И далее Алевтина Альбертовна Стругач сообщает:

«Всего детей у моих родителей было семь. Старший сын. Николай, умер еще ребенком. Потом дочери Маргарита и Ларисса, сын Борис, я, дочь Конкордия, умершая тоже ребенком, и дочь Екатерина, „поскребыш“, родившаяся через десять лет после меня.

Уже с первых лет брака между отцом и мамой начались нелады. Отец предпочитал общество, дам и клуб и совершенно забрасывал мать. Были попытки примирения; в ознаменование одной из них умершая сестра и была названа Конкордией (согласие), – но увы! – прожила всего несколько месяцев. Так же недолго держалось и согласие между моими родителями. Отец – эгоцентрик, влюбленный в себя, деспот в домашней обстановке и очаровательный с чужими, особенно женщинами. Мать – влюбленная в него и страшно страдавшая от всех его выходок. Все это создавало дома очень тяжелую обстановку.

В Кяхте моему отцу показалось тесно, и вся семья выехала в Россию весной 1888 или 1889 г.^[18] Мне было в это время около двух лет. Поездку я знаю только по рассказам мамы. До Нижнего^[19] (теперь Горький) ехали на лошадях и пароходах. (…) Много натерпелась мама с четырьмя сорванцами, особенно когда отец бросил ее среди дороги и уехал один вперед, якобы устраивать квартиру, которую, однако, не устроил, так как мы долго жили в Петербурге в гостинице „Дагмар“. На пароходе мама просто привязывала нас на четыре веревочки, другой конец которых укрепляла у себя на кисти руки. Сидит на палубе и читает, а мы бегаем, можем подойти к борту и заглянуть вниз, но чуть побольше наклонишься, веревка натянется и мама поднимает голову. Часто веревки так запутывались, что начиналась драка. С горем и со смехом добрались до Петербурга.

Из гостиницы переехали в прекрасную квартиру на Невском, 5, около Александровского сада. В том же доме помещался чайный магазин отца „Цзинь-Лун“ („Золотой дракон“). Весь фасад был художественно отделан резным под черным лаком деревом в китайском стиле. На окнах красовалась надпись золотыми буквами: „Высочайше утвержденное товарищество „Цзинь-Лун““. Это „высочайшее утверждение“ стоило отцу немало денег. Впоследствии его все же отняли, ссылаясь на профанацию высочайшего имени. Вероятно, кто-то что-то „недополучил“.

Нас, детей, отец обратил в живую рекламу. Наряженные в расшитые шелковые китайские курмы^[20], мы должны были со своими двумя няньками гулять в таком виде по Невскому. Маргарита до сих пор с дрожью вспоминает эти гулянья, когда за нами ходили толпы народа, указывавшие на нас пальцами и щупавшие наши необычные одеяния.

Внутри магазин был роскошно отделан настоящим черным деревом с бронзой. Но ни небывалая до сих пор роскошь отделки, ни живая реклама не помогли. Из года в год дела отца шли все хуже и хуже – до полного разорения^[21]. Не клеилось отчасти потому, что к дорогим чаям петербуржцы не привыкли и вовсе не ценили, что они доставлены караваном на верблюдах, а не морем, где чай теряет свой аромат; оптовые покупатели – учреждения – всегда покупали дешевку, а на одной рознице, да и то ограниченной, с чаем далеко не уедешь.

Отчасти вина лежала и на самом отце. Он оказался больше барон, чем коммерсант. Чуждался своего брата, купца, предпочитая более аристократические связи. Дни и вечера проводил не в магазине или конторе, а в гостях, театрах, клубе, ресторанах, где имел „свой“ столик и „свою“ марку вина. Много тратил на женщин, предпочитая шикарных кокоток».

Не обделял он вниманием и молоденьких гувернанток своих детей. «Гувернантки у нас менялись калейдоскопически», – вспоминала Алевтина Альбертовна Стругач.

