Записки арбатской старухи

Вступление

Мои родные уже давно просили меня написать воспоминания о семье. Я – самая старшая в своем поколении и так сложилось, что, пожалуй, больше других помню мелкие подробности о семейном прошлом, тем более, что моя мама – тоже была старшая, и наш старый Арбатский дом долгое время был средоточием семейных сборов и обсуждений больших и малых событий. Но мои воспоминания о семейных делах, которых я была свидетелем, либо слышала рассказы о них (либо подслушивала разговоры взрослых) – это, скорее, разрозненные осколки истории семьи, лишь добавляющие детали к тому, что уже написано мамой и дядьями. Поэтому мне трудно взяться за перо, чтобы рискнуть составить полную картину семьи Стригановых.

Между тем, в мои 80 с лишком лет у меня накопилась своя собственная история жизни, которую хочется осмыслить и написать, прежде всего для себя. Я прожила 2/3 двадцатого века и «заехала» в следующий век, уже не мой. Сейчас мне уже не с кем обсуждать прошлые события, ушли все мои ровесники. Некому позвонить по телефону и спросить: «А помнишь…» и услышать в ответ: «Конечно, это ведь случилось, когда мы с тобой…». Теперь можно беседовать только с бумагой.

Я не буду писать мемуары. В наше время кто только их не пишет! Чаще всего они скучны или даже раздражают. Мемуары интересны у людей неординарных, выдающихся своими талантами или деяниями, далее злыми; интересны их суждения о жизни и современниках. А также у людей, которые прожили жизнь необычную, полную событий, далее тяжелых, прошедших через многие испытания и сохранивших способность к анализу и самооценке. Из их записок узнаешь много деталей жизни прошлого и получаешь уроки мудрости или глупости. Я не отношусь ни к одной из этих групп и буду писать записки без всякого хронологического или логического порядка. О том, о чем хочется вспомнить, а поговорить не с кем.

Позволю себе назваться арбатской старухой. Это словосочетание впервые было произнесено в Московской Консерватории, где на концертах собирались обломки старой московской интеллигенции. Так уж сложилось, что Арбат, в отличие от других районов города, долго сохранял свое старое население, сжатое в коммуналках старых домов, вплоть до строительства Калининского проспекта – «вставной челюсти Москвы».

Арбатские старухи умели сохранять прямую спину в мягких креслах и выносить прямое суждение о жизни и искусстве. Сохранив блестящую память, они умели четко разъяснить прохожему, как пройти, называя переулки старыми именами, поставить на место зарвавшуюся продавщицу в магазине и рассказать подросткам историю тех пустырей, где они гоняют мяч.

В их домах хранились книги поэтов Серебряного века, которые раньше можно было читать, но только не вынося из дома (запрещенные). А в их памяти хранилась великая культура конца XIX века, которую они сумели передать следующему поколению. А это поколение теперь уже тоже почти ушло. Я еще вернусь к этим старухам, а сейчас только замечу, что для меня Арбат – не только география моих первых 30 лет жизни, но и мировоззрение, завещанное мне старухами прошлого поколения.

В калейдоскопе осколки складываются в причудливые узоры, и трудно угадать, какой выпадет при следующем повороте трубочки. Так же случается, когда вспоминаешь прошлое: память рисует разные события – мелкие и важные, смешные и грустные, иногда совсем забытые, а иногда и такие, которые бередят душу многие годы. Трудно из них сложить стройную картинку, пусть так и остаются осколками из калейдоскопа жизни.

Малая родина

Я родилась 25 марта 1932 года в родильном доме Грауэрмана на Большой Молчановке, в котором появилась на свет половина Москвы. Мама рассказывала, что накануне был необычно сильный снегопад, и они с няней пробирались в роддом по колено в снегу. В роддоме в это время проходила студенческую практику тетя Нюра, которая была уже невестой дяди Аркаши. Она, первая, увидела меня, пришла к маме и представилась. Так они познакомились у моей «колыбели».

