Несмотря на всю величавость ее походки, я все равно не поспевала за ней. Оранжево-белая бабочка вилась над Рахилью и в конце концов села на ее белую голову. Потыкала своим крохотным хоботком в ее волосы – нет ли там чего-нибудь, чем можно поживиться – и, недовольная, улетела. Мама Татаба этого не видела. Она пребывала в дурном настроении и громко откровенничала:

– Преподобный Прайс… он лучше бы бросил это!

Может, мама Татаба имела в виду поедание плоти и питие крови? Папина проповедь незаметно свернула с благочестивой Сусанны на Рахаб, иерихонскую блудницу. В Библии столько имен-перевертышей вроде Рахаб ^[29], что я порой задаюсь вопросом: уж не какой ли нибудь умственный урод вроде меня написал ее? Вскоре папа завершил тему, сведя все к крещению. И, похоже, это тревожило маму Татабу. Наш отец не мог смириться с тем, что было ясно, кажется, даже ребенку: когда он изливал на здешних людей идею крещения – «батиза» по-ихнему, – они съеживались, как ведьма от воды.

Позднее в тот же день, за ужином, отец был все еще воодушевлен, впрочем, по воскресеньям это было его обычным состоянием. Взойдя утром на кафедру, он уже не желал покидать ее.

– А вы знаете, – вопрошал отец, сидя в своем кресле, высокий, прямой, с огненной головой, как свеча, – что в прошлом году некие люди приехали сюда из самого Леопольдвиля на пикапе с порванным ремнем вентилятора? Это был «мерседес».

О Боже! Он пребывал в своем «сократическом» настроении. Это не опасно, потому что за столом отец редко позволял себе ударить кого-то из нас, но его намерением было показать, что все мы тупоголовые коровы. Подобные допросы всегда завершались его возмущенными личными беседами вслух с Богом на тему нашей безнадежности.

Метусела определенно примыкал к женскому лагерю. У него вошло в привычку во время наших воскресных ужинов верещать во всю мощь своих легких. Как многие человеческие существа, попугай подхватывал последнюю реплику и громко вступал в разговор. Мама в отчаянии накрывала его клетку скатертью.

– Мботе! Мботе! – орал он сейчас, что на киконго означает и «здравствуйте», и «до свидания».

Такая языковая симметрия мне по вкусу. Многие слова на киконго напоминают английские, произнесенные задом наперед, и имеют противоположный смысл. «Сйебо» означает чудовищный, разрушительный ливень; прочитанное от конца к началу, оно похоже на английское «обей», по контрасту означающее нечто вроде «повиноваться».

Мы рассеянно слушали папин рассказ о мнимом пикапе-«мерседесе». Единственными материальными свидетельствами существования внешнего мира за последнее время стали для нас книжки комиксов, которые мои сестры хранили бережно, как китайские специи «Марко Поло», да еще порошковое молоко и яичный порошок, к каким мы были равнодушны. Все это привозил Ибен Аксельрут. А что касается той истории с пикапом и порванным ремнем вентилятора, то преподобный обожал говорить иносказаниями, и мы, естественно, поняли, что грядет очередное.

– По этой дороге? – озадаченно уточнила мама, вялым жестом показывая на дорогу через окно. – Не представляю. – Она покачала головой. Неужели мама осмелилась не поверить ему?

– Это было в конце сухого сезона, Орлеанна, – огрызнулся отец. – В это время все лужи высыхают. – Добавлять «безмозглая дура» не было необходимости, это подразумевалось.

– Но как, скажи на милость, они сумели проехать весь путь без ремня вентилятора? – спросила мама, поняв по раздраженному тону преподобного: он ждет, чтобы она вернулась к существу вопроса.

Мама протянула ему булочки на фарфоровом блюде, которое иногда, втайне, вымыв и вытерев, баюкала, как младенца. Сегодня она нежно провела пальцами по ободу, прежде чем сложить руки на коленях, демонстрируя покорность папиной воле. На ней было веселенькое платье-рубашка, белое, с маленькими красными и синими семафорными флажками – последнее, что мама сшила перед отъездом сюда. Теперь, после зверской мама-табабиной стирки в реке, задорные флажки сигнализировали бедствие.

Папа наклонился вперед, чтобы мы лучше прочувствовали эффект предстоявшего высказывания, усиленного видом его рыжих бровей и выдававшейся вперед челюсти.

– Слоновья трава! – победно провозгласил он.

Мы замерли, мгновенно перестав жевать.

– Дюжина мальчишек, прицепившись к машине сзади, махали веерами, сделанными из слоновьей травы.

Лия, спеша опередить всех, выпалила:

– Значит, простая трава, созданная Богом, обладает такой же силой, как резина или что-либо иное! – Она сидела, прямая, как шомпол, словно в телевизионной викторине ответила на вопрос ценой в шестьдесят четыре доллара.

– Нет, – возразил папа. – Каждый «веер» выдерживал всего две-три мили.

– О! – расстроилась Лия. Остальные дурочки не решились озвучить свои соображения.

