Мать не смирилась, не приспособилась. Но – все лелеяла какую-то призрачную надежду на то, что когда-нибудь муж сдержит данное слово, бросит пить. И тогда уляжется ее тревога и заживут они долго и счастливо. Если б не эта надежда, давно бы выгнала Ляля его из своей жизни.

После рождения четвертого ребеночка, Дая, Ляля почувствовала страшную, безысходную усталость и печаль.

Подумать только! Ей было всего-навсего двадцать семь годков. Иные ее подружки еще и замужем не побывали, а у нее имелся более чем полный комплект, требующий постоянной заботы, внимания, ухода. И – пьющий муж, о чем она не говорила никому, даже родителям. Просто закрылась напрочь. Только дети и знали, что происходит вечерами в их доме. Не каждым вечером, конечно, нет. Но каждую неделю уж точно.

Короче, что считать?.. Им вполне хватало.

У Ляли и у детей выработались определенные ритмы-предчувствия, когда предстоит им спокойный добрый семейный день, а когда грядет ужас. Собственно, самыми хорошими, надежными и стабильными периодами обычно можно было назвать первые три дня после очередной жесточайшей пьянки отца.

Дело в том, что после удара по семейному счастью у него наступал недолгий период раскаяния. Он не стыдился просить прощения – напротив: просил его трогательно, униженно даже. В эти три дня Артем являл себя как подлинное совершенство: заботливый муж, добрый и внимательный отец, прекрасный семьянин и хозяин дома. Он испытывал острую необходимость, потребность в чистоте, наводил порядок, мыл кухню, ванную, пылесосил все углы. Возможно, связано это было с желанием уничтожить следы очередных разрушений, произошедших в период «беспамятства». Именно так, в кавычках, с некоторой долей иронии произносила про себя это слово Ляля. За годы наблюдений она сумела сделать вывод: помнил ее муж достаточно, чтобы кое в чем держать себя в руках. Так, например, в любом состоянии он больше не дерзал поднять на нее руку. Значит, всерьез воспринял угрозу Лялиного отца. И запомнил ее.

Только слова шли с той поры в ход.

Но что это были за слова!

Их бы забыть. Но они-то как раз и отличались редкостной липкостью.

Ляля уже согласна была на регулярные пьянки Артема. (Хотя, если взглянуть правде в глаза – кто спрашивал ее согласия?)

– Пей, – говорила она. – Пей, но только, умоляю, дома. И сразу после этого ложись спать. Не буянь. Почему обязательно все крушить, всех оскорблять, пугать, скандалить? Выпей и ляг спать. Если иначе не можешь, не обещай бросить пить. Просто старайся отравлять нашу жизнь по минимуму.

Естественно, в трезвом состоянии добрый любящий муж обещал.

Увы… После заветных трех дней семейной идиллии наступала пора некоей напряженности. Это чувствовали все. По чуть-чуть. Вот уже улыбка сползала с лица отца семейства. Вот уже отказывался он помочь с домашними заданиями кому-то из детей. Вот уже требовал оставить его в покое, не мешать отдыхать.

И значило все это одно: скоро грянет буря. В какой точно день – это они угадать не умели. И потому случалось все каждый раз совершенно неожиданно. Ну, почти неожиданно. Некоторые знаки имелись.

У Ляли, например, начинало ныть сердце. Ее вполне здоровое и надежное сердце почему-то тревожно ныло именно в те вечера, когда Артем напивался. И ничем эту странную боль устранить не получалось. Ни каплями, ни самовнушением, ни играми с детьми, порой веселыми и самозабвенными. Сердце ее, словно дикий зверь, чувствовало приближение бури. И она непременно происходила.

Почему-то мужу необходимо было высказаться в пьяном состоянии, обличить Лялю в жестокости, в ненависти к нему, в том, что она замуж за него не по любви вышла, а по расчету.

Хороший расчет! Хорошая нелюбовь! По расчету поселить Тему в своей квартире. По расчету работать днем и ночью, зарабатывая больше супруга. По расчету родить четверых прекрасных детей, которыми не нарадуешься, до чего хороши, здоровы, красивы и добры.

Но что пьяному докажешь? Что тут поделаешь?

Ляля, как и ее мама, повторяла про себя: «Несчастный человек. Он так страдает. Я должна ему помочь. Он же без меня пропадет».

