Сивый выжал еще две полосы, повесил на шею. Была бы я в его шкуре и меня страшно посекли, повязала ленты перевязочной ткани вокруг пояса, так удобнее. Вряд ли Безрод не догадался бы гак сделать.

– Давно хотела спросить: почему ты беспояс?

Промолчал. Усмехнулся, искоса взглянул на меня.

– Долгая история.

– У нас еще много времени. Вся жизнь впереди.

Замерла. Спустит мне эту шалость или осадит, ровно наглую соседскую свинью, что влезла на чужой огородец? Дескать, нет у нас больше общей жизни. Было и все вышло. Теперь каждый сам по себе.

– У тебя рубаха уплывает, – еле заметно усмехнулся.

Дура дурой! Так напряглась, ожидая ответа, что не заметила, как ручей шаловливо вытащил рубаху из ослабевших пальцев и поволок вперед. Вздымая тучи брызг, рванула вдогонку, а когда настигла беглянку и выбралась на берег, Сивый уже уходил. Я припустила следом.

– Значит, через несколько дней сядешь на коня?

– Да.

– Может быть, на восток подадимся? Как шли до сих пор?

– Ты хочешь на восток?

– Да.

Он пожал плечами. Восток так восток. Ничем не хуже запада, полуночи и полудня. Не сказал: «Пошла вон, распутница!» Не прогнал! Мы вместе поедем на восток! А кольцо я найду, обязательно найду. У меня есть еще несколько дней. Сивый не помнит про развод, не помнит!

Хотелось петь. Одного боялась – горланить при человеке, рядом с которым петь плохо, по меньшей мере стыдно. Мы неторопливо обошли валежины, поднялись из низинки и подошли к стану. Сивый не оглядываясь ушел в палатку, а я скорее молнии умчалась к своему изваянию и там долго орала все песни, которые знала. Даже такие, от которых Тычок и тот сделался бы весел и хохотлив. А высеченный вой даже бровью не повел.

До вечера будто на крыльях летала, тесала мелкие детали так тщательно, словно от этого зависела жизнь каменного ратника. Как будто если он не досчитается на доспехе маленькой клепки, туда всенепременно придется сильный удар и защита расползется. А еще меня ждало таинство окраски рубахи воя в красный цвет. И если получится, такого, уверена, еще долго люди не увидят. Часто ли каменные изваяния щеголяют цветными одежками, да притом такими, что не тускнеют от времени и не стираются?

– Тебе понравится, – уговаривала я каменного воя. – Знаю одного отчаюгу, что носит красную рубаху. Ох и силен! Ты чем-то на него похож. Или он на тебя. Такой же неразговорчивый и холодный. Ровно в самом деле каменный. И глаза у вас похожи, колкие, страшные.

Мне не давали покоя Безродовы глаза. Если бы не злая память, что нахлынула в то мгновение, когда я занесла меч над его головой, снесла бы Гарьку прочь, как пушинку, и не отходила от Сивого ни днем ни ночью. Что мне Гарька? Встала бы нужда – с ножом на нее полезла, а то и с мечом. Но куда мне деваться от страшных воспоминаний? Именно эти холодные, равнодушные глаза смотрели на меня с того закопченного лица, и чем равнодушнее становился взгляд Безрода, тем более делались его мерзлые ледышки похожи на два синих ока того жуткого воя.

Душа рвалась пополам, и я ничего не могла с собой поделать. Мне бы исхитриться и поговорить, но едва подходила для разговора, язык словно каменной тяжестью наливался. Вот и сегодня, только собралась выведать о его прошлом, чем занимался, у кого воевал, будто наткнулась на невидимую стену. Спросила, почему беспояс, и за эту ниточку хотела вытянуть все остальное, но Сивый коротко отрезал. И что будешь делать? Настаивать? Я пока не стала для него той, которой хочется рассказать о тенях за спиной. А если спрошу про бой на отчем берегу, Сивый ничего выяснять не станет. Просто замолчит и отвернется. Но я узнаю правду. Непременно! Ведь у нас теперь вся жизнь впереди!

Еле приплелась к шалашу. Даже не думала, что день, так хорошо начавшись, высосет все силы. А когда ни жива ни мертва рухнула на свое «лапчатое» ложе, поняла – что-то не так.

