Одновременно я понимаю, что залог царствования – неблагодарность. Приходится беспрерывно выстраивать свою собственную версию прошлого в зависимости от текущих событий, чтобы создавать впечатление, будто все предусмотрено, все под контролем.

Так или иначе, я говорю себе, что Натали, вероятно, права. Мне надо написать «мою» Кошачью Библию, тогда я обрету ранг пророчицы.

Я показываю ей знаком, что она мне больше не нужна, и подхожу к Пифагору.

– Смерть наших соратников усиливает мое желание жить на всю катушку, – урчу я ему на ухо.

Я покачиваю бедрами, трясу хвостом, трепещу ресницами, потом прижимаюсь носом к его носу – примерно так, как делают, согласно моим наблюдениям, люди.

– Поцелуй меня! – властно произношу я.

Это и есть, по-моему, подлинный феминизм: проявлять свое желание, а не ждать первого шага от мужского пола.

Эту сдержанность еще называют глупым словечком «целомудрие».

Целомудрие – ловушка, изобретенная, должно быть, мужчинами, чтобы помешать женщинам выражать то, что они чувствуют, в то время как они сами что хотят, то и воротят, не испытывая никакого смущения.

Подражая людям, я целую его в рот (вообще-то это противно, но раз люди так делают, значит, это современно и должно понравиться Пифагору). Мы лижем друг другу язык. Потом я врезаюсь ему в бок, как будто толкаю, переплетаю наши хвосты так, чтобы получилось сначала сердечко, потом косичка.

Словом, прежде чем заняться Кошачьей Библией, я намерена продолжить свое исследование «любовных чувств на человеческий манер». Это приятное промедление позволит мне забыть всю жестокость прошедшего дня. Мне это нужно позарез.

Но вдруг, когда я уже готова к телесному слиянию с партнером, мое внимание привлекает нечто странное.

С крыши здания, высящегося на берегу, нам подают сигналы: повторяющиеся серии из трех вспышек света.

Эти сигналы мешают мне сосредоточиться. Я высвобождаюсь.

– Посмотри туда! – Я указываю на крышу здания, туда, где вспыхивает и гаснет свет.

Этим дело не ограничивается: во многих окнах здания горит свет. Завороженные костром на шлюпке, мы проявили невнимание к происходящему на Манхэттене.

– В этом здании остались люди! – подтверждает Роман Уэллс, приставивший к глазам бинокль. – Я даже вижу движущиеся за окнами тени.

– Как люди смогли выжить, когда вокруг столько крыс? – не верит Эсмеральда.

– Засели на верхних этажах, вот как! – восклицаю я по наитию. – Их спасением оказалась высота этих башен.

– Надо причалить, высадиться и соединиться с ними, – торопится с выводом Анжело, не знающий, что такое размышление.

– Сперва надо с ними поговорить, – предлагает более реалистичная Эсмеральда.

– Я могу туда слетать, – вызывается попугай Шампольон. – Напоминаю, что владею одним из человеческих языков – английским.

– У окон в зданиях такого рода двойное застекление, они не открываются, – возражает Роман. – Звук они тоже не пропускают. Увы, Шампольон, даже если ты станешь маячить за окнами, тебе останется только колотить клювом в стекло. Шансы вступить с ними в контакт близки к нулю.

– Все равно полечу, наверху должны быть люди, кто-то ведь мигает оттуда фонарем! Наверное, там терраса, они на ней. Я мигом, одно крыло там, другое здесь, – обещает птица и уже расправляет длинные белые крылья, чтобы взлететь.

– Шампольон прав, надо торопиться! Даешь вплавь! – кипятится Анжело.

Таков мой сынок во всей красе: вечно его посещают дурные идеи, причем в самый неподходящий момент.

– Нет, – решает Роман Уэллс, – лучше ответим на их сигналы отсюда.

Натали выпускает из ракетницы новый пылающий красный заряд, освещающий фасады Нью-Йорка.

Роман Уэллс хватает электрический фонарь и сигналит в ответ людям на крыше сериями из трех вспышек. Потом он меняет систему: три короткие вспышки, три длинные, три короткие, пауза.

