Улановой не выйдет

Олег меня Белкой обычно звал. Иногда Люськой. Он знал, что я крещена была Людмилой. Годика два мне было, я без конца болела. И мама мучилась оттого, что я болела. И какая-то одна знакомая старушка маме говорит:

– А ты потихоньку свози ее в церковь, давай я тебе подскажу куда.

Было это недалеко от Брянска. И мама привезла меня в какую-то церквушку. Мне взрослые наказали:

– Все, что происходит сейчас, ты должна забыть. Не должна вспоминать и не должна никому рассказывать. И не должна ничего говорить отцу.

Вечером, когда мы приехали домой, та старушка маме сказала:

– Сними с нее крестик и зашей в подушечку, пусть она спит на этой подушечке.

И меня еще раз проинструктировали: ни в коем случае ничего не говорить отцу. Вот после вечерних полетов отец появляется на пороге. Только вошел, я бросилась к нему и потащила к своей подушечке. Взяла его руку, чтобы он нащупал крестик. Он разодрал подушку, увидел крест.

– Что это?

Я рано начала говорить – ну и, как умела, все успела рассказать про то, что происходило в церкви. Был это 37-й год – самый опасный для жизни. Самое посадочное время. Отец военный, член партии. Посмотрел на маму и говорит:

– Что ты наделала? Ты хочешь, чтобы меня расстреляли?

Если бы донесли, то его бы точно расстреляли. Никто не донес, слава Богу. А дальше он сам нас бросил.

Та жизнь, о которой я рассказывала Олегу, действительно поменяла меня. Все это произошло из-за отца. Мы с мамой остались одни. И конечно, это была уже совсем другая жизнь.

После отъезда отца я заболела и попала в больницу. Там детей стригли наголо, у кого вши были. У меня волосы были совершенно белокурые, до плеч опускались. Белокурые и кудрявые. Когда мне эти кудри расчесывали, я орала диким голосом, потому что больно было невероятно. Их много было, этих кудрей. И я всячески протестовала против их расчесывания. Стричь меня в больнице не собирались, но у меня была температура, и я кричала:

– Я хочу, чтобы мне остригли волосы!

Мама утром за мной пришла, ей меня вынесли, а она говорит:

– Была девочка, а вы мне принесли мальчика.

Какой крик я подняла там:

– Мама, ты что, это я!

Волосы уже белокурыми не выросли и никогда не стали кудрявыми. Приходилось прибегать к краскам. Но с красками я очень много экспериментировала. У меня были волосы зеленые, у меня были волосы бордовые. Зеленые волосы были зеленкой покрашены. Бордовые волосы – акварельными красками. Были волосы синие, сиреневые. В общем, почти все цвета я испробовала на своей голове.

Когда мы с мамой жили вдвоем, я все время с ней была в парткабинете. В войну у нее была карточка 400 граммов хлеба, и у меня карточка 400 граммов хлеба. Вот, собственно, весь наш доход. Хотя в райкоме партии, при котором существовал этот парткабинет, выдавали большие пайки, муку и все другое, но маме не полагалось. Она была простой библиотекарь и даже не член партии.

Жили бедно, война шла. Мама как-то достала из-под кровати два чемодана, которые отец привез из Испании. В одном чемодане лежало 20 пар моих туфелек. А во втором чемодане – мамины и мои платья. Все это было очень нарядное, и все ушло в разные деревни, где мама выменивала вещи на хлеб и картошку.

Был еще один замечательный чемоданчик из Испании. Из настоящей кожи, очень красивый. Косметический. Внутри были флакончики из хрусталя. Видимо, что-то там, в этих флакончиках-баночках, должно было храниться. Все эти флакончики и баночки я тайно вытаскивала и дарила своим подружкам. Что-то разбивала. Такая осталась память о том времени, когда мне было пять лет.

Потом я поступила в хореографическое училище. Жестоко с нами обращались там. Ты держишься за палку, опускаешь локоть – тебе бац! линейкой преподаватель. Мне надоели эти батманы, эти плие и прочее. Надоели до полусмерти. Я каталась на портфеле вместо того, чтобы делать уроки. И вышла из-под контроля полностью. В какой-то момент я поняла, что Улановой из меня не выйдет, и согласилась уйти из хореографического. Правда, это тоже была трагедия.

Мама вышла замуж за Алексея Ивановича Куркова. Он оказался очень хорошим человеком. Его фамилию я ношу и никогда не меняла. Даже выходя замуж, не меняла, потому что он дал мне только все самое хорошее. Отеческое. Мама не ходила на собрания в школу, когда меня там ругали. Отправлялся Курков, который всегда меня защищал.

