– Точно, – подтвердил Мальчевский, немного замявшись. – На окраине соседнего села наткнулись на десантников. Человек сорок. Стреляли мои ребята неплохо, но этого на войне мало. Нужно еще иметь крепкие нервы и уметь воевать. И пока мы по кладбищу отходили к церкви, остался я лишь с двумя хлопцами. Только с двумя, понимаешь? Может быть, мы бы еще продержались часок, потому что отстреливались хорошо, по науке. Из-за каменных стен – да по движущимся мишеням. Человек десять уложили – не вру.

– Не так уж и много, – процедила Калина.

– Но тут прорвались немецкие танки с десантом на броне. Одним снарядом снесли колокольню, вместе с парнишкой, который взобрался туда. Другим проломили стену. Последнего моего вольного стрелка добили уже на моих глазах.

Штыком. Раненого. Прямо у входа.

Мальчевский помолчал. Калина не торопила его. Она ждала заключительной фразы этого рассказа. Ждала, пока хватило терпения.

– Ты-то как свою шкуру спас, если последнего на твоих глазах?

– Под обломки заполз. Там еще пыль столбом стояла.

Немцы метнули гранату, затем добили раненного ее осколком парнишку и дальше пошли поливать огнем. Ну, успокоились, осмотрели то, что осталось от церкви, по лестнице поднялись, заглянули на руины колокольни… Словом, отсиделся тогда твой младсерж Мальчевский, как нашкодивший кот. А потом уже тылами пробирался. Вместе с безлошадными нашими кавалеристами из окружения выходил. Так что там, в церкви… Прием вроде бы детский, как в жмурки, тем не менее жизнь он мне спас.

– Hу, за такую жизнь, как твоя, можно было бы и не цепляться.

Мальчевский умолк, поднялся, нервно поправил шинель, ремень. Перебросил с руки в руку автомат.

– Я тоже так считал, когда заходил сюда. Что за жизнь свою тебе особенно цепляться уже не стоит. Потому что шел с твердым намерением пристрелить тебя, как шавку.

– Что ж мешает? – спокойно спросила Калина, передергивая затвор своего автомата.

– Жалость, – бросил Мальчевский уже из-за порога. И изо всей силы грохнул дверью. – Нашел перед кем исповедоваться, идиот! Это ж надо: первый раз на веку чуть ли не полжизни чужому человеку пересказал! И кому? Какой-то немецкой шлюхе!

Он не видел, что Калина вышла вслед за ним. Не видел, как вскинула автомат.

– Эй ты, ублюдок деревенский!

Мальчевский оглянулся и замер. Одной очередью Калина прошлась по склону плато слева от его фигуры, другой – справа. Пули проходили в такой близости от тела младшего сержанта, что ему казалось, будто ощутил в своем теле каждую из них.

– Все, оттатакала свое? – спросил он, сдерживая дрожь, охватившую все его тело.

– Еще раз пикнешь что-нибудь относительно немецкой шлюхи – весь магазин в лоб вложу. Ни под одним камнем церковным не отлежишься.

К одиннадцати вечера в светлице дома Брылы перед Беркутом предстали лейтенант Кремнев, сержант-разведчик Исмаилов, а также Мальчевский, Сябрух и Калина Войтич. Ни слова не говоря им, капитан подождал еще немного, и лишь когда в комнату ввалился запыхавшийся лейтенант Глодов, прошелся перед этим небольшим строем.

– Судя по всему, немцы готовят атаку на нас с правого берега, по льду. Бойцы, засевшие на косе, в руинах, которые мы называем «маяком», видели группу офицеров, которые в бинокли изучали наш берег, и солдат, которых они заставили испытывать лед на прочность.

– Так и было, испытывали, – поддержал его Кремнев. – А со стороны реки плато наше более доступное, нежели со стороны левобережья.

– Поэтому, – продолжил излагать свой план Беркут, – я принял решение нанести противнику упреждающий визит вежливости. Сегодня в полночь.

– Опять идти на тот берег? – не сдержался Сябрух. – Дык яны ж нас перебьют еще на льду! У них там теперь пуляметы, по берегу панад рэчкаю! Они сейчас так укрепились после того, как вы в плен унтер-офицера ихнего взяли.

– Точно. Напротив косы замечено две пулеметные точки. И ходит патруль, – простил Сябруху его несдержанность капитан. – Но мы перейдем речку южнее, в районе села.

– Села?! – еще больше удивился Сябрух. – Дык это ж верная погибель.

– Со стороны шоссе у нас более плотная опека. Кроме того, немцы привыкли, что наши вылазки обычно нацелены на шоссе, на долину. А вот на том берегу с диверсионным рейдом мы еще ни разу не побывали. Войтич, вы покажете, где лучше войти в село, объясните на местности, как там в нем ориентироваться, и вернетесь к группе лейтенанта Глодова, которая будет прикрывать нас, затаившись на льду у левого берега.