География моей малой родины простиралась от Арбата до Моховой и от Никитского до Гоголевского бульваров. На Гоголевском мы гуляли с мамой за ручку. Для детей там самым привлекательным были львы на столбах вокруг памятника Гоголю. Передние лапы львов были соединены наклонными бронзовыми плоскостями, с которых было удобно скатываться. Поэтому львы были покрыты благородной патиной, а плоскость между лапами отполирована детскими задами. На Никитский бульвар мы ходили с моей няней Паей с санками, игрушками, мячиками. Там была компания детей из ближних домов, которая распалась, только когда мы пошли в школу.

В те времена на бульваре появлялся лотошник, который продавал поштучно дешевые конфеты, разложенные на лотке. За 3 копейки можно было купить у него одну конфету на выбор. Когда мы, дети, видели его, бежали к взрослым, и, получив 3 копейки, толпились около лотка.

На Арбат мы с Паей ходили за покупками. Мне особенно нравился магазин ТЭЖЭ, где вкусно пахло и продавали детское мыло в форме огурцов и морковок, а также мы часто бывали в рыбном магазине на левой стороне. Там была большая фаянсовая ванна, в которой плавали карпы, а я любила на них смотреть, хотя боялась, вдруг выпрыгнут.

На Воздвиженку мы ходили в кремлевскую поликлинику, к которой папа был прикреплен до 1937 г. В хорошую погоду из поликлиники мы шли дальше, до последнего дома (приемная Калинина). Парадная дверь там была застекленная, и через стекло было видно огромное чучело медведя на задних лапах, а в передних он держал серебряный поднос для визитных карточек, оставшийся от старого быта.

Центральное место в этом географическом округе занимал, конечно же, наш дом (Арбатская площадь, дом 2/4, квартира 15). Дом претерпел много событий, исторических и семейных, и заслуживает того, чтобы поподробнее рассказать его историю (Приложения: «Арбатский дом», «Арбатская площадь»).

Моя семья

Семья наша (в узком смысле) состояла из четырех человек – мамы, папы, Паи и меня. Но вокруг нас было много близких родных, которые часто приходили к нам и делили наши заботы, огорчения и радости. У дяди Аркаши была уже семья, родилась Галочка, и он привез из Заречья бабушку Наташу с братом Леней [Алексей Романович – см. "Родословное древо", с. 310. – Ред.]. Они жили на Сетуни в доме от завода, на котором работал дядя Аркаша. Тетя Нюра [Анна Корнеевна – см. "Родословное древо", с. 310. – Ред. ] работала в поликлинике, Леня учился в вечерней школе, а бабушка вела хозяйство. Другой мамин брат Сережа был студентом. Он учился на географическом факультете Педагогического института и жил в общежитии. Сережа был очень самостоятельным, занимался спортом, часто появлялся у нас в Арбатском доме и много времени уделял мне. Он любил читать и всегда носил с собой книгу. Наше с ним любимое занятие – чтение вслух, и я готова была слушать любой текст в его исполнении. Папа подсмеивался, когда заставал нас за чтением газеты. Регулярно приходила к нам папина мама – бабушка Маня, которая жила на Смоленской площади. Ее звали посидеть со мной, если Пае нужно было отлучиться. Папа и мама много работали, а по вечерам часто ходили в театры или на концерты. С родителями я встречалась вечерами, и то не каждый день, а в основном проводила время вдвоем с Паей.

Родители мои разошлись после войны, у каждого из них трудно сложилась судьба. Поэтому я буду писать о них отдельно.

Моя мама

О своем детстве и юности мама написала подробно в своих воспоминаниях, исполненных ностальгии и неясности к своей семье, родной деревне, старому укладу жизни (Приложение: «Очерки о былом»). В то же время у мамы звучит нота неудержимого стремления учиться, вырваться из своего маленького мирка к новым горизонтам. Это было веяние времени – нового XX века с отменой старых устоев.

Мама заканчивает свое повествование поступлением в аспирантуру (в 1928 г.) во вновь созданный институт гематологии, где сложилась группа высокообразованных специалистов под руководством проф. А. А. Богомольца,^[2] одного из выдающихся ученых того времени. Мама успешно закончила аспирантуру и получила ученую степень кандидата биологических наук. Когда А. А. Богомолец вместе со своей кафедрой переехал в Киев, мама вышла замуж. Она сохранила со своим учителем добрые отношения и навещала его, когда ей случалось бывать в Киеве. Мама гордилась тем, что она – ученица А. А. Богомольца, и полученные от него основы знаний навсегда оставили след в формировании ее научных интересов.

