Цитаты из книг автора «Азар Нафиси»

Выражение лица доктора А., которое поприветствовало меня после того, как я споткнулась о порожек в дверях кабинета, за годы встречалось мне еще не раз на лицах самых разных людей. Его лицо выражало удивление и снисходительность. Какое смешное дитя, казалось, думал он; эту девочку нужно наставлять и иногда ставить на место. Позже он стал смотреть на меня иначе – сердито, словно я нарушила условия первоначального контракта и стала непослушным, неуправляемым ребенком, на которого не было управы.

Самое страшное преступление, совершенное тоталитарными умами, заключается в том, что те вынуждают своих граждан – и своих жертв в том числе – участвовать в собственной казни. Это ли не проявление абсолютной жестокости? Мои студентки видели это в трансляциях показательных судов по телевизору и воспроизводили каждый раз, выходя на улицы одетыми так, как им велели. Они не принадлежали к толпе, наблюдавшей за казнями, но и силы протестовать у них тоже не было. Выйти из этого круга, прервать танец с тюремщиком можно было лишь одним путем – отыскав способ сохранить свою индивидуальность, уникальное свойство, не поддающееся описанию и отличающее одного человека от другого. Вот почему в их мире ритуалы – пустые ритуалы – имели столь центровое значение.

Ни Гумберту, ни слепому цензору никогда не удавалось по-настоящему обладать своими жертвами: те неизменно ускользали, как ускользают объекты фантазий, всегда одновременно находящиеся на расстоянии вытянутой руки и вне доступа. Даже сломленные жертвы не хотят подчиняться.

Представляя нас в моей гостиной в Тегеране, вы должны понимать, что мы все стремились к тому же – к этому опасному исчезновению. Чем больше мы отгораживались от мира в нашем святилище, тем более чуждой казалась повседневная жизнь. Я ходила по улицам и спрашивала себя: неужели это мои люди, мой родной город? Неужели это я?

В Иране, сталкиваясь с повседневной жестокостью и унижением, мы испытывали странную отстраненность. Там мы говорили о случившемся так, будто все произошло не с нами; как пациенты с шизофренией, мы старались держаться подальше от своего второго «я», представлявшегося нам одновременно знакомым и чуждым.

Манна потом объяснила, что в основе их привязанности лежали прежде всего слова. В период ухаживания они писали друг другу письма и читали стихи. Они впали в зависимость от безопасного мира, сплетенного из слов, – их собственного тайного мира, где все враждебное и неконтролируемое становилось дружелюбным и понятным.

Если считать шариат исламской культурой, с таким же успехом можно назвать сожжение ведьм в Салеме американской культурой – сожжение ведьм, а не Эмерсона, не Торо и не Мартина Лютера Кинга.

Когда я приехала в США, стоило мне начать рассказывать о себе или своей стране, как люди говорили: «Но вы же человек западных взглядов!» Как будто «жизнь, свободу и стремление к счастью» придумали американцы, а женщинам Ирана или Афганистана стремление к счастью и свободе было совсем несвойственно. Они удивлялись, почему я так одеваюсь, почему так разговариваю, ведь это «по-западному». А ведь сто лет назад женщины, жившие во времена молодости моей бабушки, требовали тех же свобод, которых сейчас требуют женщины на Западе.

В сердцах и умах мы против режима, говорили они, но что мы можем сделать? Остается лишь подчиниться. Прикажешь мне сесть в тюрьму ради двух прядей волос, выбившихся из-под платка? Резван однажды сказала: давно пора к этому привыкнуть; эти девочки такие избалованные, слишком многого хотят. Взгляни, что творится в Сомали и Афганистане. Да по сравнению с ними мы живем как королевы. «А я не могу привыкнуть», – сказала однажды Манна. И я ее не винила. Мы были несчастны. Мы сравнивали наше положение с тем, что могло бы быть, с тем, что мы могли бы иметь, и нас совсем не утешал тот факт, что миллионам людей жилось еще хуже. С какой стати чужое несчастье должно нас осчастливить или сделать жизнь более сносной?

«Внимание, внимание! Это не учебная тревога! Красная тревога! Немедленно покиньте свое жилище и отправляйтесь в убежище!» Интересно, наступит ли в моей жизни момент, когда эхо красной сирены – визгливая скрипка, пронизывающая все тело безжалостными мурашками – перестанет звучать в моей памяти. Сколько лет должно пройти? Не могу отделить восемь лет войны от этого пронзительного звука, что врывался в нашу жизнь несколько раз в день в самый нежданный час.