– Я пойду с вами только в том случае, если возьмете с собой в село, – тут же отрубила Войтич. – И не надо базарить по этому поводу.

– Даже не собираюсь возражать, – мгновенно сориентировался в ситуации Беркут. – Просто, я не вправе был заставлять вас принимать участие в этой операции.

– Нам уже пора выяснить и договориться, капитан: боец я или не боец? Если не боец, тогда воюйте без меня. Если же боец, тогда никаких исключений, я участвую во всех операциях гарнизона.

– Этого альпийского стрелка в юбке надо бы зачислить, – посоветовал Мальчевский. – Она одна укладывает стольких, сколько все мы, остальные.

Беркут сдержал улыбку, выдержал приличествующую случаю паузу и жестким приказным тоном произнес:

– Рядовой Калина Войтич, отныне вы зачислены в состав гарнизона, на должность снайпера, и будете находиться в моем непосредственном распоряжении.

– Вот так бы с самого начала, – самодовольно пробубнила себе под нос Калина.

– А теперь слушайте задание. Реку переходим ниже косы, со стороны плавней. На правом берегу тоже видны островки камыша – это облегчает подход. В селе сейчас полно немцев. В том краю села, где мы появимся, у машинного двора, скопились десятки машин. Да и на улицах их немало. Конкретного объекта рейда у нас не будет. Каждый действует в одиночку. Наша задача: вызвать панику, не дать врагу нормально отоспаться, уничтожить как можно больше живой силы и техники. На весь этот рейд в село – час. Через час, под прикрытием группы Глодова, которая будет состоять из пяти человек, отходим на свой берег.

– К моменту отхода ваши бойцы, лейтенант, – обратился он к Глодову, – должны подтянуться к берегу и рассредоточиться до ста метров по фронту, создавая видимость, будто действует большая групп. Вопросы есть?

– Простите, товарищ капитан, – подал голос Глодов, – мне не совсем понятен замысел этого рейда. Нам приказано удерживать плато, готовить плацдарм. Мы это делаем. Идти на тот берег – значит, дополнительно рисковать людьми и тратить боеприпасы.

– Чтобы ответить на ваш вопрос, лейтенант, следует вначале ответить на вопрос: «В чем смысл войны?» – Андрей остановился напротив лейтенанта, прощупывая его рослую, но довольно мешковатую фигуру придирчивым взглядом. – Дело не только в плацдарме. Мы должны вести активные боевые действия в тылу врага, используя для этого любую возможность. Обычные бои на истребление. Или, может быть, вы трусите?

– Товарищ капитан, просил бы…

– В таком случае отучитесь задавать бессмысленные вопросы, – резко одернул его Беркут. – Все, готовьтесь. Всем взять по две гранаты, ножи, патроны. Проверить, смазать оружие. На той стороне в виде трофеев подбирать только патроны и гранаты. Ну, еще пулемет, если посчастливится. Без пятнадцати двенадцать сбор у плавневого колодца.

Когда бойцы ушли, Беркут вдруг вспомнил об Арзамасцеве. Неужели прошел линию фронта? Он уже твердо решил, что не станет докладывать о дезертирстве ефрейтора, а если и возникнет этот вопрос, заявит, что сам послал его в разведку. Еще лучше – на связь. В общем, ответ подскажут обстоятельства.

Подсказать, конечно, подскажут. Однако мрачное предчувствие нашептывало капитану, что с этим человеком приключилась беда. Он знал о нерешительности Арзамасцева, о его беспомощности в рукопашной, о проявлявшемся в самые неподходящие моменты безволии. Вряд ли такой человек способен в одиночку пройти линию фронта. И если попадется в руки немцам, тоже вряд ли выдержит. А ведь его примут за разведчика. Или диверсанта. Если узнают, что сбежал из плена и партизанил, – тоже не пощадят.

Ну а на допросах их прежде всего будет интересовать личность коменданта. И когда в гестапо или СД узнают, что здесь оказался их старый знакомый, Беркут… Того и гляди, где-то поблизости объявится Штубер. Как специалист по вскрытию укрепрайонов и подавлению дотов.

«Да, Арзамасцев… Проявил ты себя, ефрейтор!».

Нет, кто бы мог подумать, что этот парень действительно решится на дезертирство? Крамарчук никогда бы не позволил себе такого. Крамарчук – нет. Господи, скольких ребят он потерял за эту войну!

«А может, и Крамарчук еще жив! – в который раз уже подумалось Беркуту. – Ведь везло же ему до сих пор. Но, даже завидев его перед собой, тебе трудно будет заставить себя поверить в это воскрешение».