– Но, – продолжил папа, – как только один истрепывался, наготове был уже другой.

– Здорово, – неубедительно произнесла Рахиль.

Она больше всех в семье склонна к театральным эффектам, хотя актерские способности у нее никакие, а это важнейшее искусство для нашего клана. Мы старательно принялись за порошковое картофельное пюре. Предполагалось, будто все должны были проникнуться пониманием того, что воздушный вентилятор из слоновьей травы есть не что иное, как демонстрация безграничного Божьего могущества, однако никто не желал, чтобы его «вызвали к доске».

– «Мерседес»-пикап! – воскликнул отец. – Вершину немецкой инженерной мысли может держать на ходу дюжина маленьких африканцев и какая-то слоновья трава.

– Сестра, закрой дверь! Уэнда мботе! – заорал Метусела и добавил: – Ко-ко-ко! – Этот возглас – обычное приветствие, которое произносят пришедшие в гости килангцы, появляясь на пороге, поскольку дверей, в которые можно постучать, в здешних домах обычно нет. Его часто можно было услышать и в нашем доме, но мы всегда знали, что это Метусела, поскольку в нашем доме двери были, а посетителей, как правило, не было. Если кто-нибудь иногда и приходил с намерением продать нам какую-то еду, то не стучал в дверь, а слонялся по двору, пока его не заметят.

– Что ж, надеюсь, и ты сможешь справиться со всем с помощью достаточного количества мальчиков и достаточного количества слоновьей травы, – заметила мама. Судя по тону, ее это не слишком радовало.

– Правильно. Нужно просто научиться приспосабливаться.

– Черт, черт, черт! – заметил Метусела.

Мама окинула его тревожным взглядом.

– Если эта птица переживет девятьсот баптистских миссий, ей будет много что сказать.

Мама встала и начала собирать тарелки. Ее «Живой гребень» ^[30] давным-давно опал и почил в бозе, и в целом она приспособилась к своей нынешней жизни в малейших ее проявлениях. Извинившись, мама отправилась греть воду для мытья посуды.

Не сумев «подогнать» ни воду для мытья посуды, ни долгую память Метуселы под завершение своей притчи, папа просто обвел нас взглядом и издал тяжелый вздох мужчины, обремененного семьей, не оправдывающей его ожиданий. О, этот вздох! Столь глубокий, что мог вобрать в себя всю воду из колодца, если бы тот находился под полом населенного ничтожествами дома преподобного. Вздох подразумевал: я пытаюсь вытащить всех вас к свету из этой бабской трясины.

Мы опустили головы, отодвинули стулья и гуськом отправились помогать разводить огонь в кухне. Полдня здесь уходит на приготовление еды, вторая половина – на мытье посуды. Приходится кипятить воду, потому что ее берут из речки, кишащей мгновенно быстро размножающимися паразитами. Африканские паразиты так многообразны и специфичны, что захватывают каждую нишу человеческого тела: кишечник, толстый и тонкий, кожу, желчный пузырь, мужские и женские половые пути, тканевые жидкости, даже роговицу глаза. В библиотечной книге об африканском общественном здравоохранении еще до отъезда я нашла рисунок червя, тонкого, как волосок, ползущего по глазному яблоку перепуганного человека, и была изумлена собственной неортодоксальной молитвой, возникшей в голове: хвала тебе, повелитель всех эпидемий и тайных болезней! Если Бог получал удовольствие, создавая полевые лилии, то от африканских паразитов он и сам наверняка остолбенел.

Выйдя из дома, я увидела, как, направляясь в кухню, мама Татаба зачерпывала воду ладонью прямо из ведра и пила ее. Я скрестила пальцы за ее единственный здоровый глаз и содрогнулась, вообразив, какое количество этих Божьих созданий, которые будут высасывать ее изнутри, она сейчас проглотила.

Лия

Папа ходил на огород каждый день один, чтобы посидеть и подумать. Его расстраивало то, что растения пышно разрастались и цвели, заполняя весь огороженный участок, как могильный цветник, но не плодоносили. Я знала, что папа молится об этом. Порой я тоже ходила посидеть с ним, несмотря на то, что мама возражала, – она объясняла: ему нужно побыть одному.

Папа строил догадки: мол, на огороде слишком много тени от деревьев. Я долго и усердно размышляла над его словами, потому что всегда старалась расширить свои знания в области овощеводства. Это правда, деревья действительно покушались на наш маленький расчищенный участок. Нам постоянно приходилось обламывать и обрубать ветви, отвоевывая солнечный свет для своей земли. Вьющиеся бобовые лозы, стремясь к нему, добирались до верхушек крон.

Однажды, когда мы сидели над нашими тыквами, неожиданно отец спросил меня:

– Лия, знаешь ли ты, о чем спорили на прошлом съезде Библейского общества в Атланте?