Да, как обычно спружинил сосновый лапник, но, за многие дни привыкнув к постели, я мигом поняла – стало жестче. Разгребла хвойный настил, и пальцы наткнулись на ровное струганное дерево. Что еще такое? Вылезла наружу, под недоуменные взгляды Гарьки и Тычка вытащила из костра головню и нырнула к себе. В неровном свете огня увидела чудо расчудесное – под пушистыми колючими ветками прятался мастеровито сколоченный остов. Доски, стянутые между собой деревянными гвоздями, прятались под лапником и поднимали ложе на четыре пальца от земли. Чудеса! Когда уходила тесать камень, ничего похожего не было даже в помине!

– Я тут нашла… там кто-то… в общем, чья работа?

– Чего расшумелась?! – напустился на меня старик, подскочив с места, ровно мальчишка. – Человек спит, а она крик поднимает!

– Скажи мне, Тычок, несчитанных годов мужичок, отчего моя постель стала жестка, ровно тризная дровница? Может быть, хотите отправить меня в дружину Ратника? Не рановато?

– Тссс, дуреха! – зашипел старик, за рукав утягивая вон с поляны. – Понимать должна!

– Что я должна понять?

– А то! – постучал меня пальцем по лбу. – Не бережешься, а у тебя еще все впереди!

– Да говори толком!

– Я и говорю, не пускай холод внутрь. Земля свое возьмет, даже не заметишь. Вытянет из тебя все тепло, а взамен бабью хворь подарит! Без детей хочешь остаться?

Вот те раз! Не первый день бок о бок стоим, никто не задавался такими вопросами, а тут нате вам! Проснулись!

– А Гарька…

– У нее то же самое. Сегодня мимоезжие плотники справили.

А может быть, на самом деле проснулись? Вот пришел Безрод в себя, огляделся вокруг холодным взглядом и мигом приметил, что две девки спят почти на сырой земле. Ну и что с того, что я навалила кучу лапника, а Гарька спит на трех бычьих шкурах?

– Эх, босота, что бы вы без меня делали?

– Ага, так я и поверила, что это ты придумал!

– А ну цыть у меня! Марш спать!

Старик уже отошел от недавнего потрясения, вернулись напускная сердитость и скоморошьи повадки. Это Сивый озаботился! Ему не все равно, на чем я сплю, ему не все равно, что земля тянет из меня тепло и однажды могу на всю жизнь остаться пустой, ровно дерево без почек. Ему не все равно, смогу ли иметь детей. Неужели…

– Он меня любит… – едва не теряя речь от счастья, прошептала я. – Он меня любит…

Мигом бросило в жар, а потом в холод. Побрела к себе на пустых ногах и немедленно провалилась в сон. Встану на заре легко – несмотря на усталость, была в этом уверена. А там поглядим, придется богам по нраву моя задумка или нет.

– Вставай, Вернушка, вставай, красота! – меня привычно разбудил Тычок. И не просто разбудил, а с миской горячей каши, в которой островками торчали куски пахучего мяса.

– Мясо откуда? Ведь не охотимся!

– Полно горе горевать! – важно изрек старый егоз. – Был не в себе Безродушка, так и мы ровно не жили. А теперь все по-другому, вкушай жизнь полной ложкой!

– Так мясо откуда? – не унималась я.

– Ах, мясо… – Болтун хитро прищурился. – Обозы текут в город рекой. Прикупили. Теперь хоть все лето стой, не отощаем.

– Через седмицу в седло прыгнет, – еле выговорила. Весь рот забила кашей. – А больше нам и не нужно.

– Угрюмый он стал. – Тычок покосился на палатку. – Молчит.

– И раньше в болтливости не был замечен, – усмехнулась. – Не то что некоторые.

– Дурак болтает. – Старик по обыкновению затряс пальцем. – А я рассуждаю о смысле жизни, оторва!

– Нашел?

– Чего?

– Смысл.

Ишь ты, надул щеки, запыхтел, словно котелок на пару под крышкой.

– А ну цыть у меня! Много будешь знать – скоро состаришься!

– Ты, гляжу, много узнал? Хороша кашка!

– А вот каша и есть смысл!

Я замерла. И скажи, что нет!

Успела к самому рассвету. Солнце только-только вставало над кромкой леса. Я вокруг обошла глыбу, успокаивая дыхание. Отчего-то разволновалась, как девчонка в первое гадание. Чего хочу?

