Любовь деда к театральному искусству передалась каждому из восьмерых его детей, хотя не все они связали свою жизнь с актерской профессией. Второй по старшинству сын, Маттаний, родившийся через два года после Азария, стал профессором экономики. Он рано проявил незаурядные способности к наукам, поэтому отец отправил его учиться во Франкфурт, где жил его родной брат Борух Мессерер. Там Маттаний окончил гимназию, в совершенстве овладел немецким языком и даже писал на нем стихи. Вернувшись в Россию, он успел еще до революции окончить Коммерческое училище в Москве и поступить в Томский университет, куда еврею было попасть гораздо проще. Путешествовал по Дальнему Востоку, был в Китае, Маньчжурии. Гражданская война застала Маттания в Сибири. Он воевал на стороне красных и попал в плен к колчаковцам, где чудом избежал расстрела. Конвоир уже привел его в походную комендатуру и усадил у стены. Но когда вот-вот должен был раздаться выстрел, в комнату ввалились отчаянно спорящие друг с другом солдаты. Спор разгорался, перерастая в настоящую драку, за которой с интересом наблюдал конвоир, напрочь позабывший о своем пленнике. Маттаний же в этот момент не растерялся – выскользнул из комендатуры и бросился наутек. Его спрятали подпольщики. К концу войны, несмотря на юный возраст – ему было двадцать лет, – Маттания назначили сначала ответственным секретарем партийной газеты Хабаровска, а затем и вовсе – председателем Хабаровского горкома.

В скором времени Маттаний разочаровывается в партийной работе и возвращается в Москву, где поступает в Институт красной профессуры. После окончания этого института, призванного готовить идеологические кадры, он защищает диссертацию и становится профессором экономики. Увы, его работа в науке была внезапно прервана. 21 мая 1938 года Маттания арестовали в больнице на Пироговке, где он лежал с язвой желудка.

Что же могло послужить поводом? Достаточно было учебы в немецкой гимназии, чтобы запросто обвинить в шпионаже. Однако главным основанием для ареста стало заявление бывшей жены Маттания. Это заявление или, говоря проще, донос спустя много лет прочитал в приемной ФСБ на Кузнецком Мосту его младший брат Александр (Аминадав), когда во время перестройки родственникам реабилитированных предоставляли такую возможность. Решив отомстить Маттанию после развода, бывшая жена оклеветала его, написав, что он скрытый троцкист, соблюдает еврейские праздники и поддерживает материально свою сестру – жену арестованного Михаила Плисецкого. Маттанию дали пять лет лагерей.

Михаил Борисович Мессерер тяжело переживал арест сына. Он даже подал прошение о пересмотре дела в 3-е отделение 1-го Специального отдела НКВД СССР на имя наркома внутренних дел Лаврентия Берии.

В семейном архиве сохранилась копия этого документа, текст которого не могу не привести полностью. Итак, дед писал всесильному Берии:

“21 мая 1938 г. был арестован по ордеру НКВД № 2708 мой сын Маттаний Михайлович Мессерер, член ВКП(б) с 1919 г., кандидат экономических наук, профессор Института экономики Академии наук СССР и Планового института им. В.М. Молотова.

На днях мне стало известно, что мой сын приговорен к пяти годам заключения в лагере.

Сын мой, Маттаний Михайлович, всегда отличался преданностью генеральной линии партии. В частной жизни он был кристаллически чистым коммунистом и прекрасным человеком. Он член семьи орденоносных и заслуженных артистов Мессереров, известных своим патриотизмом, о которых неоднократно писали в печати как об образцовых советских гражданах.

Больно и обидно такого человека, убежденнейшего образованного коммуниста, принимать за недруга. Считаю вероятным, что он стал жертвой клеветы его бывшей жены, члена партии М.Е. Боговин, из личной мести оклеветавшей его.

Я прошу о пересмотре его дела и, принимая во внимание мой преклонный возраст, семьдесят два года, прошу дать мне возможность увидеть моего сына”.

Но ни преклонный возраст отца, ни причастность к орденоносной семье действия не возымели. Маттаний был отправлен в Соликамский лагерь.