И все брала с мужа обещания, что он больше не будет, все заставляла поклясться. И главное: все верила и верила клятвам – вот что удивительно.

Ни Ляля, ни дети не догадывались в те времена о том, что страдают болезнью, навязанной им собственным мужем и отцом. Если алкогольная зависимость признана немочью, то и зависимость жизни целой семьи от алкогольных циклов одного из ее членов – это тоже симптом. Признак нездоровья.

И название есть у этого недуга: созависимость.

Недуг этот способен всерьез подточить силы и надежды на будущее тех, кто им страдает. Ведь все члены одной семьи пребывают в едином энергетическом поле. Состояние одного обязательно и непременно влияет на состояние всех.

Это и есть созависимость.

Впрочем, как ни называй, ничего хорошего.

И все-таки, как бы там ни было, папу они любили.

Ну, ощущался временами сильный дискомфорт. Ну, кричал, спать мешал… Привыкли кое-как. А любить – любили. И радовались, когда он приходил с работы. Дом сразу оживал.

Пока не настал день Икс.

Вернее, как обычно, вечер.

Этот решающий вечер Рыся запомнила посекундно. И с него, с того вечера, пошел другой отсчет – время ее нелюбви к собственному отцу. Неуважения, отчуждения, презрения.

У других – Птичи, Ора и Дая – она не спрашивала. Молчала об этом. Но про себя знала точно: у нее началось именно тогда.

Случилось вот что.

Как раз в семье после четырехлетнего перерыва ожидалось пополнение. Рыся и Птича ходили во второй класс. Их вместе отдали в школу, хотя по возрасту Птича еще считалась маленькой, но, повторяя все за старшей сестрой, она к пяти годам бегло читала, бойко считала, так что вполне годилась в первоклассницы. И так было гораздо удобнее. Утром сестры отводили братьев в детсад и шли себе в школу. Сидели, правда, за разными партами. Так решила учительница. Выглядели они почти как близняшки, Птича только ростом была чуть пониже. А так – почти одно лицо.

Родители решились на пятого ребенка, хотя в семье имелся полный комплект: два М и две Ж. Вроде больше некуда.

Но они к тому времени стали ощущать тесноту. Все же, как ни крути, а две комнаты площадью тридцать шесть метров – это маловато для шести человек. Но на очередь для получения большей квартиры их не поставили. Сказали: по правилам на человека положено пять метров. А у вас целых шесть! Много! Не положено.

Правила в те времена отличались суровостью. Никого не интересовало, что многодетная семья никак не может полноценно жить в двух комнатах.

– О чем вы думали, когда рожали? – спрашивали Лялю, когда она пыталась говорить о человеческих правах в учреждениях, где решали жилищные вопросы.

Ну, все как обычно: в газетах призывали улучшать демографическую ситуацию. На деле – все плевать хотели.

И вот тогда созрело у родителей решение: родить еще одного маленького. Тогда получится, что у них будет по 5 метров площади на человека. Но если точно считать, то выходило-то все равно больше, потому что если 36 разделить на 7, получалось 5,14…

Они наивно не учли, что квадратные сантиметры, да что там сантиметры – миллиметры, тоже придирчиво считались советской властью.

И вот эти сантиметры, само собой разумеется, объявили излишками жилой площади. Так что ничего у них не вышло, кроме замечательного маленького мальчика, родившегося чуть раньше срока, но оравшего не хуже Ора. Только более тонко, пискляво. За что и получил семейное имя Пик. А так-то назвали его Николаем.

В то время, о котором пойдет речь, Пик еще находился у мамы в животе. Хоть в этом ему повезло.

Отец, как водится, выпил. Но странность именно этого происшествия заключалась во внеурочности выпивки. После предыдущей прошло всего два дня. Семья потихоньку отходила и умиротворенно наслаждалась отдыхом. Но тут, как потом выяснилось, вмешался случай.

Артему незадолго до этого домой позвонил институтский приятель, ставший военным врачом. Служил он пока в небольшой медсанчасти, зато в самой Москве, планы лелеял грандиозные, мечтал о ведущем военном госпитале. Договорились встретиться семьями. Обменялись рабочими телефонами. И через пару дней раздался звонок в хирургическое отделение. Приятель заступил на дежурство по части, скучал, звал друга повидаться, не дожидаясь семейных застолий. Просто сесть и пообщаться по-мужски. Воинская часть находилась в двух остановках метро. Почему не съездить? Ну, на час позже домой вернется, справятся без него, ничего. Артем и поехал.