Когда мама и папа поженились, они получили комнату в коммунальной квартире в Останкине. Это был в то время почти «загород». Вскоре мама пригласила Паю жить вместе и вести наше хозяйство. Пая стала членом нашей семьи.

В 1930 г. мама начала работать в лаборатории академика И. П. Разенкова, занимавшегося физиологией и патологией пищеварения. Здесь мама овладела техникой физиологического эксперимента, что помогало в ее дальнейшей работе. Однако, она с неудовольствием вспоминала этот период и своего шефа и с облегчением ушла оттуда, как только собралась производить меня на свет.

Перед моим рождением папа получил квартиру в Арбатском доме, и семья переехала туда. Квартиру обустраивали долго, и я, уже в сознательном возрасте, застала последние этапы наведения уюта. Через 2 месяца после моего рождения папа уехал на 2 года за границу для стажировки в Европейских институтах. Мама и Пая остались одни. В первые два года моей жизни мама увозила меня к бабушке в Заречье на лето. Потом мы начали снимать дачу в Подмосковье.

В 1934 г. мама с помощью отца перешла на работу в Академию Наук. В это время там была создана новая Лаборатория механики развития под руководством крупного ученого с мировым именем – профессора Юлиуса Шакселя. Это был немец, эмигрировавший (при папином участии) из фашистской Германии в СССР. А в Германии до прихода к власти Гитлера Шаксель возглавлял Институт экспериментальной биологии в Иене, где стажировался мой отец. Так дважды перекрестились пути моих родителей и Шакселя.

Мама с энтузиазмом начала работать в новой лаборатории, где была ученым секретарем. Она занималась организационными делами и одновременно много работала и публиковалась. На этом благополучном фоне вдруг над маминой головой возникла зловещая угроза: в страшном 1937 г. Шаксель был арестован. Лабораторию ликвидировали, маму вместе с другими сотрудниками перевели в другую лабораторию, а потом уволили. Родители ожидали ареста и сжигали бумаги. Но, благодаря заступничеству немецкого коммуниста Отто Гроттеволя, имевшего доступ к Сталину, Шаксель был освобожден, а его лаборатория со всем штатом восстановлена. Мама работала в этой лаборатории до начала войны. В 1937 г., после освобождения Шакселя, его лаборатория была включена в состав Института эволюционной морфологии АН СССР, в котором мама работала до выхода на пенсию, а потом в этом институте работала я.

Люблю вспоминать маму такой, какой она была до войны – статная, красивая, оживленная, всегда хорошо одетая. Она носила короткую прическу с плоеной завивкой, которая ей очень шла. Когда родители собирались в театр или в Дом ученых, мама надевала нарядное платье, и я любовалась ею, когда она стояла перед зеркалом, поправляя свой туалет.

В нашей семье сложилось так, что мама выражала на словах свои пожелания, а папа с помощью Паи приводил их в исполнение. Это касалось организации таких вещей, как ремонт, или переезд на дачу, или перестановка мебели. В то же время папа не умел ничего починить, а мама многое умела, и они с Паей подшучивали над ним. Дело в том, что у папы было плохое зрение, и он даже читал одним глазом.

Когда началась война, в момент эвакуации маминого института я тяжело болела дифтеритом, и мы с мамой не успели уехать с эшелоном Академии Наук. Папин институт эвакуировался позже, и папа, который оставался в Москве, устроил нас в эшелон Института эпидемиологии и микробиологии. Институт уезжал в Алма-Ату, где на его базе организовали военизированное предприятие по производству противостолбнячной сыворотки для фронта. Мама была майором медицинской службы и военнообязанной. Работа в этом предприятии спасла маму от мобилизации, а меня – от детского дома. Когда мы приехали на место (маленький поселок Каменское Плато под Алма-Атой), маму охотно взяли на работу и сделали заведующей лабораторией иммунизации лошадей. Противостолбнячную сыворотку готовили из крови совхозных лошадей, которых разводили в тех краях. Мама имела опыт работы с лошадьми, т. к., будучи студенткой, подрабатывала на бегах в лаборатории ипподрома, где лошадей проверяли на наличие допинга. Она умела подходить к лошадям так, что они ее не боялись, и сама делала инъекции и отбирала пробы крови для определения титра. Лаборанты и конюхи высоко ценили это мамино умение и относились к ней с большим уважением. Конюхами были казахи. В знак уважения они обращались к маме только в мужском роде: «Александр Романович!».