Падкий до женского пола глава семейства, принимавший весьма деятельное участие в общественной жизни, выступил и в роли благотворителя (субсидировал строительство храма Святой Мученицы Татияны на 6-й линии Васильевского острова в Санкт-Петербурге, был почетным попечителем Ларинской гимназии, с 1884 по 1900 год помогал Русскому обществу охранения народного здоровья, существовавшему под покровительством великого князя Павла Александровича), а также состоял действительным членом Императорского Русского географического общества и Общества востоковедения в Санкт-Петербурге (казначеем которого он являлся с момента основания до 1906 года). Вероятно, увлечение Востоком, сподвигшее коммерсанта профинансировать ряд экспедиций, нашло отражение и в романе про вампиров, позже созданном его женой.

Дети между тем учились сначала в Петропавловском училище (Петришуле), а потом две старшие дочери (Маргарита и Ларисса) поступили в Санкт-Петербургский Александровский институт.

Алевтина Альбертовна Стругач, позже (в 1904 году) с отличием окончившая это же учебное заведение и получившая «шифр»^[22] из рук императрицы Марии Федоровны, вспоминала:

«На лето мои сестры приезжали из института домой. Уже когда их собирали туда, я завидовала им. (…) В институт я хотела не только из зависти к сестрам, но и из-за тяжелой домашней атмосферы, от вечных неладов между отцом и мамой.

Отец не желал себе ни в чем отказывать. Пропадал из дому целыми днями и ночами, но, будучи умным человеком, знал, что от скуки женщина тоже может „закрутить“, всегда придумывал маме какое-нибудь занятие, предварительно разрекламировав его. Мама то целыми месяцами сидела, раскрашивая фарфоровые чашки, блюдца и блюда, то вся квартира наполнялась запахом химикалий – это мама занимается фотографией или гальванопластикой. Но отец не оставлял в покое и хорошеньких горничных и гувернанток. Когда это открывалось, очередное увлечение мамы красками, монетами, марками летело к черту и над домом нависала туча. Все это дети, конечно, чувствовали, если и не все понимали. Только отец напрасно боялся, что мама „закрутит“. До тех пор, пока сама жизнь не научила маму смотреть на многое другими глазами, она была страшно, до жестокости, строга к себе и другим. Насколько я знаю, было у нее в жизни одно увлечение, и все, что она позволила себе, – это послать „ему“ чистый листок бумаги, надписав конверт собственной рукой. И это она считала чуть ли не преступлением перед мужем! Неумолима она была только к женщинам – они всегда были виноваты, и им ничего не прощалось».

Кончилось тем, что в 1907 году, после почти тридцатилетнего брака, Альберт Хомзе бросил жену, ликвидировал чайную фирму и уехал заграницу с опереточной или фарсовой актрисой Зике. Жене предприимчивый ловелас солгал, что так нужно для установления новых деловых отношений.

Екатерина Николаевна очень тяжело переживала разрыв с мужем. Обманутая женщина слепо верила каждому слову «дорогого Альберта» и не теряла надежды на его скорое возвращение. Она с негодованием отвергала любые открыто высказанные родственниками подозрения и всячески заступалась за своего супруга. Алевтина Альбертовна Стругач описывает состояние матери так:

«Маму мы застали в большом мягком зеленом кресле. Ее уже начинал сильно мучить унесший ее затем в могилу обезображивающий артрит. Она двигалась уже с трудом. На столике перед ней стоял портрет папы. Со слезами на глазах она считала – вот столько-то недель и дней, как Альберт уехал, бросив ее. Эти исчисления она повторяла довольно часто, пока мы, дети, не взялись за дело энергичнее и, причинив ей сразу сильное страдание, не избавили ее от смешных сожалений и слез о покинувшем ее муже, который не стоил и одной ее слезинки».

Дочери, заручившись авторитетом старого друга семьи, рассказали матери горькую правду об отце, «развенчав ее идеал», и постепенно она перестала из-водить себя, «в ней все переболело».

