6

Ничто не защищало остров от стихии, и дожди здесь не шли, а совершали налеты. Они дробью проносились по лужайкам усадьбы, перепахивали клумбы, сминали макушки сосен. Нигде больше не встречала я такой мощи, такого размаха, свирепости, постоянства. Директорская собака и носа не высовывала во двор. Лежала на веранде, морда на лапе, и смотрела, как все вокруг погружается в хаос; в ясный день она могла бы гулять по саду, копать и кататься по траве, а сейчас торчала под крышей вместе со мной.

– И чего ты скулишь, – сказала я. – Мы обе его ждем.

Директор ненадолго ушел к себе в кабинет, кому-то позвонить. Его чашечка Türk kahvesi еще дымилась на плетеном столике, обогреватель только раскочегаривался. Директора не было от силы пару минут, но меня не покидало смутное ощущение, что утро утекает вместе с потоками воды и мой собеседник уже не вернется. В середине нашего разговора в дверях появился Эндер и забормотал по-турецки; директор поднес карманные часы к здоровому глазу и попросил его извинить. “Никуда не уходите, – прибавил он. – Я буквально на минутку”.

Я знала, что приехал он ночью – меня разбудило тявканье его собаки. Для такого маленького существа у нее был необычайно громкий лай, визгливый и внезапно обрывающийся, будто кто-то театрально икнул. Едва рассвело, я поспешила к особняку, чтобы застать директора за утренним кофе. Какая бы ни стояла погода, кофе он пил на свежем воздухе, в оазисе тишины, пока постояльцы не потянулись к завтраку и усадьба не ожила. Поймать директора на веранде – лучший способ заручиться его вниманием без обычной канители с записью на прием.

Из-за дождя я чуть было не осталась дома, но затем накинула капюшон и храбро зашагала навстречу стихии. Не успела я сделать и десятка шагов, как в ботинках зачавкало. В вестибюле я обнаружила вощеную куртку на вешалке и зеленый зонт в подставке, совершенно сухой, – верные признаки того, что директор дома. Вскоре по лестнице засеменила старая псина, а вслед за ней показалась весьма неспешная пара ног. Я где угодно узнаю эти расшитые тапочки, эту тонкую бамбуковую тросточку, клацающую по балясинам.

– Кто это у нас проснулся с петухами? Неужели Нелл? – сказал он, заметив меня.

– Да, сэр. Как поездка?

– Боюсь, не очень удачно.

Он был таким высоким, что, проходя под лампой, задел головой абажур; в искусственном свете его лоб блеснул, как начищенный. Голову венчала корона седых волос, съехавшая немного набекрень, по краям рта, точно резьба по дереву, шли глубокие борозды. Мы полагали, что ему не меньше шестидесяти, хотя руки у него были гладкие, как у тридцатилетнего. Он был слеп на левый глаз и компенсировал это при помощи трости и Назар – дворняжки, из которой он вырастил апатичного поводыря. Интеллигентность директора граничила с напыщенностью, но он так почтительно относился к постояльцам и их талантам, что заносчивым его назвать было нельзя. Для проформы, а еще потому, что его настоящей фамилии никто не знал, мы обращались к нему “директор” или “сэр”, и каждый раз при этом его лицо едва заметно подергивалось.

– Пойдемте на веранду, – предложил он. – Сейчас придет Гюльджан с кофе. Быть может, она нагадает мне на кофейной гуще долгую и счастливую жизнь.

– На улице ливень.

– Я знаю. Дивно, не правда ли?

Мы расположились в восточной части веранды, он – среди подушек на скрипучих плетеных качелях, длиннющие ноги неуклюже скрещены, я – на низком плетеном стуле. Собака покружила между нами и улеглась у его ног.

– Ну-с, что у вас на уме?

– А кто сказал, что у меня что-то на уме?

Он стряхнул с брюк белые волоски собачьей шерсти.

– Если вы пришли ко мне ни свет ни заря – значит, с претензией. Я на этом собаку съел. Хорошее выражение, вы не находите? Собаку съел.

– Да, сэр. – Я собралась с духом, не желая тратить время. – Вообще-то я к вам сразу по нескольким вопросам.

– Ты это слышала, Назар? – Он потрепал собаку по голове. – Говорил же я, надо было мне остаться в постели. Вот и жалобы начались. – Он с улыбкой откинулся на спинку сиденья. – Ну выкладывайте. Только по порядку.

– Тогда начну с Фуллертона.

– Да, про это я уже наслышан. – Он сомкнул кончики пальцев и прижал их к губам.

Тут за спиной у меня возникла Гюльджан и полностью завладела его вниманием. Директор спрашивал у нее что-то по-турецки, Гюльджан со смехом отвечала, подавая ему кофе в изящной белой чашечке на блюдце, а когда они наконец закончили, директор уже не помнил, о чем беседовал со мной.

– Не знаю, что еще вы хотите от меня услышать, – сказал он.

– Во-первых, мальчика нельзя оставлять без присмотра, а вы этого совершенно не учли. Вчера вечером я нашла его у себя в чулане. Голым.

– Это было после происшествия за ужином?

– Да, сэр.