– Боги, боженьки, сделайте так, чтобы каменный вой надел красную рубаху, – прошептала, задрав голову в небо. – Чтобы видели издалека, чтобы не тускнела и не стиралась. Была бы у меня вечная красочка, так и покрасила бы. Но ничто не устоит перед напором времен… кроме вас, боги. И я хочу, чтобы стоял каменный вой в красной рубахе, пока есть на свете людская память. Пока ходят к изваянию и склоняют колени, пусть горит ярко-алым. Во всем, что случилось, только моя вина. Знала бы, что верну все назад, жизнь отдала. Но сколько раз можно отдать жизнь за жизнь? Один раз… а их полегло пятнадцать… а еще ватага убогих. Стоила бы моя никчемная жизнь всех загубленных, я бы сменялась. А с меня, дурехи, какой прок? Недоделка. Ни свободная девка, ни мужняя жена…

Смотрела вверх. Слышат меня боги? Безмятежно голубело небо, облачка плыли в необъятной сини ленивые и розоватые от восходящего солнца. Понравится всевышним то, что сказала, будет по-моему, не понравится – значит, облезет с каменного воя краска после первого же дождя. Но я исполню задуманное, а там будь что будет.

– Ты встанешь у дороги в красной рубахе, – достала нож. Дышала с трудом, отчего-то грудь заходила ходуном, и во всем необъятном мире мне не хватало воздуха.

Еще, наверное, никогда каменные изваяния не делала девка. Я до кровавых пузырей стерла ладони, отбила все пальцы, то-то удивится мастер Кречет, когда увидит эдакое чудо…

Закатала левый рукав, на короткое мгновение замерла и отчаянно полоснула лезвием по запястью. Резала вдоль жил, а не поперек, кровищи сольется много, но отнюдь не вся. Бросила нож и сложила левую ладонь лодочкой. Пусть кровь стекает туда, ровно в чашу. Обмакнула в «краску» правый указательный палец и понесла на камень…

К тому времени, как солнце встало целиком, я управилась. Рубаха на каменном изваянии выступала из-под нижнего края доспеха, также были видны рукава, и все это оголтело полыхало ярко-алым. Под самый конец работы просто сливала кровь прямо с ладони, а пальцем лишь развозила «краску». В какой-то миг неосторожно дернула рукой и кровь слилась на изваяние, но вовсе не там, куда изначально хотела. Несколько капель попали на сапоги и выпачкали камень у самых ног, как будто вой стоит в луже крови и вымарал красным сапоги.

– Не так уж неверно, – прошептала я, в ужасе отступая. В тот день земля буквально покраснела от крови, и на Безродовых сапогах ее осталось изрядно… До сих пор видны подсохшие бурые разводы.

Намотала на запястье льняную тряпицу. Рана глубокая, но не серьезная. Сущий пустяк. Отчего-то потянуло в дрему, и на сегодня я больше не трудяга. Не выдержу. Усну. Кое-как добрела до шалаша, повалилась на ложе и мигом рухнула в сон. А проснулась от странного звука, ровно где-то недалеко в деревянный жбан с некоторой высоты сыплется зерно, целая река золотистого зерна. Просто-напросто пошел дождь. Стук зерна – это биение капель в просмоленные и вываренные в жиру бычьи шкуры, кем-то заботливо брошенные на свод моего шалаша. Лежала, укрытая стеганым одеялом, и слушала шум дождя. Не сорвалась, будто угорелая, не убежала в лес. Воде меня не достать. Сверху не прольется – шкуры брошены внахлест, и задницу не подмочит – деревянное ложе стояло на подпорках, в четырех пальцах над землей. Лежи себе и слушай стук дождя по крыше. А когда вспомнила о том, что каменный вой мокнет сейчас под дождем и, возможно, все мои труды уже смыло к такой-то матери, едва на месте не подпрыгнула. Хотела тут же умчаться к изваянию, набросить одну из вощеных шкур, но что-то сдержало. Уже поздно. Капли вон какие, каждая со шмеля размером – что должно случиться, давно произошло. Пока добегу, пока наброшу… Да и есть ли в суете толк? Если смыло в первый же день, значит, судьба каменному вою стоять некрашеным. Даже хорошо, что смыло именно теперь. Огорчений меньше. Но кто бросил шкуры на кровлю шалаша?

– Э-э-эй, Тычок! – заорала в проем. – Слышишь?

