер, восседавший на заднем сиденье головного мотоцикла. – Считаю до десяти, затем открываем огонь!

Однако досчитывать до десяти ему не пришлось.

– Не стреляйте! – восстал в дверном проеме окруженец с пропитанной болотным духом и дымом костров шинелью на руке. – Я – командующий 2-й Ударной армией генерал-лейтенант Власов! Солдат моих тоже не трогайте, они со мной!

На какое-то время все, кто был свидетелем этой сцены, в буквальном смысле онемели.

– Вот тебе и явление Христа народу! – первым опомнился мощный бородач, оглашая округу архиерейским басом. Судя по всему, именно он был старостой этой деревни. – А мы-то судили-рядили, кто такой, да откуда!

– Счастье его, что вчера не признался, шакал! – оскалил мощные волчьи зубы конный, по виду калмык, или еще какой-то степняк, на рукаве гимнастерки которого красовалась белая повязка полицая. За спиной у него болтался кавалерийский карабин, а из большой кожаной кобуры, к седлу притороченной, торчал ствол немецкого автомата. – К седлу привязал бы, и прямо в штаб по земле притащил.

Он порывался и дальше изливать душу, но переводчик приказал ему вернуться к лесу, где затерялись еще два их мотоцикла, один из которых забарахлил, и привести их сюда.

– Яволь! Зер гут! Русише швайн! Нихт ферштейн! – вскинул тот руку с нагайкой и со свистом и гиком понесся к ближайшему перелеску.

– Ну, наконец-то, генерал! – только теперь сошел с мотоцикла переводчик. Перебросившись несколькими словами с офицером, который находился в коляске, он решительно отбросил покосившуюся плетенку-калитку и направился ко входу в амбар. – Сколько можно кормить комаров?! Третьи сутки колесим по округе, разыскивая вас.

По-русски он говорил с характерным акцентом, который сразу же выдавал в нем прибалтийского немца. Но из тех, кто уже давно оказался в Германии, но, еще не избавившись от акцента, уже успел подзабыть сам язык.

– Оставайся у амбара, – вполголоса успел проговорить Власов, услышав за спиной дыхание Марии.

– Только вместе с вами.

– Не дури, немцам сейчас не до тебя будет, – увещевал ее командарм, не оглядываясь. Они в самом деле были настолько измотаны, что почти сразу же уснули и даже не успели условиться, как вести себя дальше, во время задержания их немцами. – Оставайся в деревне. Иначе – лагерь.

– А дальше? Что потом? – зачастила Мария. – Нет уж, только с вами.

– Со мной – лишь до первого лагеря. Неужели не понятно, в стремени, да на рыс-сях?!

– Пусть только до ворот, – обреченно уткнулась лицом в его спину. – Зато с тобой, – решилась прилюдно перейти на «ты».

– Что ж, как знаешь…

Немецкий офицер учтиво сидел в коляске в десяти шагах от них, словно бы решил не вмешиваться в их странный диалог. Как и стоявший чуть в сторонке лейтенант-переводчик, он уже заметил женщину, о существовании которой знал еще до появления здесь, однако лишних вопросов не задавал.

– Уверены, что искали именно меня, господин лейтенант, генерала Власова? – ступил Андрей навстречу переводчику и капитану, только что выбравшемуся из коляски.

– Так точно. По личному приказу командующего 18-й армией генерал-полковника Линденманна, – с немецкой прилежностью отдал честь переводчик, и тут же представился: – Лейтенант Клаус фон Пельхау^[15]. А это – капитан из разведотдела корпуса фон Шверднер, – указал на высокого, чуть пониже Власова, статного офицера с двумя железными крестами на груди.

– Значит, вы и есть генерал-лейтенант Власов, я вас правильно понимаю? – покачался на носках до блеска надраенных сапог фон Шверднер. И Власов без переводчика уловил смысл сказанного.

– Да, это я, – по-немецки, и как можно тверже, подавляя волнение, заверил его генерал.

– Командующий противостоящей нам 2-й Ударной армией? – теперь уже переводил лейтенант.

– Из некогда противостоявшей, – перешел Власов на родной язык, не полагаясь на свое знание немецкого. – Вообще-то я был заместителем командующего фронтом, но в сложившейся фронтовой ситуации вынужден был принять командование 2-й Ударной армией.

Однако капитана-разведчика интересовали не тонкости их переговоров и не точность в выражениях.

– То есть вы готовы документально удостоверить свою личность? – спросил он.

– Сразу чувствуется, что перед тобой – разведчик, – едва заметно, судорожно улыбнулся Власов.

Генерал достал из нагрудного кармана удостоверение заместителя командующего Волховским фронтом, на котором рукой штабиста было еще и начертано: «командующий 2-й Ударной армией», и протянул капитану. Тот долго рассматривал его, затем удивленно ткнул в корочку пальцем и показал Власову.

– Чья это подпись, господин генерал?

– Верховного главнокомандующего, Сталина.

– Совершенно верно, Сталина, – самодовольно подтвердил капитан. – Я запомнил ее по фотокопиям некоторых секретных документов. Обязательно сохраните это удостоверение.

– Для чего? – удивленно уставился на капитана Власов.

– Чтобы рядышком появилась подпись фюрера, – холодно ухмыльнулся тот.

– Вы думаете, что?..

– Возможно, кому-то из наших генералов удастся уговорить фюрера поставить и свою подпись, и тогда вы станете обладателем уникального документа. А пока что – прошу, – неохотно вернул удостоверение командарму. – Храните. И, пожалуйста, в коляску мотоцикла.

Лейтенант тут же приказал одному из мотоциклистов приблизиться к воротам и, пересадив пулеметчика на запасное колесо третьего мотоцикла, рукой указал русскому генералу на освободившуюся коляску.

– В трех километрах отсюда вас ждет штабная машина, господин генерал, – объяснил капитан.

– Именно меня? – зачем-то уточнил командарм.

– Всех остальных генералов и полковников вашей разгромленной армии мы уже выловили, – самодовольно объяснил капитан. – Одних отправили в лагеря, других пристрелили. Некоторые сами предпочли застрелиться, – снисходительно окинул он взглядом блудного генерала, – но таких, на удивление, оказалось немного. Точнее, крайне мало.

Власов недовольно покряхтел и опустил глаза. Он прекрасно понимал, на что намекает этот разведгауптман.

– Наши офицеры предпочитают гибнуть в боях, – едва слышно проговорил он, заметно растерявшись перед таким морально-этическим натиском немцев. Сбивал с толку сам подход к его пленению. Казалось бы, они должны радоваться, что в руки им попал сам командующий армией. – И потом: стреляться или сдаваться – это вопрос выбора.

– И как давно вы сделали свой выбор – сдаться?

– О деталях мы будем говорить с генералом Линденманном, – заносчиво ответил Власов. – Главное, что я этот выбор сделал.

– Если генерал-полковник Линденманн захочет вас принять, – сбил с него спесь капитан. – И что-то я не понял: вы действительно сдались, или же вас взяли в плен бойцы местной самообороны?

– Какое там «сдался»?! – архиерейски пробасил бородач. – Взяли мы его. Вместе вон с той бабой – и взяли. Окрестностями бродил, по селам и хуторам попрошайничал.

– Так это и есть ваш выбор? – с иезуитской вежливостью, и вновь по-русски, поинтересовался капитан разведки. – Выбор командующего армией?!