В ГУЛАГе ему очень пригодились его литературный талант и “артистический ген” всех Мессереров. Вместе с другим зэком, актером Алексеем Диким (будущим народным артистом СССР, неоднократно воплощавшим на экране образ Сталина), они возглавляли разъездную театральную лагерную бригаду, сочиняли частушки и ставили что-то вроде капустников с участием заключенных.

К несчастью, Маттаний попал в немилость к начальству. Он помог одному зэку – молодому парню, которого сексуально домогалась надзирательница из женского лагеря, – написать жалобу начальнику лагеря. Поскольку было известно, что этот зэк грамоте не обучен, подозрение пало на автора частушек. В наказание Маттания отослали на изнурительные лесоповальные работы в самую дальнюю точку лагеря.

В феврале 1942 года к нему попытался пробиться младший брат Александр, находившийся в эвакуации в Свердловске. Он взял на несколько дней отпуск, командировочное удостоверение, без которого невозможно было получить билет на поезд, и отправился в Соликамск.

Из неопубликованных воспоминаний Александра Михайловича Мессерера:

“Готовиться с Рахилью мы начали задолго. Закупили на рынке (обменяли на вещи) мед, масло, сало, вяленую рыбу, сахар, теплые носки, валенки. Когда я стоял в очереди к железнодорожной кассе, вдруг заметил, как люди, стоявшие возле самого окошка, начали расступаться. Оказалось, к кассе без очереди подступил человек, на котором телогрейка была как живая: она кишела вшами. Поэтому рукава моего пальто Рахиль перед отправлением в Соликамск предусмотрительно ушила так, чтобы они плотно обхватывали запястья. Думали, что это в какой-то степени помешает вшам проползти ко мне.

Приехав в Соликамск, я сдал рюкзак с продуктами в камеру хранения и пошел искать место, где можно остановиться. Температура была 53 градуса мороза. Шапки и воротники всех людей покрывал слой инея: дыхание человека моментально оседало на одежде.

Утром отправился в Управление лагерем. Мне довольно легко выдали пропуск к начальнику, который в это время сидел за низким столом и ел селедку.

Оказалось, что свидание с Маттанием невозможно, поскольку он находится в таком месте, куда зимой не добраться, а посылку можно сбросить только с самолета. Никакой связи нет. На почте я разделил посылку на две – чтобы не была такая большая. В каждую упаковал по валенку, в которые вложил стеклянные банки с медом и маслом.

Обе посылки дошли. Но одна – сразу же, зимой, а вторую сбросили только в мае. Маттаний потом рассказывал, что так и проходил всю зиму в одном валенке, надевая его то на правую, то на левую ногу”.

Маттаний вернулся из лагеря с запущенным туберкулезом, без права жить в Москве и работать по специальности. Много лет спустя мы узнали, что его намеревались арестовать вторично, в 1950 году, во время кампании по “борьбе с космополитизмом”. К делу Маттания, которое читал Александр Мессерер, прилагался запечатанный конверт. Раскрыв его на свой страх и риск, он обнаружил письмо за подписью полковника милиции, который запрашивал подробные сведения о состоянии здоровья Маттания. При этом указывалось, что письмо следует вернуть. Главный врач поликлиники перечислил все болезни Маттания. Из этого списка следовало, что состояние его здоровья было угрожающим. Видимо, по этой причине его решили не трогать.

В 1956 году, после доклада Хрущева “О культе личности”, Маттания реабилитировали и назначили персональную пенсию. А 8 августа 1957 года он умер от инфаркта в возрасте пятидесяти восьми лет. После него остались вдова Рахиль Наумовна и сын Наум, ставший по семейной традиции балетным танцовщиком и педагогом.

Наум, или Нома, как мы все его звали, был небольшого роста и еще в хореографическом училище понял, что на роли принцев и героев претендовать не сможет, и поэтому рано проявил себя в хара́ктерном танце. Например, на выпускном концерте он отлично исполнил сложнейшую партию шута в “Лебедином озере”.