После того как французский ученый проделывает все это снова, с крыши отвечают наоборот: сначала три длинных сигнала, потом три коротких и так далее.

– Это азбука Морзе, – объясняет Натали, – старинный способ связи на расстоянии при помощи огней или звуков. Данная последовательность означает SOS: «спасите наши души».

В очередной раз я впечатлена способностью людей решать проблемы связи на расстоянии. Азбука Морзе так азбука Морзе.

Обязательно справлюсь в своей РЭОАЗ об истории этой системы и о том, как она действует.

Люди на крыше здания выдают в ответ совершенно другую последовательность вспышек.

– А что это означает на вашем языке Морзе?

– Четыре буквы: С O M E, «придите» по-английски.

Роман мигает им в ответ.

– Что он им отвечает?

– Спрашивает, как подняться к ним наверх.

Световой диалог между зданием и «Последней надеждой» продолжается – а потом вдруг прерывается.

– Больше не хотят? – волнуюсь я.

– Говорят, что покажут, как к ним попасть.

Мы ждем.

Крепчающий ветер разгоняет облака, в чистом небе вовсю сияет полная луна, озаряющая все вокруг.

К кораблю подлетает и зависает над нами, жужжа и мелко вибрируя, листик клевера с четырьмя лепестками из флуоресцентного желтого пластика.

– Дрон! У них есть дроны! – радуется Натали.

С дрона свисают два троса.

Возобновляются сигналы Морзе, объясняющие, как надо действовать.

– Надо прикрепить эти тросы к неподвижной точке на корабле, – переводит Роман. – Так мы попадем на крышу.

Вспомнив наше приключение в Руане, я спрашиваю:

– По принципу «зиплайна»?

– Типа того, только здесь не получится скользить сверху вниз. Нас будут тянуть вверх, – уточняет Натали, уже крепящая конец троса к палубе.

Роман тем временем крутит лебедку и опускает якорь, чтобы закрепить корабль на месте.

Наконец, мы видим висящее на ролике пластмассовое кресло.

– Что-то я не в восторге от мысли о таком подъеме, – ворчит Пифагор. – Как тебе известно, высота вызывает у меня головокружение. – Он весь дрожит и ничего не может с собой сделать.

– У тебя уже есть опыт, – вразумляю я его.

– Там было не так высоко.

– Как будто ты не летал на воздушном шаре! Между прочим, он взлетал еще выше, чем крыша этого небоскреба.

– Так-то оно так, но там можно было свернуться на дне корзины и не смотреть вниз. А здесь негде спрятаться.

У него на все есть ответ.

– А кто лазил на мачту? На мачте у тебя не кружилась голова?

– Мачта твердо закреплена на палубе. Хочу – спущусь. А здесь изволь болтаться в пустоте и не иметь возможности ни спрятаться, ни вернуться назад.

Ну и трусишка!

– Опять крысы! – докладывает Эсмеральда.

Смышленые твари засекли, должно быть, наши световые «переговоры» и снова плывут в нашу сторону. На беду, в воду спущен якорь, стабилизирующий «зиплайн», значит, крысы опять полезут на борт по цепи.

– Увы, – говорю я Пифагору, – у нас нет выбора.

Моя служанка уже сидит в кресле. Я прыгаю ей на колени. Ко мне присоединяется Анжело. Эсмеральде тоже хочется в небо.

– Только не ты! – мяукаю я.

– Это почему?

– Это место Пифагора. Ты поднимешься с Романом. – Я поворачиваюсь к своему коту, дрожащему от страха.

– Давай скорее!

– Учти, Бастет, у меня дурное предчувствие.

– Что ты предпочитаешь: настоящих крыс или воображаемое головокружение?

В конце концов сиамец с синими глазищами соглашается к нам примкнуть и устраивается на коленях у моей служанки.

– Не смотри вниз, и дело с концом.

Не иначе как для того, чтобы прервать этот диалог, трос напрягается и тянет нас наверх.

