II. Делегат к латышам

Миссия, с которой правительство принца Макса^[17] отправило меня в прибалтийские страны, подразумевала, что я попытаюсь вступить в контакт с ответственными представителями эстонцев и латышей и смогу склонить их к прогерманской политике. Я счел необходимым сначала обсудить ситуацию с председателем Германской социал-демократической партии и получить от него, если возможно, некоторые контакты. На это у меня было всего несколько часов. В Берлине я отправился к доктору Давиду^[18], который тогда заседал в иностранном ведомстве. Сам-то он мало что мог мне сказать, однако передал мне множество писем рижских социалистов, где были жалобы на германскую администрацию. Доктор Давид уже смог ощутить близость краха – к политической стороне моей миссии никакого особого интереса он не выказал: говорил о «глупости и свинстве там, наверху» и советовал мне действительно основательно вникнуть в эти дела.

У меня еще осталось время, чтобы съездить в как раз заседавший тогда рейхстаг, где я смог обменяться парой слов с Эбертом^[19]. До того я мало имел с ним дело, хотя мы довольно часто виделись на конференциях и тому подобных мероприятиях. По мне, так он был самым симпатичным членом партийного руководства. Та манера, с которой он при Бебеле^[20] смог восстановить весьма ограниченные контакты с профсоюзами, создав или посодействовав чуть ли не идеальным отношениям между партией и профсоюзами, пробудила во мне большое доверие к его политическим способностям. Я уже здесь хотел бы сказать, что это доверие я так никогда и не утратил^[21]. Его избрание рейхспрезидентом было необходимостью, и я не думаю, что кто-либо еще из других проправительственных партий смог бы исполнять президентскую должность лучше, чем Эберт. Несмотря на это, о его выборе можно было пожалеть, ведь в партии Эберта заменить было не кем; там его влияние, естественно, упало, когда он стал президентом, а это не пошло на пользу ни социал-демократии, ни рейху^[22]. Эберт был не доволен моей миссией, в такие-то времена. «Здесь все пошло под откос – и чего же вы там хотите?» – спросил он меня. «Чем же я здесь могу помочь?» – спросил я со своей стороны; в остальном же моя поездка оставалась в силе, а потому никаких намерений дать себя отговорить у меня не было. Однако озабочен я все же был, об этом я хотел поговорить с Эбертом. К нам поступили угрожающие сведения о подспудном брожении среди берлинских рабочих. В течение этого года рабочее движение в Берлине доставляло все больше забот. На их политических сходках воцарился до того чуждый им радикализм. Решения и резолюции почти всегда были столь экзальтированными, что их вообще нельзя было воспринимать всерьез. Теперь же я был озабочен тем, что части рабочих, источнику таких настроений, становившаяся все более напряженной обстановка шла только на пользу и побуждала проводить собрания и демонстрации, чтобы оказать давление на социал-демократическую фракцию в рейхстаге, а также изменить их тактику. В общественное обсуждение был уже вброшен вопрос об отречении кайзера. Любой ответственный человек в такой момент не мог думать об этом, исходя из абстрактных соображений, зато обязан был озаботиться практическими военно-политическими последствиями. При том состоянии, в котором находился наш испытывающий жесточайший натиск Западный фронт, я полагал возможные следствия вырванного у кайзера отречения весьма тяжелыми и опасался для рейха самого худшего, если дело дойдет именно до такого отречения. Эти опасения я и изложил Эберту. Мы бродили туда-сюда под куполом, Эберт слушал меня чрезвычайно серьезно. Я спросил, смогут ли партийное руководство и фракция выдержать натиск радикалов. Эберт был на этот счет весьма уверен и успокаивал меня, когда я прощался с ним: «Не беспокойтесь, мы не позволим, чтобы до этого дошло».

В ходе поездки я познакомился с бароном Карлом фон Мантейфелем-Кацдангеном^[23]. Это был истый «балтийский барон». Под этим определением у нас обычно понимают чуть ли не худший в политическом смысле из всех сортов людей, созданных Богом. Что же касается Мантейфеля, то я встретил в нем немецкого идеалиста, чего как раз в данном случае никак не предполагал. Теперь следует об этом сказать: он создал в своих владениях несколько крупных поселений, где возникло около 50 крестьянских дворов, для чего Мантейфель приложил немало средств. В ходе продолжительной беседы, предметом которой, естественно, было положение Германии на Востоке, Мантейфель проявил крайне примечательную неспособность анализировать внутриполитические события. Он всегда исходил из весьма широко понимаемых национальных чувств и считал все внутриполитические конфликты несущественными по сравнению с необходимостью обеспечить для немцев новую землю, что было возможно только путем колонизации. Мантейфель принадлежал к числу самых приятных балтийцев, которых я только знал.