Естественно, приятели выпили по чуть-чуть разведенного спирта из богатых запасов медсанчасти. Вид однокурсника, некогда вполне гражданского разгильдяя, поражал воображение: в полном военном обмундировании, с портупеей (как и полагалось на дежурстве по части), он выглядел героем военных времен. Особенно выразительной казалась темно-коричневая кобура на поясе.

Перехватив взгляд Артема, бравый вояка похвастался:

– Смотри-ка, что выдают, когда на вахту заступаешь.

Он расстегнул кобуру и ловко достал пистолет.

Вид настоящего оружия завораживал. От небольшой черной железяки шла огромная злая сила, внушающая страх.

– Слушай, будь другом, – проникновенно попросил выпивший Артем, – дай мне эту штуку на полчаса.

– Да ты что? Не положено, – испугался дежурный офицер.

– Мне только домой съездить, жене показать. Изменяет она мне, – грустно посетовал отец большого дружного семейства.

– Уверен? – строго потребовал ответа друг.

– Бабы. Сам понимаешь. Им верить нельзя. Пусть бы увидела и поняла, что я с ними со всеми сделаю, как этого ее чмыря найду.

– Далеко ехать? – лихо поинтересовался нетрезвый собеседник.

– Минут десять, если машину быстро словлю.

– Вдвоем съездим. Возьмем «уазик» и смотаемся. Ты ей пистольник покажешь, а я за дверью постою. Мне так спокойней. А показать надо. Чтоб знала. Ишь ты – чего удумала.

Дежурный офицер в сопровождении хирурга известной московской больницы не очень твердой поступью направились к уже ожидающей их у ворот части машине.

– На полчаса отлучаюсь. Смотрите мне. Всех пускать, никого не выпускать, – скомандовал капитан медслужбы.

Они отправились.

Доехали – быстрее не бывает. Даже не за десять, а за семь минут.

– Я ж говорил – близко! – весомо отметил Артем.

Он вошел в собственный подъезд, как партизан Великой Отечественной.

У самой двери соратник вручил Артему боевое заряженное оружие.

– Ты там поосторожнее, – предупредил. – Штука стреляет наповал. Просто покажи, и все.

– Я покажу! – пообещал глава семьи. – Я им всем сейчас покажу. Они увидят. Да и ты заходи, чего там. Что за дверью-то стоять.

– Ты мой гость. Я тебя уважаю. – Эти слова уже слышали все домашние: и мама с Пиком в животе, и Рыся, и Птича, и Ор, и Дайка. Они выбежали в прихожую, услышав, что папа дверь открывает, не ожидая, что вернется он пьяным. Напротив – по семейным циклам, все должно было быть интересно и весело именно сегодня.

Интересно было. Весело – не очень.

Рыся запомнила все по секундам.

Они до прихода отца веселились. Мама ставила любимые пластинки, которых у нее было множество: привозили друзья со всех концов света, зная ее вкусы. Как раз завели Рысину любимую: «Abbey Road». Рысе нравилось рассматривать конверт, на котором по дорожной зебре шли битлы – один красивее другого. Сначала Джон Леннон весь в белом, потом Ринго Старр, за ним красавец Пол Маккартни в строгом черном костюме, но босиком, потом Джордж Харрисон.

Рыся мечтала об этой улице, о Лондоне, о битлах (одного из них уже не было в живых, о чем им только что рассказала мама – странное совпадение, Рыся потом это отметила)^[3].

Мама как раз удивлялась, что вот Джон идет первым – как будто в вечность. Первым и ушел.

Мама всегда говорила с ними, детьми, как с друзьями, как с равными. Уверена была, что они ее понимают. Они и понимали. Слушали, горевали о Джоне. Речь шла о странном завершении его земного пути. Последняя его фотография запечатлела как раз тот момент, когда Леннон дает автограф своему будущему убийце. На фото двое: Джон и его смерть. Джон – худой, мрачный, усталый. Смерть, принявшая облик человека мужского рода, добродушно улыбается вполне симпатичной улыбкой. Позднее убийца скажет, что совершенно не понимает, почему он тогда совершил такое. Взял автограф и ждал возвращения своего кумира, чтобы погасить в том искру жизни.

