– Такие вопросы поставок, с которыми решила обратиться наша фирма, вас, бывший обер-лейтенант крейсера «Дрезден», несомненно, заинтересуют.

– Не уверен, однако готов выслушать.

– Вполне приемлемый подход. Мудрость нашей с вами профессии заключается именно в том, чтобы научиться выслушивать каждого, кто готов предаваться красноречию.

– Нашей с вами профессии? Не похоже, чтобы когда-нибудь вы числились в команде какого-либо из кораблей флота Королевского Величества, тем более что…

– Вы прекрасно знаете, кто я, потому что уже узнали меня, – жестко осадил его англичанин. – Один из канонов нашей с вами профессии как раз в том и заключается, что при решении важных деловых вопросов мы не должны ломать комедию. Вы готовы обсуждать мои предложения серьезно, не заставляя меня прибегать к шантажу?

– Шантаж – самое бессмысленное, к чему вы и ваши люди можете прибегнуть, находясь в стране, в которой германское влияние сильнее, как и сам авторитет Германии намного выше, нежели авторитет Великобритании.

– Очень спорный тезис. Здесь действительно не очень уважают старую амбициозную Леди, но вполне терпимо относятся к ее весьма щедрым подданным. Тем не менее обсуждать наши предложения… о неких поставках, исключительно о поставках, – англичанин уже не скрывал своей иронии, – как вы понимаете, лучше всего на свежем воздухе.

– К вопросам поставок я всегда отношусь с особой тщательностью, – заверил его Канарис. С формальностями действительно пора было кончать.

Несмотря на жару, англичанин был одет в темно-синий костюм с блестящими пуговицами на удлиненном пиджаке, а ворот белой рубахи тщательно стягивался строгим коричневатым галстуком. Трость в руке тоже выдавала в нем английского денди, хотя и не скрывая офицерской выправки.

Впрочем, было похоже, что лейтенант умышленно рассекречивал свое подданство, памятуя о старинном шпионском правиле: «Лучший способ конспирации – отсутствие всякой конспирации!» Тем более что, несмотря на древнюю вражду двух океанских империй, англичан в Испании действительно уважали, чего нельзя было сказать о германцах, которых здесь недолюбливали и почему-то опасались. Недолюбливали, судя по всему, за мелочную расчетливость, граничащую с жадностью. А вот почему опасались – этого Канарис понять так и не смог.

Они вышли из представительства и, молча пройдя три квартала, вошли в фойе филиала итальянского «Банка ди Рома», основной капитал которого принадлежал ватиканской «черной знати»^[22]. Только теперь Канарис вспомнил, что однажды заметил, как человек, очень смахивающий на этого английского лейтенанта, входил в этот же банк. Но тогда он не сразу сообразил, кого именно напоминает ему этот человек; к тому же сбила с толку принадлежность банка.

– В свое время вам, господин Канарис, действительно удалось заметить меня входящим в этот банк, – англичанин предельно точно уловил этот, очень важный психологически, момент опознания.

– Какая наблюдательность! – кисло ухмыльнулся Канарис, хотя должен был бы, по крайней мере, удивиться. – А вот я вас что-то не припоминаю.

– Не юлите, капитан-лейтенант, я специально подставился вам, дабы напомнить о ваших «великобританских обязательствах». Но то ли вы действительно не успели разглядеть меня, то ли специально умудрились не узнать.

– Скорее второе.

– В таком случае, напомню о себе: лейтенант О’Коннел. А еще напомню, что это не первая наша встреча.

– Я не коллекционирую псевдонимов и разведывательных кличек.

– Это не псевдоним и не кличка.

– Уж не хотите ли вы сказать, что на задания по делам разведки выезжаете под своим собственным именем?

– В этом и состоит моя конспирация.

– Сомневаюсь, что только в этом.

– О’Коннел – моя настоящая фамилия, черт возьми, – вежливо возмутился его недоверием англичанин. – В дружественные нам страны я предпочитаю приезжать под своим именем и со своими собственными документами. Советую вам, Канарис, поступать точно так же.

– Тогда, в Плимуте, мне пришлось предъявлять те документы, которые позволили мне выжить в Латинской Америке и пересечь Атлантику, – не менее вежливо объяснил ему Вильгельм.