Альберт Александрович Хомзе умер 3 января 1912 года в Южном Тироле (Меран), где и был погребен. О его внезапной кончине россияне узнали из некрологов популярной петербургской газеты «Новое Время» от 6/19 и 14/27 января 1912 года, причем во втором номере газета уведомляла о панихиде в Казанском соборе 15 января в час дня.

Разносторонне одаренная, необычайно образованная^[23] и начитанная купеческая жена, располагавшая большим количеством свободного времени и средств, умела себя развлечь. Она неоднократно бывала в Европе (по крайней мере, до 1907 года, когда обезображивающий артрит буквально приковал ее к инвалидному креслу), ее петербургский салон посещали люди искусства, в числе которых был и молодой Федор Иванович Шаляпин (1873–1938). Екатерина Николаевна запросто могла устроить домашний праздник. Однажды посреди года «институтку» Лину Хомзе пришлось даже специально освободить от учебы на два дня – для участия в организованном ее матерью балумаскараде, яркими красками запечатленном на страницах «Воспоминаний» Алевтины Альбертовны Стругач:

«Меня уже ждал дома белый костюм Пьеретты^[24] с остроконечной шапкой, красными помпонами и красными чулками. Маргарита была средневековой германкой, Мильда [Ларисса Хомзе, примеч. Д. К] – очень красивой русской боярышней. Были и маркизы, и неизбежная „Ночь“, и капуцин^[25], и валкирия^[26], и еще много всего. Но больше всего мне понравился и до сих пор запомнился костюм „Письмо“. Припрыгивая, вбегает в залу громадный конверт. Видны только ножки. На конверте есть и адрес, и, склеенная из маленьких, громадная марка, и штемпели. Вдруг марка откидывается, и из отверстия сыплются письма всем участникам вечера… Вот было смеха!»

Среди увлечений, помогавших Екатерине Николаевне скрасить досуг, следует упомянуть об игре в шахматы. Успешное участие в первом и втором шахматных турнирах по переписке, проводившихся петербургским «Шахматным журналом» в 1892–1894 годах^[27], наглядно свидетельствует о незаурядном уме этой женщины. Дочерям она также помогала раскрыть свои таланты.

Алевтина Альбертовна Стругач вспоминала: «Мама очень поощряла наше желание рисовать и, чтобы поддержать его в нас и не отбивать охоты уборкой, мытьем кистей и т. п., взяла на себя всю эту грязную работу. Целыми днями читала нам вслух, лишь бы мы рисовали».

Готовила она дочерей и к замужеству, «желая, чтобы они обладали различными салонными достоинствами – умели поиграть на рояле, попеть, потанцевать и вести легкую беседу». С подачи Екатерины Николаевны дочери продолжили свое образование в лондонском Ройял Холлоуэй Колледже, в Сорбонне и Лейпциге. Правда, по словам Алевтины Альбертовны Стругач, «мамино представление о деятельности женщины (…) исчерпывалось педагогикой – учительница, гувернантка, классная дама – то есть заработком в 40–60 рублей. А за одно платье дочери платили дороже. Обе старшие сестры вырваться из-под этого влияния мамы так и не могли и обе занимались нелюбимым делом».

«Дамским рукоделием», un passe temps^[28], развлечением для себя и близких считала Екатерина Николаевна и свою литературную деятельность, по-видимому сделавшуюся предметом ее постоянных занятий в начале 1910-х годов.

Алевтина Альбертовна Стругач вспоминала:

«Мама с семьей переехали в Москву – там для мамы лучше климат^[29]. Мама уже не может двигаться и сидит целыми днями в кресле на колесах^[30]. Голова у нее ясная. Она пишет детские сказки с естественно-научным уклоном. Такие, какие вошли в моду после революции 1917 г. Сказки выходят интересные. Но мной мама недовольна. Когда она их начинала, она за всякими сведениями обращалась ко мне. Я живо помнила всякие ботанические, зоологические и прочие премудрости и могла дать ей ответ на любой вопрос. Но потом мама сама перечитала много источников, приобрела много солидных сведений, а я за это время успела много позабыть. Вопросы мамы к тому же усложнялись и углублялись, и мне все чаще и чаще приходилось отвечать: „Не знаю“. „Учишься, учишься и ничего не знаешь“, – ворчала мама, так недавно говорившая: „Ну и дочь у меня, что ни спросишь, все-то она знает!“. Помимо сказок, мама пишет книгу, предназначенную быть началом „Графа Дракулы“. Псевдоним мамы – Барон Ольшеври – Б. Ольшеври („Больше ври“). Один экземпляр этой книжки сохранился у Кэт [Екатерины Альбертовны Хомзе, примеч. Д. К]. Курьезно. Сидя в 1919 г. в тюрьме^[31], мы познакомились с одной заключенной и разговорились о книгах. Она рассказала, что у ее мужа есть любимая книга, переплетенная им в черный бархат и хранимая пуще зеницы ока. Книга эта – „Вампиры“. Вот была бы рада мама, если бы она была жива и это услыхала. Мои же экземпляры, а их было несколько, как-то необъяснимо пропали все до одного. Были – и не стало. Книги имеют свою судьбу».

Родственники и знакомые Екатерины Николаевны с интересом восприняли ее сочинение. В письме Ору Васильевичу Собенникову (1898–1968), троюродному брату Алевтины Альбертовны Стругач, которое было отправлено из Берлина в Москву 13 апреля 1914 года его сестрой Александрой Васильевной Собенниковой-Шлехтер (1887 г. р.), есть следующие строки: «Дорогой Орик! Спасибо за книгу „Вампиры“, давно получила и прочла. Когда увидишь Ек(атерину) Ник(олаевну), поблагодари ее за меня»^[32].

Алевтина Альбертовна Стругач сообщает любопытные сведения о впечатлении, которое роман Брэма Стокера «Дракула» произвел на нее и близких ей людей. Так, причиной ухудшения самочувствия Эмилии Яковлевны, няньки малолетней дочери Алевтины Альбертовны, стало следующее:

«Оказалось, что ни одной ночи она не спала спокойно. Виновата была оставленная ей мною книжка „Граф Дракула“. Глупая книжонка о вампирах, но очень интересная и жуткая. Недаром такой трезвый человек, как Вадим Собенников^[33], прочтя ее, говорил: „Черт знает что такое! Читаешь и злишься – как все глупо, а потом в коридор выйти страшно“. Эмилия Яковлевна прочла „Дракулу“, а затем целыми ночами до самого рассвета стояла полураздетая у темного, выходившего в открытое поле окна, судорожно сжимая в руке пустую бутылку. Какое прекрасное оружие против вампира! Я очень люблю такие глупые „нервотрепательные“ книжки и очень дорожила с трудом добытым „Дракулой“. С большим колебанием я дала его после переворота 1917 г. одному из своих знакомых – Надеждину. Он обещал ее вернуть „в конце недели“, а в начале ее был вместе с женой убит какими-то хулиганами выстрелом в рот на улице».

Теперь вернемся к «фантастическому» творению Б. Олшеври.

Совершенно очевидно, что загадочные инициалы Е. А. X. в посвящении к роману указывают на имя самой младшей из дочерей автора, Екатерины (Кэт) Альбертовны Хомзе (1897–1955), учившейся в 1912–1913 годах в VII классе московской частной женской гимназии Любови Федоровны Ржевской, а впоследствии выбравшей профессию художника-иллюстратора. Сестра же ее, Маргарита Альбертовна Хомзе-Молчанова (во втором браке Беклешова), жившая во время написания романа под одним кровом с матерью и Кэт, возможно, послужила прообразом прекрасной черноглазой итальянки Риты, волею судьбы оказавшейся в зловещем замке Дракулы.

В правом верхнем углу титульной страницы экземпляра «Вампиров» 1912 года, принадлежащего Андрею Михайловичу Еремееву, частично сохранилась надпись чернилами:

‹Больше›

ври. Ма‹ма›

А на странице с посвящением Е. А. X. можно различить полустертую дату: «19 марта 1912 г.». Вероятно, в этот день Екатерина Николаевна вручила книгу той, кому ее посвятила, ибо реликвия эта прежде хранилась у Кэт Хомзе, перейдя после ее смерти к сестре Лине.