Однако в Большой театр его не взяли. Пригласили в Театр Станиславского и Немировича-Данченко, где Наум с успехом исполнял многие партии и рано начал давать классы. Кумиром Номы был Асаф Мессерер, чьему примеру он следовал и в танце, и в педагогике. Он даже посвятил его артистической и педагогической деятельности свою дипломную работу в ГИТИСе, на балетмейстерском факультете. В мастер-классах, которые Наум давал не только в России, но и в США, Китае, Японии и других странах, он бережно сохранил и развил идеи Асафа. На счету Наума десять золотых медалей, завоеванных его учениками на международных балетных конкурсах. Это позволило авторитетному журналу “Dance Now” назвать его “Золотых дел мастером”. У Наума занимались крупнейшие артисты ХХ века, в том числе Барышников, Нуреев, Мухамедов и Малахов, высоко ценившие его как педагога.

Ранняя смерть Наума – это моя боль. Он страдал очень тяжелой болезнью – нефритом. Отказали обе почки, и он мог жить только с помощью диализа. Я обещал отдать ему свою почку. Мы даже ходили к врачу, который был готов в нужный момент сделать анализ на совместимость. Как-то Наум позвонил мне из Америки, где преподавал в American Ballet Theatre, и спросил:

– Ну, ты приедешь?

Мне показалось, что этим вопросом он хотел понять, не изменил ли я своего решения. Я пообещал приехать, но… прозевал момент, упустил, не думал, что все закончится так быстро. Наум, скучавший по маме и жене, решил на короткое время вернуться в Москву. После первого же сеанса диализа в Москве его сердце не выдержало.

Еще одним Мессерером, не связавшим с искусством свою профессиональную жизнь, был Эммануил, или, по-домашнему, Нуля. Он прожил всего тридцать лет, поэтому я едва его помню. Нуля был по специальности горным инженером, а в душе – музыкантом и все свободное время посвящал игре на рояле. Он даже со своей будущей женой, замечательной пианисткой и музыковедом Раисой Глезер, познакомился на симфоническом концерте. Раиса была родом из Оренбурга, там она окончила музыкальный техникум и приехала в Москву поступать в консерваторию.

Эммануила нежно вспоминала Майя. Она писала о нем:

“Самый застенчивый, самый красивый из братьев и сестер Мессерер. Природа пометила его прелестной кокетливой родинкой на щеке, словно у придворной французской маркизы. За тихий нрав в Нуле души не чаяли”.

Именно “тихому” Нуле Майя была обязана жизнью. Он спас ее, двухлетнюю кроху, когда она была в шаге от смерти. За описанием этого эпизода обращусь к дневнику нашей тети Элишевы. Эля пишет:

“Однажды я вошла в последнюю комнату, так называлась у нас комната, находившаяся в самом конце коридора, и увидела открытое окно, а за подоконником, на выступе кирпичей стоит Майечка, беспечно смотрит вниз с четвертого этажа и лепечет: «Мама… мамни меня…». Я чуть не потеряла сознание, у меня подкосились ноги от ужаса. Тут тихо-тихо, чтобы не испугать ее, подбежал брат Эммануил, схватил ее, и она, уже в его крепких руках, вздрогнула всем телом. А на улице перед домом вся эта картина выглядела таким образом: старший брат Азарий подходил к дому со своей женой и увидел толпу людей, которые, закинув кверху головы, смотрели на наши окна. Ему сказали, что с четвертого этажа упала маленькая девочка. Перепуганные Азарий с женой помчались вверх по лестнице и успокоились только тогда, когда увидели живую Майю на руках у Нули”.

Эммануил Мессерер погиб в самом начале войны, дежуря на крыше дома во время бомбежки. Дом этот находился напротив детской больницы имени Филатова. Нуля должен был тушить зажигательные бомбы, но та бомба, что попала в дом, оказалась фугасной… Раиса Глезер осталась с двухлетним сыном, моим тезкой – тоже Азарием, названным, как и я, в честь нашего общего дяди. Поскольку росли мы вместе, чтобы избежать путаницы, нас различали по цвету волос: его называли Азарий-белый, а меня – Азарий-черный.

Азарий Мессерер окончил институт иностранных языков, работал на радио. В 1981 году он эмигрировал в США, где продолжил журналистскую деятельность. К сожалению, 21 января 2017 года он после неизлечимой болезни ушел из жизни.