В этой поездке, так же как и в первой, меня сопровождал доктор Буркхард из Гамбурга, который был прикомандирован к гражданской администрации прибалтийских территорий от полка пазевалькских кирасиров^[24]. Мы оба были жителями Гамбурга; так как мы были членами противоположных крыльев нашей партии, то до этого момента были знакомы друг с другом лишь бегло. Уже в ходе первой поездки мы с Буркхардом поговорили по многим вопросам, я встретил в его лице весьма богатого духовно человека. Длившиеся порой целый день поездки по курляндским проселкам мы использовали для длинных бесед, и так как Буркхард был в Курляндии уже три года^[25], то он, естественно, великолепно знал и эту землю, и людей. Он любил Курляндию как свою родину. Из его семьи вышли многие опытные гамбургские офицеры; он был душой и телом ганзеец^[26]; однако ганзейство его было довольно тесно связано с немцами колонизируемых прибалтийских земель, а Рига с ее истинно немецкими домами и торговыми конторами у широкой реки Двина казалась ему просто городом-побратимом Гамбурга. Уже в ходе первой поездки мы существенно сблизились, а готовность, с которой Буркхард откликался на мои политические предложения, постепенно привела к таким отношениям между нами, которые основывались на взаимном доверии и симпатии.

Моя миссия сначала вновь привела меня в Ригу. Там была резиденция гражданской администрации прибалтийских стран^[27], во главе которой стоял господин фон Госслер^[28]. Госслер был депутатом от консерваторов в старом рейхстаге. Мы познакомились еще в ходе первой моей поездки и отнеслись друг к другу выжидательно и с недоверием. Когда я нанес ему визит и сообщил о моих планах и намерениях, он заявил, что никак препятствовать мне не будет, его только порадует, если мне удастся то, что не удалось ему и его чиновникам.

В течение всего нескольких дней я завязал так много контактов с латышскими национальными партиями, что их для моих целей уже было вполне достаточно. В письмах, переданных мне доктором Давидом, отправителем значился председатель совета рабочих Риги Кляйнберг. Сначала я никак не мог найти этого человека. Стал подозревать, что это – псевдоним. Мой друг Эмиль Краузе в Гамбурге называл мне имя некоего инженера Скубика^[29], латыша и социал-демократа. Я разыскал его. Он тут же пригласил меня остаться у него на чай, и после нескольких часов оживленной беседы я получил очень неплохой обзор латышской партийной системы, а также основных ее представителей. С его помощью я смог опознать в таинственном Кляйнберге практикующего врача Калнина. Жена господина Скубика тоже была врачом^[30], имела хорошую практику, и под таким прикрытием в этом доме часто собирались на совещания многие латыши-оппозиционеры. Там я и познакомился почти со всеми латышами, которые позднее сыграли большую роль в политике.

Скубик был трудовиком^[31], то есть народным социалистом, а так как эта партия не продемонстрировала особенной жизнеспособности, он примкнул к Латышской социалистической рабочей партии, которую можно было бы сравнить с русскими меньшевиками и «независимцами»^[32] в Германии. Однако не следует слишком буквально приравнивать эти понятия. Так называли свою партию сами латыши и сразу же выводили из этого право высказываться в самых несдержанных выражениях по поводу «социал-империалистов Эберта и Шейдемана»^[33]. При германской администрации они не больно-то преуспели, хотя помимо действительно опасных субъектов довольно жестко обходились и с людьми поистине безвредными. Германская социал-демократия помешать этому не смогла. Этим и было вызвано ожесточение, несколько смягченное только тем, что теперь я смог обещать определенные послабления и улучшение ситуации. В остальном же они вовсе не думали действовать в интересах латышской нации так же, как это делают по отношению к своему народу германские «независимцы»^[34]. Латышские социалисты были чуть ли не шовинистами, а когда я обратил их внимание на их же теоретическую установку на интернационализм, они оправдывали свое поведение словами: «Мы, латыши, – угнетенная нация!» А теперь таковой стали уже мы, немцы.

В лице врача Калнина^[35] я познакомился с латышом-радикалом, причем самого резкого тона и непримиримых взглядов. Всякая беседа с ним после нескольких предложений превращалась в обмен резкостями, что доставляло немало забот и огорчений нашему любезному хозяину Скубику. В ходе войны несколько германских социал-демократов побывали в Риге. Двое из них – Эрнст

Хайльманн^[36] и Адольф Кестер^[37], который был потом министром иностранных дел в кабинете Мюллера, – позднее записали свои впечатления, вызвав известное озлобление латышей. Теперь все это мне и поставили в упрек. Я объяснил, что эти двое являются моими близкими товарищами по партии, считаются одними из лучших наших писателей и одной из самых крепких опор политики нашей партии. С господином Калниным я в пух и прах разругался, ведь его оскорбления в адрес германской социал-демократии переходили всякие границы, так что и мне приходилось грубить, потому человек этот отныне стал моим врагом. Отправленные им в Берлин жалобы, которые были переданы мне Давидом, как я выяснил, соответствовали действительности лишь в самой малой степени.

Совершенно иной тип являл собой доктор Мендер^[38], глава журналистики латышских социал-демократов. Он был человеком спокойным, а в политических вопросах оппортунистом. За недолгое время владычества большевиков он так настрадался, что теперь непоколебимо отстаивал антибольшевистскую линию. Насколько я смог убедиться, он был единственным латышским социалистом, который действительно овладел социалистическими теориями. Он был искренним сторонником прогерманского курса. Германская же администрация всегда относилась к представителям таких кругов исключительно с полицейской, но только не с политической точки зрения.