Меня держали дома в строгости. В будние дни, когда никого не было дома, меня закрывали на ключ. И все мое общение происходило из форточки. Внизу работали пленные немцы, я им спускала на ниточке кусочки хлеба, посыпанные сахарным песком. Мне их было жалко, они ободранные – брали хлеб и благодарили. Потом я переходила на другую сторону, на кухню, там другая была форточка. Там я общалась с дворовыми ребятами, моими друзьями, с которыми мы бегали по крышам, по чердакам, прыгали с дровяных сараев в глубокий снег. В общем, была неплохая жизнь, и даже если сидишь взаперти, ты находишь выход из положения.

Мама работала библиотекарем. И однажды в дом к нам принесли большой такой портрет Сталина, нарисованный на стекле. И большой альбом красного цвета, толстый, с пластинками, где были все выступления Сталина. Маме сказали:

– Ольга Петровна, мы решили временно хранить это у вас.

– А мне некуда положить, это слишком ценно.

– Но вы обязаны это хранить. Сталина надо повесить на стенку. А альбом положить на видное место.

Мама, когда вечером пришел отец, спрашивает его:

– Что делать?

А он говорит:

– Оля, сделай так, как тебе сказано.

– Сейчас повесим на стенку.

Портрет этот висел долго. Я его боялась, этот портрет.

Уйдя из хореографического, я пошла в обычную школу. И в новом классе мне очень понравилась одна красивая девочка. Мы все какие-то были провинциальные, неинтересные. А у нее были другие манеры. Она умела себя держать. Она была невероятно хорошенькая. У нее всегда были красивые бантики, хотя она очень скромно была одета. Кто она, никто не знал. Знали, что зовут ее Диана, фамилия – Михайловская. Мне не разрешали с ней дружить, и это странно было, потому что больше никогда таких вмешательств в мою личную жизнь от родителей не было.

И вот, чтобы иметь свободное время, я сказала родителям, что буду заниматься в музыкальной школе. Мне наняли учителя. И на два часа законных я уходила с папкой из дома. А на самом деле шла туда, где жила Диана. Мы с ней подружились. Она всегда сидела у окна на третьем этаже, в обнимку с котом, целовала его и грызла ему усы.

Я кричала снизу:

– Диана, ну что? Пойдем гулять, или я поднимусь к тебе?

Чаще всего она говорила:

– Поднимись ко мне.

Она ждала меня у дверей, чтобы я только не встречалась с их соседями. Диане я приносила иногда какой-нибудь вкусный бутерброд, яблоко. Она всегда отказывалась. Я говорю:

– Диана, ты раздели пополам, и с мамой вечером съедите. Только не говори, что это я принесла. А просто скажи, что тебя угостили.

Когда я в первый раз вошла в ее комнату, меня поразила удивительно скромная обстановка. В комнате площадью метров семь-восемь, не больше, стоял маленький столик, за которым, видимо, обедали. Стояла кровать, на которой они вдвоем с мамой спали. Два стула. Тогда все жили приблизительно так. Тем более что это был маленький военный городок. И у нас тоже была скромная обстановка, но у нас было больше необходимых вещей. А тут такой минимум: две ложки, две чашки. Они даже не решались на кухню выходить готовить. Они на плиточке на окне варили себе еду.

Но вот что примечательно, у них стоял сундук, потрясающей красоты сундук. Он блестел, был высокий. Сундук завораживал. Такой зелененький. Такими штучками кожаными зелененькими был оклеен. Замочек на нем висел очень красивый. Меня он очень заинтересовал, но я не сразу рискнула приступить с расспросами про сундук.

Диана была скупа на рассказы. От своих одноклассниц я узнала, что дядя ее – первый секретарь райкома. Но он никогда у них не бывал, и вообще у них никогда никого не бывало. Мама ее, красавица, работала станочницей на заводе. У нее была приятельница, одна на все времена. Такого замкнутого образа жизни я больше в своей истории не встречала. Это страх, это был дикий страх перед всем тем, что впереди будет.

Как-то Дианина мама, тетя Анечка, мне говорит:

– Спасибо тебе, что ты дружишь с Дианой. Я видела, что она стала как-то повеселей.