Корабль остается внизу, мы взмываем над морем. Сверху хорошо видна колонна крыс, плывущих штурмовать «Последнюю надежду». Им не везет: волны отбрасывают их назад, к берегу, но они чрезвычайно упорны.

Мы поднимаемся все выше.

Я чувствую, как у Пифагора, большого мудрого Пифагора, дрожит мелким бесом каждая шерстинка. Он не открывает глаз и на всякий случай зажимает себе лапами веки.

Небоскребы все ближе, лязг ролика все громче, все страшнее.

Сюда, Нью-Йорк! Сюда, Америка! Ко мне!

Я все больше убеждаюсь, что нас затягивает слишком высоко. В Париже я таких высоких домов не видела.

Если я упаду с такой высоты, то мне несдобровать, даже если получится мягко приземлиться на все четыре лапы.

Лично я, в отличие от Пифагора, не страдаю страхом высоты, но он, бедняга, дрожит все сильнее.

Луна освещает Нью-Йорк.

Сверху этот город выглядит еще более странным. Здания и вправду гигантские, зловеще мерцающие стеклянными гранями.

Беда в том, что ветер все сильнее раскачивает кресло. Тащащий нас вперед и вверх трос вдруг замирает, и мы повисаем над бездной.

Нас сотрясают порывы ветра. Пифагор сходит с ума от ужаса.

Удивительное дело: такой культурный, такой умный – и при этом такой отъявленный трус.

Натали тоже вскрикивает, ей тоже неспокойно висеть вот так, в пустоте.

Анжело цепляется за меня, я – за Натали, она – за пластмассовое сиденье. За меня, кроме сыночка, цепляется Пифагор: так впивается когтями мне в шерсть, что вот-вот доберется до кожи.

– Спокойно, Анжело, сейчас поедем дальше.

Мы по-прежнему висим без движения, Натали уже голос сорвала, крича в небеса:

– Эй, там, наверху, вы меня слышите?

В ответ глухое молчание. Оборачиваясь, мы уже не видим «Последнюю надежду», которую, наверное, берут на абордаж крысы.

Внезапный порыв ветра едва не переворачивает наше кресло. Натали теряет равновесие и сползает с сиденья. На счастье, она инстинктивно хватается за его край правой рукой. Та еще картина: кресло висит на тросе, Натали – на сиденье кресла, я вцепилась передними лапами в ее одежду, Анжело держится за мою правую заднюю лапу, Пифагор – за левую.

Надежность всей конфигурации крайне сомнительна.

– Я держусь из последних сил, – предупреждает меня Пифагор, глядя вниз.

– Хватай меня за хвост.

Мы перегруппируемся, получается косичка.

Анжело возится, но в результате возни меняет свое положение на более удобное – для него.

Следующий порыв ветра едва не переворачивает наши качели вверх дном.

Нас поглощает непроницаемое сырое облако, что, возможно, даже к лучшему, потому что мы больше не видим ничего вокруг нас.

Чувствую, мне в кожу вонзаются сыновьи коготки.

Два кота, висящие на моих конечностях, – тяжелый груз; нужна быстрая перемена к лучшему, иначе я разожму хватку, и вся наша хвостатая троица ухнет в пустоту.

Я совсем несильно напрягаю правую лапу, за которую держится Анжело, и так же, самую малость, ослабляю левую – последнюю надежду Пифагора.

Пифагор вдруг перестает за меня держаться и с душераздирающим мяуканьем летит вниз.

ПИФАГОР!

Упал! Мой рассудок не в состоянии смириться с этой мыслью.

Нет, этого не может быть.

Я не сразу осознаю произошедшее.

Пифагор… мертв…

ПИФАГОР, МОЙ ПИФАГОР, УПАЛ ВНИЗ!

Я сделала выбор в пользу своего сына и пренебрегла своим котом.

Это моя ошибка… Что я наделала?

Моим задним конечностям стало легче, но Анжело, как всегда, находит не лучшие слова.

– Уф, мама! Теперь мы, пожалуй, выпутаемся.

Верен ли мой выбор?