– Понятно. – Покачиваясь на качелях, он задумался. – Спешу заверить вас, я сегодня же нанесу ему визит. Я и так собирался представиться ему. Если в мое отсутствие он доставил вам неудобства, я могу лишь просить вашего прощения и выразить свою благодарность. Надеюсь, он не слишком вам помешал.

Директор славился своей несгибаемой дипломатией, и ничего другого я от него не ожидала.

– Дело не в том, что он мне помешал. Да это и не так. Просто я за него переживаю. А помочь не могу. Он страдает, и, по-моему, Портмантл для него не лучшее место.

– Это ему решать.

– Вчера мы немного поболтали. О его кошмарах. Вы о них знали?

– Право, Нелл, вы вовсе не обязаны быть мальчику наставницей. Я обязательно прослежу, чтобы о нем позаботились.

– Но вы знали о кошмарах?

– Разумеется.

– Надо было предупредить нас. Мы бы что-нибудь сделали.

– Тут ничего нельзя сделать. Буду с вами откровенен: я не знал, в какой степени на него влияют эти сны, но теперь я обо всем осведомлен. Сегодня утром у меня был разговор с его спонсором, весьма серьезный, и, уверяю вас, отныне все под контролем. Должен признаться, я удивлен, что вы взялись обсуждать со мной личные дела постояльцев. Мальчик, несомненно, очень юн, но он вправе рассчитывать на такое же отношение, как и все, кто живет под этой крышей. Вам понравится, если я начну обсуждать ваши проблемы с Глаком? Или с Крозье?

– Кто такой Крозье?

– Наш гость из Италии.

– Ах, этот. Нет, конечно. – Никогда еще беспристрастность директора так меня не раздражала. – И все же, сэр, поведение мальчика меня тревожит.

Он сверкнул глазами.

– Тревожились бы лучше о Маккинни.

– Я до нее еще дойду.

– Вот как. – Он почесал собаку за ухом и потрепал по голове: – Не будем вставать, говорил я. Поваляемся в постели, говорил я. Но ты не послушалась, да, разбойница? Смотри, к чему это привело. – Когда он поднял голову, улыбка исчезла с его лица. – Не волнуйтесь, Нелл. Мальчик в полном порядке. Сны – часть его творческого процесса. Это все, что вам нужно знать. Я потакаю вашему любопытству лишь потому, что вы заботитесь о его интересах, но теперь вы должны позволить мне уладить все самому.

Дождь молотил по крыше у нас над головами, бился о стены особняка.

– Боже правый. Ай да ливень. – Директор с довольным видом огляделся по сторонам. – На большой земле он звучит совсем иначе. У наших дождей своя, особая музыка. Когда остров встречает тебя ею, сердце бьется быстрее.

Так мы сидели, прислушиваясь к звукам, к наслоению мелких шумов, пока Эндер не доложил о телефонном звонке. Собственно, кроме слова telefon я больше ничего и не поняла. Директор вздохнул, поставил чашку на столик и встал. Перед уходом он велел Назар меня охранять.

– Только осторожнее, – прибавил он. – Она кусается.

Но вот уже позвонили к завтраку, и даже собака не могла больше сидеть на месте – вскидывала голову всякий раз, когда раздавались шаги.

А директор все не появлялся.

Подобно аудитору, что призраком бродит по конторским коридорам, директор держался поодаль, но всегда незримо присутствовал среди нас. Мы почти ничего о нем не знали, полагаясь на сведения, выведанные у спонсоров. Говорили, он был сыном турецкого посланника, хотя Куикмен утверждал, что послом во Франции, а Маккинни – что политическим атташе. Говорили, он вел финансовую отчетность компаний по всей Европе (в этом наши спонсоры были единодушны), а должность директора получил, когда после длительной болезни скончалась его жена (относительно диагноза мнения разделялись: одни называли серповидноклеточную анемию, другие – лейкемию). Говорили, он учился в Швейцарии, Англии и Америке, – по прибытии мы сами убедимся, что он владеет множеством языков (и мы убедились). Говорили, он баловался эссе: какие-то его статьи по английской и турецкой литературе были изданы в журналах (что звучало вполне логично, учитывая его тягу к поэзии). Говорили, он пишет учебники по бухучету и получает немалые роялти от продаж (никаких учебников мы не видели, но почему бы им не существовать, к тому же он и впрямь очень радовался, когда Эндер приносил почту).

По словам спонсоров, директора назначал попечительский совет, куда входили пять бывших постояльцев и один бывший директор. Критерии отбора были жесткими, ведь требовалось найти определенный типаж: бездетный холостяк, способный жить в уединенном месте, увлекающийся искусством, трепетно относящийся к художникам, но сам не обладающий талантом. Работа требовала решимости, чувства справедливости и стоицизма. Директор должен был поддерживать связь с попечителями, организовывать приезд и отъезд гостей, планировать расходы, вести бухгалтерию, руководить небольшим штатом прислуги и следить за работой прибежища в целом. Взамен он мог рассчитывать на комнаты с лучшим видом на остров, трехразовое питание, компанию так называемых блестящих умов и бессрочное освобождение от забот большой земли. Мы не знали, сколько в истории Портмантла было директоров, но Петтифер сказал, что особняк был построен в конце девятнадцатого века, а значит, вероятнее всего, не более десяти.

А директор все не появлялся.

Конец ознакомительного фрагмента.