Где уж тут услышишь? Капли стучат по земле, по листве так, что слова тонут в грохоте и шелесте.

– Э-э-эй, Тычок! Ты где?

– Чего-о-о? – из палатки высунулась озорная бородатая рожица. Ты гляди-ка, услышал. Вот ведь слух у старого! Иной к старости становится туговат на ухо, наш балагур – наоборот. Тонок на ухо, остер на язык.

– Твоя работа? – едва голос не сорвала. Хорошо, догадалась показать пальцем наверх. – Кто шкуры стелил?

Тычок разлыбился и горделиво ткнул себя пальцем в грудь. Дескать, я придумал, я стелил. Ага, так и поверила!

– Он меня любит! – улыбнулась, показывая сначала на палатку, потом на себя. – Понимаешь, любит!

Старик сделал непонимающее лицо и приложил к уху ладонь, дескать, не слышу. Но понять ведь должен?! Мою счастливую улыбку не понять было сложно.

– Понимаешь, он меня любит! Безрод меня любит! Я ему нужна здоровая и крепкая! Сивый простил меня! Он умеет прощать! У нас все будет хорошо!

Тычок, наверное, мало что понял, но на всякий случай закивал, соглашаясь.

Я, счастливая, рухнула обратно на ложе и уснула, ровно малое дитя. Мама в детстве пела – дождь идет, а ты спи. Грозы пройдут стороной, а ты спи. Ураганы не раз обметут деревья от листьев, а ты, кроха, спи. Копи дни и годы, вырастешь большая и красивая, а может быть, невысокая и дурнушка, но однажды найдет тебя счастливая доля и не спросит, как зовут.

А едва кончился дождь, быстро и внезапно пробудилась от счастливого забытья. Тишина гулко ударила по ушам, и если мне кто-то скажет, будто солнечный свет не проникает в малейшую дырочку, словно разноцветная змейка, рассмеюсь в лицо. Закатала штаны, сбросила сапоги и, босая, унеслась к изваянию. Наверное, лежит камень серый, а всю краску смыло летним дождем. Ничего, попытка не пытка. Я неслась по лужам, как беспечная малолетка, и нарочно шлепала, чтобы во все стороны поднималась целая туча брызг.

Представляла себе, как прибегу на место, а глыбища залита водой, в мелких ложбинках изваяния собралась вода, и не красным полыхает рубаха каменного воя, а бледно-розовыми остатками. Добежав, прыгнула в большую лужу… да так и осталась. И рот в удивлении раскрыла. Никаких бледно-розовых остатков, рубаха изваяния полновесно полыхала ярко-алым, как будто кровь слилась только что. Я осторожно подошла и присела. Сдула водяную пыль с памятника и легко поскребла ногтем окрашенный камень. Ничего. Не отходит, ровно прикипела намертво, въелась в самую глыбищу.

– Он любит меня! – крикнула голубым небесам. – И вы меня любите, боги!

Где-то в отдалении, там, куда ушли грозовые тучи, громыхнуло. «Ну ты, девка, наглая, – должно быть, удивились боги. – Дерзкая!» Да, я такая.

– Завтра же потащу ставить! А яму выкопаю сегодня. Каменный вой уйдет в землю на глубину коленей… нет, бедер… нет, вкопаю на глубину пояса, чтобы стоял вечно, пока ходит по небу солнце! Где мой заступ?

Вприпрыжку неслась обратно и дорогой все ревела: «Где мой заступ?» Земля размягчела, копать – одно удовольствие. Могу себе представить, как обрадовался дождю Потык. Ему жирная земля милее пуховой перины.

– Он меня любит! – шептала сама себе, швыряя комья за спину. – Он меня любит!

Еще до заката врылась по пояс. Должно хватить. Перепачкалась, будто чумичка. Скрипело на зубах, песок попал за шиворот, хорошо хоть штаны не извозила. «Купаться, купаться!» – в сумерках высигнула из ямы.

Наверное, жалкое зрелище я теперь представляла. Не пойми кто, мужик или баба, волосы понемногу отросли, стягивала их сзади в конский хвост, постепенно налилась былой силой, вошла в тело, но вместе с тем, как распрямились плечи, наружу полезла грудь. Соски торчат под рубахой, словно копейные наконечники, того и гляди, продырявят. Вылег тоже не дурак был. Дадут боги, еще найдет свое счастье.