– Фальшивые документы – не самый большой грех разведчика.

– Для него это, скорее, реквизит, как для фокусника – колода карт или платочек в рукаве.

– Очень своевременное и мудрое толкование.

– Нам нетрудно будет договариваться – это вы хотите сказать?

– Опытные, умудренные жизнью люди, – развел руками англичанин. – Когда-то же она должна наступать – пора степенности и зрелости!

– Что привело вас ко мне, лейтенант?

– После вашего отплытия из Англии я проследил по карте путь вашего бегства из лагеря интернированных германских моряков, снятых с тонущего крейсера «Дрезден». Признаюсь, это впечатляет: остров Квириквина из архипелага Хуана Фернандеса, континентальное Чили, губительные перевалы Анд в обход чилийских и аргентинских пограничных постов.

– Поверьте, это не столь романтично, как вам представляется, лейтенант. Даже в восприятии такого романтика, какого вы видите сейчас перед собой.

– … Затем судно, на котором, выступая в роли кочегара, вы сумели наладить приятельские отношения с несколькими англичанами, дабы усовершенствовать свой английский, – все с той же долей восхищения завершил англичанин.

– Совсем уж несущественные детали.

– Не скромничайте, Канарис: совершить подобный вояж дано не каждому. Таким можно гордиться потом всю жизнь.

– С этим трудно не согласиться. При всей моей скромности.

– Почел бы за честь оказаться вашим спутником.

– Как только вновь окажусь в плену у чилийских аборигенов, сразу же телеграфирую вам, лейтенант.

– …А что касается всевозможных неприятностей, выпадавших тогда на вашу долю, – простил ему и этот выпад О’Коннел, – то ничто так не оправдывает и не облагораживает наше поведение вдали от родины, как непредвиденные обстоятельства и борьба за жизнь.

Англичанин чопорно уселся за столик для клиентов, стоявший у широкого окна и, прежде чем предложить второе кресло Канарису, посоветовал ему взглянуть в окно. Прямо перед ним открывалась небольшая площадь, а вправо и влево – только не перпендикулярно банку, а под углом от него – уходили вниз по склону две оживленные улицы.

Канарис мог бы признать в лейтенанте любителя уличных сценок, если бы не два любопытных момента: на площади перед банком отлично просматривались подходы к представительству, в котором служил О’Коннел, а справа точно так же хорошо просматривались подходы к зданию, в котором располагалось германское посольство.

– Прекрасное времяпрепровождение, – согласился Канарис, отодвигая свое кресло так, чтобы не закрывать лейтенанту часть пространства перед окном. – Что привело вас ко мне, лейтенант?

– Согласитесь, что мы не слишком навязчивы.

– По крайней мере, так было до сих пор.

– Вот видите, в кое-каких вопросах мы уже находим понимание.

У окошечек банка не наблюдалось ни одного клиента, зато Канарис заметил некоего крепыша, околачивающегося в дальнем углу зала, за столиком у конторки. Тот явно не был похож на человека, торопящегося снимать что-либо со своего банковского счета, а тем более – пополнять его.

– Что же заставило вас нарушить обет молчания, Британец? – без особого труда вспомнил его агентурную кличку капитан-лейтенант Кригсмарине.

– Нас интересует одна особа, именующая себя Матой Хари. Она же нидерландская подданная Маргарет Гертруда Зелле.

– Как, и вас она тоже интересует? – едва заметно ухмыльнулся Канарис. – Какое совпадение привязанностей и интересов!

– Что конкретно вы можете сообщить о ней, Канарис? Нужна хоть какая-то доза полезной для нас информации.

– Информации – море. Начнем с того, что Мата Хари – прекрасная танцовщица, сумевшая вскружить голову не одному испанцу.

– Так считают не все. Ее бывший муж, нидерландский офицер Рудольф Маклид, вполне определенно заявил: «У нее плоскостопие, и она абсолютно не умеет танцевать». Мы ему не поверили. Но вскоре наши агенты сумели получить отпечатки ступней Маты Хари, и медики убедили нас: плоскостопие в самой ярко выраженной форме! Специалисты утверждают, что женщину с таким природным недостатком вообще нельзя подпускать к танцевальным подмосткам.