Не предполагалось, что я могу это знать, поэтому я молчала. Я была взволнована уже тем, что он говорил со мной добрым, задушевным тоном. Отец не смотрел на меня, конечно, потому что, как обычно, в голове у него мелькало много мыслей. Мы так усердно трудились во славу Господа, но, вероятно, Бог ждал от нас каких-то дополнительных усилий, и папа должен был понять, каких именно. Своим здоровым глазом он вглядывался в тыквенный цветок, пытаясь разгадать источник болезни своего огорода. Цветки распускаются, отцветают, потом появляются зеленые завязи плодов, а вскоре они сморщиваются и коричневеют. Не было ни одного исключения. В награду за свой честно пролитый пот мы пока получали лишь листья и цветы – и ничего такого, что можно было бы приготовить на ужин.

– О размере неба, – наконец произнес он.

– Что? – На мгновение у меня замерло сердце. В этом месте я обычно пытаюсь предугадать следующий этап папиных размышлений, потому что он всегда мыслит на два шага впереди меня.

– О размере неба возникли дебаты на съезде Библейского общества. Сколько в нем фарлонгов ^[31]. Сколько в длину, сколько в ширину. Посадили людей с арифмометрами подсчитывать. В главе двадцать первой «Откровения» мера идет на трости, в других книгах – на локти, но ни то ни другое не точно.

По непонятным причинам отца злило, что на Библейский съезд призвали людей с арифмометрами, они бы еще к самой Библии с арифмометром подступились! Я ощущала неловкость.

– Ну, надеюсь, что там всем места хватит, – сказала я. Это была какая-то совершенно новая для меня тревога. Я вдруг начала думать о людях, которые уже собрались на небе, большей частью старых, не в очень хорошей форме, и представила, как они толкаются локтями, словно на церковной распродаже.

– Для праведных всегда место будет, – заявил отец.

– Аминь, – выдохнула я.

– «Много скорбей у праведного, и от всех их избавит его Господь» ^[32]. Но знаешь, Лия, порой Он не избавляет его от всех скорбей. Он спасает нас, не устраняя тяготы, а через них.

– Господь небесный, избави нас, – произнесла я, хотя не испытывала особого интереса к этому новому повороту в разговоре.

Папа уже склонил свою волю к Африке тем, что переустроил огород на местный лад, холмиками. Это, конечно, был знак Богу о смирении и покорности, и справедливо было бы ждать награды за это. А что за история с избавлением через преодоление тягот? Имел ли папа в виду, что Бог не обязан вообще посылать нам бобы и кабачки, независимо от того, как упорно мы трудились во славу Его? Не предполагается ли, что Он просто будет сидеть там и насылать на нас тяготы одну за другой? Разумеется, не мне рассуждать о великих замыслах Божьих, но как насчет весов правосудия?

Папа молча сорвал бобовый цветок и воздел его к небу, всматриваясь в него в африканском свете, как врач в рентгеновский снимок, стараясь разгадать секрет: почему все пошло не так.

Его первая августовская проповедь тянулась долго, торжественно и была посвящена крещению. Позднее, когда мама попросила маму Татабу поставить разогревать суп на плиту, та сразу, между словами «суп» и «плита», повернулась и вышла из дома. Подойдя к папе, она принялась бранить его, грозя пальцем через грядку бесплодных помидоров. Что бы он там ни сделал неправильно с ее точки зрения, это стало последней каплей. Мы слышали, как голос звучал все выше и выше.

Конечно, нас до полусмерти напугало то, что кто-то посмел подобным образом терзать папин слух. Но еще больше нас шокировало то, что папа стоял перед ней с красным лицом, пытаясь вставить слово в ее тираду. Четыре девочки с отвисшими челюстями, прилипшие к окну, вероятно, напоминали сестер Леннон из «Шоу Лоренса Велка». Мама шуганула нас от окна, приказав достать учебники и засесть за них. Это не было обычным временем для занятий, и даже день был в школе неприсутственный, но в тот момент мы сделали так, как она велела. А вскоре увидели, как она через всю комнату запустила коробку с сухим картофельным пюре.

После бесконечно тянувшегося затишья в этой Троянской войне мама Татаба влетела в дом и швырнула на стул свой фартук. Мы закрыли учебники.

– Больше я здесь не останусь, – объявила она. – Вы посылать за мной девочка в Бангу, когда вам нужна помощь. Я прихожу показывать вам, как готовить угря. Они там, в реке, вчера поймать большого угря. Рыба детям полезно.

Это был ее последний совет ради нашего спасения. Я проводила маму Татабу до двери, посмотрела, как она топает по дороге – бледные подошвы ступней словно подмигивали мне, – и отправилась искать папу. Он сидел, прислонившись спиной к дереву, поодаль от нашего огорода, и пальцами с двух сторон держал за крылышки нечто похожее на осу, еще живую. Она была шириной с мою ладонь, и на каждом прозрачном крыле у нее виднелась желтая восьмерка, выделявшаяся очень четко, словно ее нарисовал какой-то прилежный ученик или сам Господь Бог. Папа выглядел так, будто только что ему открылась Главная улица рая.

– Тут нет опылителей, – сказал он.