– Войтич, – позвал он девушку, выйдя в коридор. И, хотя Калина не ответила, осторожно приоткрыл дверь.

Девушка сидела, прислонившись к теплой стене, за которой была печка, и старательно чистила затвор карабина. Беркуту показалось, что она делает это благоговейно. Он еще не встречал женщины, которая бы с такой любовью относилась к оружию и столь хладнокровно вступала в бой. Для санинструктора дота Марии Кристич оружия как бы вообще не существовало, а Калина… Эта вела себя, как заправский фронтовик.

– Чего тебе?

– Хочу спросить. Только ответьте искренне. Ответ ваш останется между нами. Вы действительно дали возможность Арзамасцеву уйти на тот берег, к линии фронта? Вы ведь сказали, что, еще спускаясь на лед, заподозрили…

– Я еще задолго до рейда «заподозрила». Что из этого? Я ведь тогда все выложила, капитан. Какого дьявола? Зачем он тебе нужен?

– Хочу знать, где он, что с ним.

– Передай по рации, что сбежал. Там его перед строем, как дезертира. Или в штрафбат. Тогда тебе сразу полегчает.

– Странная вы женщина, Войтич, – теперь Беркут упорно обращался к ней только по фамилии. Проведенные вместе ночи – как бы не в счет.

После всего что он узнал о Калине, мог бы вообще не разговаривать с ней. Хотя никакой особой неприязни к ней не питал. В конце концов она была надзирательницей коммунистического, а не фашистского, концлагеря. А значит, Родины не предавала.

Калина медленно поднялась, вставила затвор в карабин и ловко, по-мужски перебросив его из руки в руку, повернулась к нему. Первое, что поразило Андрея, – перед ним словно бы стояла не Калина Войтич, а совершенно иная женщина. Она впервые предстала перед ним без головного убора, и капитан был удивлен, увидев эти вьющиеся, спадающие на плечи волосы, которые, как оказалось, она старательно прятала под огромной заношенной, превращающей ее в уродину солдатской шапкой. В постели он обратил внимание, что у нее довольно длинные волосы, однако не придал этому значения, не сумел полюбоваться ими.

Еще при первой встрече с ней, когда капитан даже не предполагал, что перед ним девушка, он заметил, какое у «этого парнишки» грязное, словно припудренное золой, лицо, какие неестественные синие круги под глазами. Теперь же, глядя на ее довольно привлекательное обличье – прямой, с детской курносинкой нос, не очень выразительные, но слегка припухшие губы, и голубые (он заметил это еще тогда, когда, Войтич появлялась перед ним с умышленно состарившимся лицом), словно бы подсвечиваемые изнутри глаза, – Андрей как бы заново открывал ее для себя, заново знакомился.

– Что, капитан, началось? – не насмешливо, а скорее сочувственно, улыбнулась она. – Извини, платье одеть не успела. Но ты поменьше пялься, легче будет смириться. Тем более что весь мой марафет – только на эту ночь. Перед рейдом на тот берег. Как-никак домой наведываюсь.

– Почему только на одну? – оторопело пробормотал Беркут. И глаза отвести не смог. Лицо Калины и так оказалось слишком близко, а она еще и тянулась, тянулась к нему, уже приподнимаясь на носках. – Оставайтесь, какой вы есть, привлекательной, я бы даже сказал, красивой.

– Ты бы «даже сказал»!.. – передразнила его Калина.

– В любом случае, маскироваться уже нет смысла.

– Чтобы превратиться в солдатскую шлюху: не немецкую, так красноармейскую? – грубые жаргонные словечки, время от времени слетавшие с губ девушки, воспринимались с еще большей неестественностью, чем карабин в ее руках.

– Но речь не об этом.

– Об этом, об этом. В лагере – да, там я вовсю старалась, марафетилась. Представляешь, тысячи жадных, голодных на мужиков, физически и внешне опустившихся баб?! Видел бы ты, с какой бабьей ненавистью глазели эти стервы, когда я появлялась перед ними: волосы в пояс, на губах помада, юбочка в обтяжечку и хромовые сапожки? Вот ради них, ради стервозных взглядов этих лагерных потаскушек, я бы и сейчас вовсю старалась.

– А ради мужчин – нет? – механически уточнил Андрей, не ощущая никакого желания развивать эту тему. – Странная позиция.

– Ради мужчин – уже не то! – вдохновенно вскинула подбородок Калина. – После женского концлагеря – уже не то! Мужчины, они, конечно, алчны, плотоядны. И все же плотоядство их не идет ни в какое сравнение со стервозной опостылостью лагерниц. С их изголодалой бабьей завистью… – глаза Калины светились азартным огнем мести, а губы передернула преисполненная садистского наслаждения улыбка палача, для которого казнь – не суровая обязанность, а порыв вдохновения.