– Любопытно, – повел подбородком Канарис.

О плоскостопии Маргарет капитан-лейтенант и в самом деле даже не догадывался. И не мог припомнить хотя бы один случай, когда оно как-то слишком уж резко проявилось или каким-то образом бросилось в глаза.

– Кроме того, у нас есть заключение сразу нескольких специалистов из Индостана. Каждый из них самостоятельно пришел к выводу, что по уровню мастерства она не тянет даже на ученицу храмовой танцовщицы, поскольку в ученицы попадают девушки, получившие определенную подготовку. Причем, заметьте, речь шла о юных девушках, а в данном случае мы имеем дело с сорокалетней матроной.

Выслушав его, Канарис загадочно ухмыльнулся.

– Стоп, хватит, Британец. Считайте, что меня вы уже убедили. Теперь постарайтесь убедить в этом же Париж, Мадрид, Берлин, Монте-Карло…

– Мы тоже пытаемся понять, что происходит, – не стал оспаривать его аргументы англичанин. – Но единственное, что мы пока что способны констатировать, – мы ни черта не понимаем.

– Происходит массовый гипноз, порождаемый таинством таланта, – вот что на самом деле происходит, когда эта женщина выходит на подмостки парижского «Фоли бержер» или не менее знаменитой «Олимпии». И когда она обнажает свое прекрасное тело, тысячам мужчин всех национальностей и возрастов глубоко наплевать на то, есть у нее плоскостопие или нет. Как, впрочем, и на мнение ее бывшего супруга. Прочтите, что пишут об ее искусстве в «Ля пресс», «Курьер франсэ» или «Нью-Йорк геральд».

– Что тоже справедливо, – проворчал О’Коннел. – Чувствуется, что вы внимательно следите за прессой, а главное, все еще влюблены в нашу танцовщицу.

– Вынужден разочаровать: на сей раз нюх разведчика вас подводит. Лично я к танцовщице Мате Хари давно охладел, если только наши отношения с ней интересуют вас как профессионала.

– Охладели? Мы так не считаем, если учесть навязчивый интерес этой особы к английскому посольству и старой доброй Англии. Есть все основания считать, что он подогревается именно вами, Канарис. Чем холоднее вы воспринимаете ее как женщину, тем пылче интерес к ней как к шпионке.

– Вас удивляет интерес актрисы к Лондону? – пожал плечами Канарис. – А куда еще отправляться танцовщице, покорившей Мадрид, Париж и Берлин, если не в Лондон?

– С этим можно было бы смириться, если бы мы знали ее лишь как агента французской разведки.

– То есть как агент французской разведки вам она уже известна?

– Само собой разумеется.

– Вот видите, а для меня это новость.

– Не лукавьте, Канарис. Вербовка Маргарет французами действительно оказалась для вас неожиданностью. Но это уже в прошлом. А вот то, что французы завербовали эту неутомимую бордельную танцовщицу, не догадываясь, что она работает на германскую разведку, – это уже пикантно.

– Однако ни у вас, ни у французов достаточных доказательств того, что Маргарет Зелле танцует под аккомпанемент германской разведки, нет.

Прежде чем ответить, О’Коннел проводил взглядом какого-то испанца – судя по его поясу и крестьянской одежде, баска, – который, проходя мимо окна, приподнял широкополую шляпу и вытер лицо розовым платочком. При этом они встретились взглядами: контакт состоялся.

Еще через несколько мгновений англичанин взглянул на карманные часы и предложил Вильгельму перейти в небольшой ресторанчик «Карильон», располагавшийся неподалеку, на небольшой площади у старинного собора.

– Фиесты устраивать мы не станем, но самое время утолить жажду.

Канарис не возражал; действительно, самое время поговорить за стаканом вина.

– Вы ведете скучный образ жизни, Канарис, – сказал англичанин, усаживаясь за свободный столик, стоявший между двумя толстыми колоннами, за которыми чернело чрево богато орнаментированного камина – большой редкости для испанских ресторанчиков.

– Не стану оспаривать.

– Скучный и скудный. Уже хотя бы потому, что вас ни разу не видели в этом ресторанчике.