Мы пробыли в эвакуации ровно два года – от августа 1941 до августа 1943 г. – и благополучно вернулись в Москву.

Осенью 1943 г. к нам в Москву приехал мамин брат Леня после ранения. Он начал учиться в институте международных отношений и жил вместе с нами до конца войны. Сразу после победы он получил место в общежитии института и уехал от нас, т. к. ожидалось возвращение папы с фронта.

Вернувшись в Москву, мама на второй же день ушла из Института эпидемиологии и микробиологии и вернулась в свой старый институт. Шаксель умер незадолго до маминого возвращения, и лабораторию возглавлял проф. А. В. Румянцев, один из ведущих ученых в своей области, широко образованный интеллигентный человек. У мамы установилось с ним взаимопонимание и наметились перспективы ее научного роста. Однако этим планам не суждено было сбыться: А. В. Румянцев скоропостижно умер в конце 1947 г.

После окончания войны папа приехал в командировку из армии, еще не демобилизовавшись. Родители объявили нам с Паей, что решили расстаться. Папа уехал, а после его демобилизации в 1946 г. родители оформили разделение семьи. Мама рассчитывала, что после развода она будет отдавать свое время работе, а Пая будет заниматься мною и хозяйством. Но Пая умерла от быстротекущего рака в несчастном 1946 г.

Мама перешла в лабораторию одного из ученых Института – проф. А. Н. Студитского. Он занимался в то время проблемами восстановления тканей, очень актуальной во время и после войны тематикой, имеющей прямой выход в медицину. Мама, как специалист-физиолог, была очень нужна ему для организации комплексных исследований, сочетающих морфологические и физиологические подходы. Мама согласилась на предложение А. Н. Студитского и начала работать вместе с ним. Нужно сказать, что последующие несколько лет были самыми плодотворными для маминой работы. Она отдавала науке все свои силы: допоздна задерживалась в институте, дома сидела за книгами, ездила в командировки, где выступала с докладами на конференциях. Ей нравилась эта жизнь, и она считала, что сбылось все то, ради чего она вырывалась из Заречья и из провинциальной жизни.

Напряженная работа конца 40-х гг. принесла свои плоды. В 1951 г. работа завершилась изданием совместной монографии (А. Н. Студитский и А. Р. Стриганова «Восстановительные процессы в скелетной мускулатуре», Москва, Изд-во АН СССР, 1951). Книга получила широкие отклики и была выдвинута на Сталинскую премию. В 1952 г. за эту работу ее авторы были удостоены Сталинской премии. Это была высшая научная награда, которую мама и не ожидала. Радость победы сопровождалась поздравлениями, официальными чествованиями, банкетами, морем цветов.

Но праздник закончился и наступили будни. Мама собиралась продолжать эту работу и защитить докторскую диссертацию, в чем она видела логическое завершение этапа своих исследований. Она рассчитывала на поддержку своего соавтора и партнера по премии. Но ее надежды не оправдались. А. Н. Студитский не был заинтересован в продолжении физиологических работ в своей лаборатории. Он не чинил препятствий, но и не помогал маме в предоставлении технической помощи, получении нужного оборудования, подопытных животных и пр. Характер у мамы был эмоциональный, она боролась за свои интересы, и эта тяжелая ситуация, длившаяся несколько лет, кончилась тем, что мама была вынуждена уйти в другую лабораторию.

Мама очень нервничала, и в результате в 1956 г. у нее случился инфаркт, а через полгода – второй. Мама долго лежала в больнице Академии Наук, потом ее перевели в загородный стационар в Болшево, где она долечивалась на свежем воздухе, потом она отдыхала в санатории. В результате мама через год встала на ноги, но здоровье ее было расшатано, часто следовали сердечные спазмы. В таком состоянии она не могла продолжать работу и с 1 января 1958 г. вышла на пенсию.