Потом постепенно, когда мы с Дианой стали совсем близкими подружками и секретами делились, она потихоньку сказала, что дядя никогда у них не бывает, ему нельзя. И никто не знает, что они его родственники. Я спросила:

– А что такое могло случиться, что он от вас отказался? Он же паек, наверное, получает. Таким, как он, в райкоме дают муку, сахар. Я видела все это.

Диана как-то шепотом сказала:

– Нас увезли, чтобы мы остались живы с мамой. И мы не ходим никуда, мы ни с кем здесь не знакомы. Мы вот ничего о себе не рассказываем. Я тебе не скажу, в каком городе мы жили. Папу увели, и нам сообщили, что его расстреляли. И нас сразу же повезли сюда. Главное, чтобы мы ничего не рассказывали о том, кто был наш отец. И ничего не рассказывали, кем была мама. Ты учти, ты хранитель главного секрета, ты уже знаешь кое-что о нашей жизни. Только никому не рассказывай, потому что может пострадать твой отец, он военный.

Я поняла, что это какой-то опасный секрет, который она мне доверила. Я очень берегла его. И стала еще как-то с ней ласковее, что ли, внимательнее. Приносила ей всякие книжки. Родители мне в детстве давали деньги на них. Я сама ходила в книжный магазин и покупала все новинки. Я прочитала «Далеко от Москвы», «Кавалер Золотой Звезды» и много другой всякой мути подобной. Тогда не продавалась западноевропейская литература, не продавалась наша настоящая классика. Даже «В окопах Сталинграда» было невозможно купить.

И однажды Диана открыла мне тайну сундука. Он был ей подарен на день рождения вместе с содержимым. И был полон книг писательницы по фамилии Чарская. Никто из нас, школьников, тогда учившихся, не подозревал, что существует такая писательница. В сундуке были только эти книжки. Там больше ничего не лежало. Ни одной тряпочки. Мы до дна все вытащили. Мы проверили, пролистали все книжки. Ничего не лежало.

Книжки были с блеском оформлены, там были изумительной красоты рисунки, королевские. Там всякие принцессы, принцы, люди богатые и дети богатые. Это были своеобразные светские сказки, как я теперь понимаю, о детях и для детей того дореволюционного времени. Чарская, как я потом выяснила, была невероятно популярна перед революцией.

Я заранее спросила у родителей:

– А вот говорят, есть такая писательница, Чарская.

Папа не знал, кто это такая. Мама знала и сказала:

– Ее читать нельзя, она запрещена.

Диана дала мне одну книжку прочитать. Но как сделать так, чтобы родители не увидели? Две комнаты у нас было, тесно мы жили. Что делать? Мы с Дианкой обдумывали долго, как я буду читать.

В девять вечера меня укладывали спать. И не разрешалось ничего читать после девяти, это закон был, и перечить бесполезно. А мне хотелось читать книги. И тогда я придумала. Время от времени я простужалась, у меня болели уши. Мне купили синюю лампу. Она включается, греется ухо, и боль потихоньку уходит. И вот я достала эту синюю лампу. Укрылась одеялом с головой, лампой и книжкой. Конечно, темно было под одеялом, но к утру я закончила читать книжку Чарской.

Тогда я ничего не знала про наших императоров, императриц, про династию Романовых. Эти разговоры не велись. Целый мир открылся мне, яркий, блестящий. А вокруг нас все неинтересно. Еще со времен войны страшно – вдруг прилетит самолет вражеский. Разрушенный дом рядом – не достроили какой-то Дом культуры. Все говорили, что там живет банда Черной Кошки. Я в школу во вторую смену ходила, и мне надо было мимо этого дома проходить, и было страшно.

Книжку Диане я вернула перед школой. Мама ее уже ушла на работу, к своему станку. Диана открыла, говорит:

– Следующую книжку я дам тебе завтра.

Через день я снова кричала в окошко, еще до прихода Дианиной мамы с работы:

– Мне подняться к тебе?

– Поднимайся.

Я поднялась. Диана грызет усы у кота. Я говорю:

– Оставь хоть один ус коту, ну что ж ты так издеваешься?

Такой был серый облезлый кот. Но у меня было впечатление, что коту это даже нравилось. Диана открывает снова свой сундук. Выдает мне следующую книжку.

До середины я ее дочитала, когда моя мама увидела меня с синим светом. А надо сказать, что я под одеяло предусмотрительно укладывала еще две советских книги. Когда меня обнаружили, я ухитрилась быстренько, не выключая лампы, спиной лечь на томик Чарской. Мама вытащила у меня книжки советские. «Кавалер Золотой Звезды» и еще какую-то чепуху. Отругала, я поклялась, что больше никогда в жизни лампу включать не буду. И стала думать, что же мне делать. Кроме лампы ничего не выдумаешь. Деться некуда, квартирка маленькая. Все под надзором. Грустно, конечно.