Самым младшим в семье Мессерер был сын, родившийся в 1916 году и названный влюбленным в Библию отцом Аминадавом. Домашние именовали его Нодиком, а сам он, как я уже говорил, впоследствии сменил имя на более привычное для русского уха – Александр. Окончив в 1940 году электрофизический факультет Московского энергетического института имени В.М. Молотова, он получил характеристику, которую необходимо было предъявлять при приеме на работу. В характеристике значилось:

“Арестован брат. Арестована сестра. Арестован муж сестры (работал на Шпицбергене). За границей (в Германии) имеется родственник (брат отца)”.

С такими данными Нодик на протяжении пяти месяцев безуспешно пытался устроиться на работу, пока не нашел место, куда удалось поступить без предъявления характеристики. Наученный горьким опытом, в дальнейшем он не упоминал в анкетах репрессированных Рахиль и Маттания, благо, кроме них, у него было еще много братьев и сестер, о которых рассказывал подробно.

В самом начале осени 1941 года Нодик в числе других работников ОРГРЭСа был мобилизован в батальон для строительства оборонительных сооружений в Волоколамске. Его жена Лара вместе с грудным сыном Боренькой находилась в Старом Сьянове, у своих родителей. 15 сентября он отправил туда открытку, адресовав ее Бореньке. 18 сентября тому исполнялось пять месяцев. В своем послании Нодик в шутку обращался к крохе как ко взрослому человеку. Но повзрослеть Бореньке было не суждено. Вечером 26 сентября рядом с домом в Сьянове упала бомба. Один из осколков пробил бревенчатую стену и попал в голову мальчику, спящему в коляске.

В 1947 году Нодик поступил в аспирантуру Московского авиационного института. Его научным руководителем был Виктор Наумович Мильштейн, который к своим тридцати трем годам успел стать профессором и доктором наук. К сожалению, из-за гонений на евреев Мильштейн вынужден был покинуть МАИ. На собраниях методично клеймили ученых, носивших еврейские фамилии или скрывавших свое происхождение под псевдонимами как космополитов, враждебно настроенных к патриотическим чувствам советских граждан. И, несмотря на то что уволиться в то время можно было только с согласия администрации, во всех организациях рекомендовалось не препятствовать увольнению лиц еврейской национальности. Поэтому, когда затравленный Виктор Наумович Мильштейн решил уйти из МАИ, отпустили его моментально.

Нодика из аспирантуры не отчислили, но записали, что тема диссертации, над которой он работал, не соответствует профилю кафедры. Это означало только одно – несмотря на кандидатский минимум, сданный на “отлично”, защитить диссертацию ему не дадут.

И снова начались поиски работы. У Нодика сохранился список из сорока организаций, в которые он обращался в течение девяти месяцев – с лета 1949 года по весну 1950-го. Сразу никогда не отказывали. Брали заявления, анкеты, просили явиться через неделю и… не принимали на работу. В конце концов, после всех мытарств, он поступил во Всесоюзную постоянную выставку контрольно-измерительных приборов, где прослужил несколько лет, до самой смерти Сталина.

Жить после ХХ съезда стало легче, но не намного. Нодику было уже пятьдесят. Последние двадцать лет он работал в Госстандарте – проектировал поверочные лаборатории. Был главным метрологом, главным инженером проекта. Выйдя на пенсию в шестьдесят девять лет, он посвятил себя семье – старшей сестре Рахили, заменившей ему рано умершую мать, своему сыну, внучкам, игры с которыми Нодик превращал в самые настоящие спектакли. Он, как и все Мессереры, не был обделен актерским талантом. Любой рассказ в его артистическом исполнении сопровождался гомерическим хохотом слушателей, а память хранила сотни стихотворений. Его доброта, самоотверженность и стремление помочь всем, кто нуждается в помощи, не знали границ. Эти качества по наследству перешли его второму сыну, Мише, родившемуся в 1945 году. Миша, также избравший профессию инженера, стал неотъемлемой частью нашей семьи, разделял все радости и горести, выпавшие на ее долю.

Нодика не стало в июле 2015 года, незадолго до его столетнего юбилея. В течение своей длинной жизни он, точно пушкинский Пимен, скрупулезно и тщательно вел летопись семьи Плисецких – Мессерер. Сумел сохранить и систематизировать редчайшие фотографии, неопубликованные дневники и уникальнейшие письма, многие из которых опубликованы впервые на страницах этой книги, состоявшейся во многом благодаря Александру Михайловичу Мессереру, нашему Нодику.