И правда – зачем?

В тот момент, когда папа отпирал дверь, заиграла «Here Comes The Sun». Такая миленькая радостная песенка!

– Про солнышко, – сказала мама и погладила Рысю и Птичу по макушкам.

И тут уж все побежали встречать отца.

Первое, что увидела Рыся, выскочив в прихожую, было дуло пистолета.

– Ляля! Здравствуй! – послышался очень торжественный и зловещий голос папы.

Говорил он размеренно и весомо, как всегда, когда был пьян.

– Здравствуй, Ляля! Я привел к тебе гостей!

И правда: за его спиной маячил какой-то военный.

Все это, впрочем, было совершенно не важно.

Главное было: дуло. Из него пристально и серьезно смотрела смерть.

Все как-то соединилось в одно: Джон Леннон, обложка Abbey Road, улыбающийся убийца справа от своей жертвы на газетной фотографии, чудесная песенка, беззаботно звучащая со стороны комнаты родителей, и все они, завороженно молчащие перед реальной угрозой.

Это – секунда номер один. Или даже доля ее.

Мама опомнилась первой. Она мгновенно распахнула правой рукой дверь кладовки, а левой подтолкнула Птичу, оказавшуюся совсем рядом с ней:

– А ну-ка, быстро все туда!

Рысе показалось, что она и шагу не сможет ступить. Ноги ощущались совсем будто ватные, как в страшном сне, когда порываешься бежать, а вязнешь в чем-то липком. Но – секунда, и они все уже были в убежище. Свет там включался изнутри, но почему-то страшно было его включать. Тьма казалась дополнительной защитой.

– Стреляй, – послышался спокойный голос мамы. – Стреляй, не промахнешься.

Тут, наверное, военный гость увидел ее живот, в котором подрастал братец Пик.

– Да ты мудак конченый! – услышали дети в темной кладовке чужой мужской голос.

Последовал звук удара и бормотания отца:

– Пусти, ты ее не знаешь… Да подожди ты, дай я объясню… Она сейчас сама скажет, с кем гуляет…

– Отойди от греха… А то я тебя, мудозвона, сам пристрелю, – говорил с усилием дядька в форме.

Видимо, отнимал у отца оружие, так догадались дети.

Потом протянулось несколько секунд полной тишины.

– Пусть он уйдет с вами, – попросила мама.

– Да куда ж я его дену? А впрочем… Пошли, давай.

Послышалась возня с дверью.

– Извините, – произнес гость последнее прощальное слово.

Замки звучно защелкнулись.

Ляля и дети наконец-то остались одни.

Песня все еще продолжала звучать…

– Тара-рара-пам, тарара-пам, тарара-рара. Тара-рара-пам, тарара-пам, тарара-ра…

Дети тихонько выползли в коридор.

Мама сидела на полу, прислонясь к стене, откинув голову.

Она не плакала. Ей нельзя было. Дети и так были напуганы.

Она просто сидела с закрытыми глазами, собираясь с силами.

Вот и все.

Они даже не обсуждали это событие.

А о чем говорить?

Птича слышала поздно вечером, как мама говорила с бабушкой, той, отцовской матерью. Как она просила:

– Заберите, пожалуйста, своего сына. В следующий раз он убьет нас всех. Я уже и не против. Но детей жалко.

Бабка, видимо, уговаривала, убеждала.

– Я в последний раз своим родителям не расскажу. В самый последний раз. Но больше я не смогу молчать. Поймите меня.

Ничего никто не поймет, это Рыся очень четко осознавала. Спасаться надо самим. И все тут. Она именно в тот вечер твердо решила, что никогда не выйдет замуж и никогда не родит ребенка. Это – нельзя. Ей бы этих вырастить. А самой – ни-ни! И думать не смей!

Ей было восемь лет. Она чувствовала себя совершенно старой.

Мама перед сном закрыла дверь на задвижку. Впервые за всю ее жизнь с мужем. Она еле ходила, ее шатало от навалившейся усталости.

У Птичи почему-то поднялась температура. На ровном месте, без кашля и насморка. И ничего не болело, просто горела, 39,6.

– Невроз, – сказала мама.

Она уложила Птичу к себе в кровать, улеглась рядом.

Рыся тревожилась.