По-видимому, первоначально «страшная сказка про вампиров» складывалась из отдельных историй: автор бесконечно переносит читателя из одного временного измерения в другое, повествование ведется от лица нескольких персонажей, оставлены заголовки ряда сцен («Охотничий дом», «Осмотр замка» и так далее). Результат литературных занятий настолько впечатлил Екатерину Николаевну и ее окружение, что имеющиеся материалы объединили и переработали в произведение для печати – правда, не объяснив при этом, в чем состояла таинственная сила рокового ожерелья с застежкой в виде головы змеи, каково значение загадочных татуировок лотоса у капитана Райта и Джемса и что за экзотические женщины неоднократно спасали Гарри от клыков карпатских вампиров (уж не ацтекские ли они кровопийцы?). Однако некоторая недосказанность (к чести автора, будоражащая фантазию читателя) меркнет перед общей широтой и грандиозностью образов, поэтичностью повествования, драматизмом нагнетаемых событий, атмосферой нарастающего отчаяния, ужаса, безысходности и интригующей развязкой. Финал романа оставлен открытым – вряд ли на другом континенте жизнь неразлучных друзей обойдется без приключений, ведь Гарри (якобы потомок Монтесумы, а значит, наследственный жрец древних богов, коим подчинены вампиры) нашел ожерелье и везет его обратно в Америку, как того и хотели призрачные девы с медно-красными обнаженными телами, взывавшие: «Найди талисман, верни нам жизнь, будь нашим повелителем».

Уже в первой половине XIX века начали появляться литературные произведения, в которых нашли свое отражение страхи и опасения, связанные с египетскими мумиями и смертоносными древними силами, таящимися в полузасыпанных песком ритуальных сооружениях страны пирамид. Впоследствии исследователи причислили подобные сочинения к жанру «египетская готика», пережившему настоящий расцвет в конце позапрошлого столетия. Свой посильный вклад в становление «египетской готики» внесли такие знаменитые писатели, как Теофиль Готье (1811–1872), Эдгар По (1809–1849), Луиза Олкотт (1832–1888), Генри Райдер Хаггард (1856–1925) и Артур Конан Дойл (1859–1930).

В ноябре 1903 года в Лондоне был опубликован роман Брэма Стокера «Сокровище Семи Звезд», повествующий о тайных магических ритуалах Древнего Египта и секретах бальзамирования, о расхищении гробниц и странствиях души после смерти. В этом произведении соединились элементы фантастического, «готического» и оккультного. Подобно ирландскому писателю-неомифологу и мистику, чей кровожадный граф вдохновил Екатерину Николаевну Хомзе на создание «Вампиров», пробовала она свои силы и в жанре «египетская готика», результатом чего явился рассказ о проклятии египетской жрицы.

Беловой автограф фрагмента этого произведения (вернее, второй его половины), самим автором никак не озаглавленного, но подписанного «Б. Олшеври», находится на страницах рабочей тетради писательницы, хранящейся в семейном архиве Алексея Владимировича Хомзе. Рассказу мы дали условное название «Жрица богини Гатор».

Автограф этот наглядно подтверждает слова Антона Павловича Чехова (1860–1904), сказанные однажды начинающему беллетристу: «Обыкновенно начинающие стараются, как говорят, „вводить в рассказ“ и половину напишут лишнего. А надо писать, чтобы читатель без пояснений автора, из хода рассказа, из разговоров действующих лиц, из их поступков понял, в чем дело. Попробуйте оторвать первую половину вашего рассказа; вам придется только немного изменить начало второй, и рассказ будет совершенно понятен. И вообще, не надо ничего лишнего! Все, что не имеет прямого отношения к рассказу, все надо беспощадно выбрасывать. Если вы говорите в первой главе, что на стене висит ружье, во второй или третьей главе оно должно непременно выстрелить. А если не будет стрелять, не должно и висеть»^[34].