во второй половине июля 1967 г. заключалась в том, что «на протяжении последних лет не произошло серьезных изменений в основных тенденциях советской военной политики, которая продолжает делать главный акцент на стратегические вооружения. Расходы на оборону увеличились, сопровождаясь широкомасштабным размещением стратегических ракет, как наступательных, так и оборонительных, и продолжено проведение исследований, а также разработок новых систем стратегического оружия»^[539]. Особое внимание в этом контексте уделялось оборонной политике стран-членов Варшавского пакта и их политическим позициям в рамках ОВД. Характерной чертой являлось усиление тенденций самостоятельности восточно-европейских режимов, проходившее на фоне того, как «СССР значительно усилил их военные возможности»^[540]. К середине июля 1967 г. стало ясно, что Москва была вынуждена считаться со складывавшейся в Восточном блоке и Варшавском пакте ситуацией и «приближать свои политические цели к реальности». В военно-стратегическом отношении выявилось стремление Кремля делать основной акцент на так называемый северный пояс, состоявший из Польши, ГДР и Чехословакии, «интересы которых из-за их географического расположения и общих опасений в отношении Западной Германии более всего совпадали с интересами СССР»^[541].

Одним из важных аспектов проблемы обороноспособности Варшавского пакта являлось советское участие в военно-техническом оснащении своих союзников по блоку. Начавшиеся проявляться к 1965 г. тенденции в этой области, достаточно чувствительной для Москвы и её союзников с точки зрения секретности, были замечены американской разведкой, использовавшей различные источники и каналы поступления информации. Характерной чертой происходившего аналитики из американского разведывательного сообщества считали сокращение военных поставок из СССР в государства Восточной Европы, включая и двух балканских членов ОВД – Болгарию и Румынию. В соответствии с оценкой аналитиков ЦРУ^[542], «в 1967 г. поставки советского тяжёлого вооружения в восточноевропейские страны достигали от 400 до 500 млн долларов США^[543], что составляло примерно три четвертых от объемов 1964 г. Вероятных причин этого сокращения две. Во-первых, оснащение восточноевропейских сил современным оружием, начатое в 1959 г., было, вероятно, закончено к 1964 г. Во-вторых, производство в Восточной Европе сейчас удовлетворяет более широкий спектр потребностей региона в большинстве типов вооружений»^[544]. Применительно к балканским союзникам СССР по Варшавскому пакту, а также Югославии выяснялось, что последняя, не являясь членом блока, закупила советских вооружений больше, чем Болгария и Румыния^[545]. Подобная диспропорция была, помимо всего прочего, связана со стремлением Москвы усилить зависимость Белграда в оборонной и внешнеполитической областях от СССР.

Одним из элементов оборонной политики Варшавского пакта, формулировавшейся преимущественно СССР, стало расширение его присутствия в акватории Средиземного моря, что было обусловлено заинтересованностью Кремля в ближневосточных делах. Ведущую роль на средиземноморском направлении играли советские ВМС. ВМФ СССР наращивал свои силы в этом регионе с перспективой создания военно-морского соединения масштаба эскадры в составе советского Черноморского флота. Это обстоятельство привлекало внимание и Североатлантического альянса^[546]. Еще летом 1967 г. аналитики Министерства обороны США, оценивая советские намерения на Ближнем Востоке, в районах Северной Африки и Африканского Рога отмечали: «В рассматриваемом регионе Советский Союз ставит своей задачей осуществление косвенного удара по Европе с использованием всех средств, с тем, чтобы ликвидировать влияние Запада, в основном США, подорвать НАТО, СЕНТО и двусторонние связи Запада с регионом, затрагивающим вопросы безопасности, и получить соответствующие позиции с целью осуществления собственного политического, военного и экономического влияния»^[547]. Оценка американской стороной взглядов их европейских союзников на образ действий и планы СССР излагалась представителями разведывательного сообщества США в конце 1967 г. следующим образом: «В целом европейцы полагают, что советское нападение на Западную Европу едва ли возможно»^[548].