– Иди спать, Рысенька, завтра в школу, – попросила мама.

– Ты его потом пустишь? – спросила о главном старшая дочь.

– Не знаю. Не уверена. Если только зашьется. На слово больше не поверю, – слабым голосом рассуждала, как с самой собой, мама Ляля.

– Может, уж и не пускать?

– Посмотрим.

Рыся поняла: пустит, куда денется. Ее право.

– Тогда отдай нам кладовку. Мы там будем жить. Когда он напьется, мы все будем там закрываться. Разбирайся с ним сама. Эти еще маленькие. Им расти надо. Нечего им на такое смотреть.

Мать лежала в кровати бледная, почти как подушка под ее головой. Птича рядом тяжело дышала, всхлипывая во сне. Рысе жалко их было неимоверно. И в животе ведь у матери подрастал сейчас еще кто-то! Как ей вытянуть всех их! Она впервые растерялась.

– Рысенька, сделаем, как ты скажешь. Все сделаем. Иди спать сейчас.

Она-то ушла. Только всю ночь лежала с открытыми глазами, потому что стоило их закрыть, как отчетливо возникало перед внутренним зрением проклятое железное дуло.

Утром Рыся отвела парней в садик. Потащилась в школу. Одна, без Птичи. Та лежала и горела себе. Сжигала тягостные воспоминания.

Рыся попросила учительницу не вызывать ее сегодня к доске, сказала, что плохо чувствует себя из-за болезни сестры. Поскольку учились они обе только на отлично, просьба ее была уважена полностью. Рыся сидела как оглушенная, не слушая, что происходит в классе.

Денька, верный друг, понял, что дело серьезное. Даже подсказывать не просил как обычно.

Из школы они, как повелось, возвращались вместе, всегда втроем, а теперь вот вдвоем. Денька жил в их же доме, только они во втором, а он в десятом подъезде. Удобно. Он и играть к ним приходил, когда отец многочисленного семейства был не пьяный. Любил Денька играть с отцом Рыси. Про своего не распространялся, хотя он у него имелся. Мальчик из полной семьи, вполне благополучный ребенок – так про него мама какой-то подруге говорила, Рыся слышала.

Двое благополучных детей шли домой, смертельно усталые, хотя еще не прошло и полдня их долгих детских суток.

– У меня отец вчера домой с пестиком пришел. С настоящим, – проговорила вдруг совершенно неожиданно для самой себя Рыся. – Хотел нас всех убить. Так сказал.

– Пьяный? – уточнил Денька.

И все им стало понятно. Без лишних слов.

Про их собственные благополучные семьи.

– Твой пьет? – на всякий случай поинтересовалась Рыся.

– Ужасно. Каждый день почти. А твой?

– Не каждый день. Сам знаешь. Но когда пьет, лучше его не видеть.

– Бабушка тоже про нашего говорит, что лучше бы мне не видеть. А то вырасту, стану как он.

– А ты? Станешь? Будешь пить? – оживилась Рыся.

Этот вопрос ее очень беспокоил. Она говорила себе, что не переживет, если Ор и Дайка, став взрослыми, будут вести себя как их папаша. В этом случае все ее старания сейчас лишены смысла.

– А ты? – внимательно глядя на нее, ответил вопросом на вопрос друг.

– Я? Конечно нет! Чего меня спрашивать: девочки не пьют, – самоуверенно хмыкнула Рыся. – Ты про себя лучше скажи: ты – будешь?

– Девочки не пьют? – крикнул ожесточенно Денька и наподдал со всей силы ногой пустой пластиковый пакет, валявшийся посреди дороги. – Девочки не пьют…

Рыся с ужасом увидела, как по щекам его поползли слезы. Крупные, одна за другой. А Денька не плакал никогда.

Они сидели в своем дворе у песочницы. И не то чтоб говорили нескончаемо. Нет. Рыська ужасно устала от бессонной ночи. Денька – от годами сдерживаемых слез, которые накопились и пролились только что сами собой. Он не плакал. Слезы лились по их собственной воле. Как вода из протекающего крана на кухне.

У Деньки дома все выглядело ужасно. Все само собой разваливалось, плесневело. Потому что в их доме не было ни хозяина, ни хозяйки. А он еще не вошел в силу. Ему еще лет восемь нужно, чтоб молодым сильным парнем стать и взять все в свои руки.