Но книжку Чарской я дочитала другим способом. У нас в школе парты были с откидными крышками…

Надо сказать, что я была неспокойным учеником. Хлопот со мной было много. Скучно иногда на уроках было. Я возьму две косички учениц с разных рядов, свяжу потихоньку вместе. Они встают и обе падают. Потом вызывают моих родителей, про меня рассказывают. Я посылала всегда отца. Я просила, умоляла его, чтобы он пошел. Алексей Иванович человек мягкий был. И защищал меня все время. Говорит учителю:

– Вы сами-то что, ребенком не были? Ну, это же нормально все, она ничего такого криминального не делает. Ну, разбросала там что-то вокруг учительского стола. Плохо, конечно. Давайте я сейчас все это сам уберу.

Меня держали всегда на первой парте перед учительским столом, потому что я что-нибудь всегда придумывала. Всем сообщала, где точка кому поставлена, кого вызовут. И тут я приспособилась книжку Чарской класть внутрь парты. Чуть-чуть раскачала крышку. И у меня щель получилась большая. Я читала через эту щель. Учителя это тоже быстро заметили. Правда, не делали обыска, не смотрели, какая книжка.

На другой день Дианка говорит:

– Ты знаешь, я думаю, все-таки синяя лампа лучше. Только ты, может, ее платком каким-нибудь укроешь. Иначе как тебе все их прочесть? Книг-то много. Я просила родителей, чтобы мне побольше этих книг купили.

Это был подарок отца дочери на день рождения. Незадолго до того, как его расстреляли. Диана хотела, чтобы Чарской у нее было много. И отец выполнил ее желание. И я представила себе, как человека арестовали, увели на расстрел. Обыск в доме был, и Диана видела все это. Видимо, это была очень состоятельная семья, по некоторым вещам я это понимала. А дальше – дальше все оборвалось. Последнее, что я представляю: как в эту комнату внесли вот такие какие-то вещички примитивные. Примитивную железную кровать. Серого кота и сундук. И больше ничего. У Дианы даже платьица не было нового. Чарская – это были ее воспоминания об отце, о нормальной жизни, о совсем другом детстве. О людях, которые были с ними.

Я говорю:

– А как ты с этим подарком потом поступишь?

Она ответила:

– Может быть, ее потом когда-нибудь разрешат читать.

Книжки были безобидные. Они были красивые. Там всякие мальчишечьи и девчоночьи приключения. Нам, советским детям, видимо, вредна была сказка о красивой жизни. Я до дна прочитала все, что лежало в сундуке. Я тогда посчитала, что эти сказки очень важны именно в такой жизни, которая была тогда, после войны.

Я тогда сравнивала мир Чарской и мой мир. И казалось: как несправедливо, что в книжках этих запрещенных так все хорошо, а у нас дома на стене Сталин висит. Я вспоминаю Чарскую с большой благодарностью. Она подарила мне детский мир. Но еще она подарила мне то, чем я потом заинтересовалась. Я начала читать книжки по истории. И я уже не так боялась самолета немецкого и не так боялась дядьку, который висел на портрете из райкома партии.

Я стала чаще ходить в театр, мне давали деньги, я покупала билеты себе. Иногда Диану удавалось повести с собой. После хореографического училища я все думала: чем бы таким заняться королевским? И в один прекрасный день, когда меня в очередной раз закрыли на ключ, я срезала все шторы. Разобрала елочные игрушки. И сделала королевские плащи. А дальше мы ставили королевские спектакли. В подвале или прямо на улице. Приходили папы, мамы. Мы изображали исключительно королев и принцесс. Родители радовались, им даже не жалко было, что мы разрезали тюль и разбомбили елочные игрушки.

А дальше я думаю: может быть, попробовать самой писать? Сочинения домашние я писала большие, по четыре тетрадки сдавала. Учительнице трудно было читать. Она говорила:

– Куркова, больше одной тетрадки не пиши.

Я думаю: ладно. И купила тогда тетрадки в клеточку. И жутким почерком (он у меня всегда был, с детства, жуткий) в каждой клеточке я писала. Она сломала глаза на этом. Отец пришел после родительского собрания и мне сказал:

– Пиши сколько хочешь, не обращай внимания.

И учительница сдалась, сказала:

– Ладно, пиши.