Расширение оперативного горизонта советских ВМС сопровождалось активным развитием океанических направлений в регионах Атлантики и Тихого океана. На протяжении 1964-1973 гг. время дней пребывания в океанических бассейнах кораблей ВМФ СССР увеличилось с 4 тыс. до 50 тыс.^[549] Средиземноморье становилось с точки зрения Москвы одним из важнейших в стратегическом отношении театром военно-морских действий, объединявшим регионы Южной Европы, Балкан, Ближнего Востока и Северной Африки в единый транспортно-коммуникационный узел и одновременно рассматривалось как источник углеводородов мирового значения. К началу лета 1967 г. действия советских ВМФ в Средиземноморье оценивались американскими военными аналитиками с учётом не только боевых, но и коммуникационных возможностей. В этой связи они отмечали, что «участие СССР в развитии портов и судоверфей, а также сухих доков в рассматриваемом районе сконцентрировано в основном на судоверфях Александрии (Египет) и строительстве, а также расширении портовых сооружений Берберы (Республика Сомали) и Ходейды (Йемен). Сооружения в этих стратегических пунктах могут быть использованы для дозаправки, снабжения продуктами питания и ремонта советских военных и торговых судов…»^[550] Советская политика в средиземноморском регионе предусматривала оказание военной и экономической помощи государствам, образовавшимся после крушения колониального господства Великобритании и Франции и падения монархических режимов. В идеологическом отношении она базировались на антизападной пропаганде. По оценкам американских аналитиков к лету 1967 г. советское военно-морское присутствие в регионе Средиземного моря «как по его нынешнему размеру, так и возможностям, не представляет серьезной угрозы военно-морским силам США или НАТО»^[551].

Часть экспертов полагала, что «главной целью советского военного морского присутствия является менее всего военный, но более всего – политико-психологический (компонент – Ар. У.): заявить о том, что Средиземное море не является “американским озером”. В случае общего конфликта, разумеется, эти силы попытаются напасть на американские авианосцы»^[552]. В то же время американские аналитики высказывали нередко во многом поверхностные оценки того, какие цели преследовал Кремль в Средиземном море в перспективе. В частности, они заявляли о том, что не верят в то, что «Советы преследуют цель добиться для себя военных позиций или возможностей в этом регионе, который был бы важным в связи с общей войной. Прими они, в конце концов, политику вовлечения в ограниченные конфликты в этом регионе, они были бы должны обеспечить себе возможности, которыми сейчас не располагают и, вероятно, стремиться создать соответствующую инфраструктуру для ВВС и ВМС в некоторых пунктах самого Средиземноморского бассейна»^[553]. Другая часть экспертов рассматривала перспективу усиления советских позиций в Средиземноморье как вполне вероятную. В связи с чем они отмечали превращение бассейна Средиземного моря в предмет особого интереса политики Москвы^[554] и возможность вовлечения СССР в ограниченные локальные военные конфликты^[555]. Открытые советские публикации о роли и месте ограниченных конфликтов в советской военной доктрине давали основания считать, что Москва ведёт подготовку своих вооруженных сил и в этом направлении, хотя и без уточнения «доктрины гибкой реакции»^[556].