– Дай-то Бог, чтобы на этом список моих прегрешений завершался. Маргарет Зелле, насколько мне известно, тоже не навещает его, – деликатно напомнил капитан-лейтенант о причине их встречи.

– Этот она пока что не навещала, тут вы правы.

– По крайней мере, так утверждает безликий тип, с которым вы общаетесь через окно «Банка ди Рома».

– Кстати, мы не стали разочаровывать наших французских коллег по поводу Маргарет и ограничились лишь мимолетным намеком.

– …Которому, однако, не доверились даже легкомысленно-доверчивые французы.

– Они тоже устроили слежку за ней, но все еще мало преуспели в этом.

– А вы, мистер О’Коннел?

Возможно, англичанин и собирался что-то ответить, но в это время приземистый седовласый официант подошел к их столику, мельком осмотрел посетителей и, распознав в них иностранцев, произнес по-английски:

– Мясо молодого быка, красное кастильское вино и много сыра. У нас это называется «обедом матадора».

– На обед матадору подают яйца убитого им быка, – напомнил ему Британец. – Или, может, я что-то путаю?

– Когда устраивают фиесту по поводу большого боя быков. Но вы мало похожи на матадора.

– Это уж как взглянуть на бой быков. И потом, кто знает, не придется ли вскармливать быка «прелестями» матадора…

Испанец вяло улыбнулся.

– Итальянцы обычно требуют еще и спагетти. Однако англичане предпочитают завершать подобные пиршества обычной яичницей, щедро усыпанной кусочками куриной грудинки.

– Принимайте нас за французов, – посоветовал Канарис официанту, желая как можно скорее отослать его от столика. Однако, запрокинув голову и победно улыбаясь, официант решительно произнес:

– Французы слишком легкомысленны, чтобы подражать им в чем-либо. Кому угодно, только не французам!

– Ни подражать, ни доверять французам нельзя, – охотно согласился с ним Канарис.

– В таком случае принесите нам по стакану хереса и по куску сыра, – степенно произнес англичанин.

Официант отходил, кланяясь и долго не решаясь повернуться к ним спиной, словно опасался выстрела в затылок.

– Что с них взять? Это же англичане! Ни черта они не смыслят ни в хорошем вине, ни в хорошем испанском сыре, – пожаловался он основательно подвыпившему кабальеро, стоявшему у края стойки, не смущаясь того, что посетители могут услышать его. Но в ответ кабальеро лишь сладко икнул.

– Вот он, испанский национализм – во всей его несуразности, – назидательно молвил О’Коннел.

– Мало чем отличающийся от английского или германского, – заметил Канарис.

– При чем здесь германский? У вас и национализма порядочного пока что нет; так, сплошное пруссачество…

Вино оказалось слишком теплым и кисловатым для настоящего хереса, однако Канарис старался не придавать этому значения.

– Почему вы решили заговорить о Маргарет Зелле? – поинтересовался Канарис, зажевывая винную кислятину ломтиками сыра.

– Потому что вы упорно стараетесь внедрить ее в круги английской аристократии. Английские генералы и дипломаты не столь болтливы, как французские, но ведь эта танцовщица не зря провела несколько лет в буддистском храме… – Услышав это, Канарис про себя скептически ухмыльнулся: он-то знал, что ни в одном храме мира Мата Хари ни одного дня не провела. – К тому же она подпаивает своих клиентов каким-то восточным снадобьем.

– Даже так?! – искренне удивился Канарис. Он многое знал о роковой танцовщице, однако ни о каком восточном снадобье слышать ему пока что не приходилось. – Вам пришлось испытать его на себе?

– До снадобья дело не дошло, но…

– …Но тоже успели побывать в числе ее постельных почитателей? – прямо спросил Канарис. – Непростительная промашка для джентльмена столь безукоризненной репутации, прямо скажу – непростительная.

Англичанин отпил вина, закусил его сыром и только потом выразительно пожал плечами:

– Само собой разумеется, я тоже побывал в ее салоне на бульваре Сен-Мишель. – Британец выдержал паузу, достаточную для того, чтобы позволить разгуляться фантазии своего собеседника, и только потом добавил: – Особого впечатления эта голландка на меня не произвела, особенно если учесть, что в амурных делах я человек брезгливый.

Конец ознакомительного фрагмента.