Беркут поморщился, закрыл глаза и отступил от девушки. Слушать все это было невыносимо.

– Через час пойдем на тот берег, – напомнил он, пытаясь поскорее увести Войтич от лагерных воспоминаний, – попытайтесь отдохнуть перед дорогой.

– Да что мне отдыхать? Я готова. Что, не нравится, когда я про лагерь начинаю? Не нравится… Чувствую.

– А почему это должно нравиться мне? – резко спросил Андрей. – Я вообще принципиально, не желаю слышать об этих лагерях. И, если хотите знать, воюю вовсе не для того, чтобы в это время где-то за Уралом создавались новые лагеря для «врагов народа».

– Сказал бы ты такое по ту сторону фронта, капитан, тут же и быть бы тебе лагерником. Да не бойся, на тебя не донесу, – с ленцой проговорила Калина, выдержав едкую, изнуряющую паузу. – Приглянулся ты мне.

– Только поэтому?

– Только.

Андрей молча, понимающе кивнул. Прозвучало откровенно.

– Словом, так, Войтич: вы доведете нас лишь до того берега. Объясните, как лучше войти в село – и сразу же возвращаетесь.

– Ни черта подобного! Я же сказала: готовлюсь дом проведать. Может, на месте его только пепелище осталось.

– Тогда – на свой страх и риск. Вне группы. Выделить провожающего?

– Спасибочки, капитан, – иронически улыбнулась Войтич, и, взяв со стола обойму, ловко вставила ее в магазин. – Сам-то провожать небось не пойдешь?

– Ситуация не позволяет.

– Не позволяет, ты прав. Да не беги ты… – остановила уже на пороге. – Погибнем мы здесь, капитан. Все погибнем. Видела я сегодня. Целая колонна немцев приперлась в Заводовку. По нашу идрит-тя душу.

– Почему же не сообщили? – спокойно поинтересовался Беркут. – А ведь появление колонны еще раз подтверждает мое предположение – что немцы готовятся ударить на нас с правого берега.

– Можешь не сомневаться, ударят. Не завтра, так послезавтра они нас сомнут. А потому совет: давай сегодня же уйдем за линию фронта. Я там, за селом, болотце одно знаю. Постов на нем нет, и быть не может. А будет – снимем в два ножа. Мин на болоте тоже не ставят. Пройдем. Своим скажешь: не смог вернуться с вылазки, немцы оттеснили. И меня в свидетели. Я ведь человек не фронтовой. Да и какой с тебя спрос? Ты ведь здесь залетный, случайный.

– Исключено, Войтич.

– Слушай, иногда ты мне напоминаешь одну нашу учительницу, которая к колоколу себя привязала, не позволяла снимать его с церкви, – нервно вцепилась она в ложе карабина.

– Допустим, напоминаю. И что из этого следует?

– Не терплю таких. Не терплю, понял?! Ну, иди-иди, черт с тобой! – раздраженно повела стволом, словно уже собиралась конвоировать его. – Спасти тебя хотела, идиота-самоубийцу…

Ровно в полночь, короткими перебежками, подстраховывая друг друга, группа преодолела уснувшую подо льдом реку и засела на склонах подступающего к ней оврага.

– Когда Кремнев устроит заваруху возле машинного двора, немцы будут рваться к нему вон через тот мосточек, – показала Калина на едва очерчивавшиеся в синеватом полумраке перила. – Поэтому вам лучше засесть за холмиками, на лужку, и ударить по ним сзади. Оттуда легко отходить к реке, к камышам.

– А ты? – негромко спросил капитан.

– Сразу домой. На порог ступлю – и то легче будет. Потом огородами, садами… Еще и постреляю маленько.

Замысел ее отхода Беркут так и не понял. Хотя желание ступить на порог родительского дома, дотронуться до дверной ручки – воспринималось им вполне по-человечески. Андрей легко мог представить себя на ее месте. Однако меткий карабин Войтич очень пригодился бы им и здесь, у мостика.

Последним, по-стариковски шаркая сапогами, перебежал и свалился к ногам капитана младший сержант Сябрух. Услышав, как тяжело он дышит, капитан пожалел, что взял этого обозного сержанта с собой. Впрочем, он и взял-то его только потому, что знал чуть-чуть лучше других. Был бы Арзамасцев…

– Машинный двор – вон, за теми домами, лейтенант, объяснил Кремневу капитан. – Пойдешь к мосточку, оттуда огородами мимо двух усадеб, за которыми, на окраине, открывается долина.

– Понял.

– Гранатный удар, несколько очередей по бакам – и к реке. Главное – выманить немцев из села.

– Так и сделаем.

Конец ознакомительного фрагмента.