Примечательным фактом стало появление осенью 1967 г. в открытой советской печати материалов, авторы которых – министр обороны А. Гречко, генерал-майор В. Земсков и др. – достаточно активно обсуждали необходимость тесного объединения политической и военной составляющей при формировании высших командных структур. Ряд зарубежных экспертов был введён в заблуждение этими публикациями и ошибочно полагал, что в советском партийно-государственном руководстве эта тема приобрела особую значимость применительно к условиям СССР^[557]. В действительности, всё обнародовавшееся в печати, судя по всему, было рассчитано на идейно-пропагандистскую подготовку «зарубежной аудитории» – союзников Москвы по Варшавскому пакту и принятия решения, как это стало ясно на встрече 16 ноября 1967 г. в г. Дрездене начальников Генеральных штабов вооруженных сил государств-членов ОВД, о создании единого штаба Объединенного командования ОВД, а также так называемой технической комиссии, как первого шага на этом пути. Бухарест, как и прежде, выступил против этой инициативы Москвы. Противодействие румынской стороны советским попыткам усилить контроль Кремля над Варшавским пактом проходило и на уровне официальных заявлений румынского руководства, распространявшихся пропагандистской машиной режима. Одним из наглядных проявлений этого стала сессия Великого Национального Собрания СРР, проходившая 24-26 июля 1967 г. Во время его заседаний постоянно звучал тезис независимости Румынии и необходимости уважения её суверенитета. К декабрю 1967 г. румынская позиция стала всё больше беспокоить советское руководство, которое увидело в действиях Н. Чаушеску угрозу не только политическому, но и военному единству Восточного блока.

Расширявшаяся советская пропагандистская кампания в отношении Румынии к концу 1967 г. приобрела законченные формы, и основным тезисом Москвы, постоянно повторявшимся на высшем уровне и в передачах московского радио на румынском языке, было «единство и интернационализм», к которым добавились призывы усилить сотрудничество союзников с СССР. Советско-румынские отношения в декабре 1967 г. начали обостряться ещё по одной причине: руководство Румынии более не желало подписывать Договор о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи в том виде, как это было сделано в 1948 г. Оно стремилось подчеркнуть необходимость соблюдения принципа равноправия при составлении этого соглашения. В свою очередь, Москва, уже заключившая новую серию подобных договоров в обновленном виде с другими странами-членами Восточного блока, надеялась применить подобный подход и к отношениям с Бухарестом. Разногласия достигли такого уровня, что заключение данного договора было отложено и состоялось лишь в 1970 г.

Особое значение для формулирования оборонных задач на Юго-Западном ТВД приобретали взаимоотношения СССР с Албанией и Югославией. Характер и перспективы советской политики на этом направлении находились в центре пристального внимания американских экспертов. Военный аспект проблемы с учётом существования Варшавского пакта и интересов Москвы по обеспечению Юго-Западного фланга ОВД оценивался ими крайне скептически: «Существование двух коммунистических стран в Средиземноморье – Албании и Югославии в настоящий момент не имеет большого значения для действий СССР в регионе. Вероятно, однако, изменения в Албании могли бы способствовать восстановлению отношений с СССР и дать возможность Советам возобновить доступ к военно-морским объектам. Политические тенденции в Югославии указывают на то, что Белград продолжит проведение независимой политики, несмотря на перемежающиеся в последние годы попытки улучшить отношения с Москвой. Белград также говорит языком революционного социализма и антиимпериализма и разделяет советские взгляды на многие международные вопросы»^[558]. Не менее пессимистично оценивались к началу лета 1967 г. возможности советской объединенной военно-морской эскадры в Средиземноморье как с точки зрения её маневренности, так и наличия сопутствующей береговой инфраструктуры, учитывая дефицит портов базирования^[559].

Однако положение начало резко меняться после Шестидневной арабо-израильской войны 5-10 июня 1967 г. Решение о создании особого военно-морского формирования ВМФ СССР в бассейне Средиземного моря было принято 14 июня 1967 г. приказом главнокомандующего ВМФ № 0195. В этом документе данное подразделение называлось 5-й Средиземноморской эскадрой, впоследствии переименованной в 5-ю оперативную эскадру (5-я ОпЭск), комплектование которой проходило с участием Балтийского, Северного, Черноморского и Тихоокеанского флотов при количественном доминировании надводных плавсредств 30-й дивизии противолодочных кораблей^[560].

Ситуация, складывавшаяся в Средиземноморском регионе к началу лета 1967 г., оценивалась советским партийно-государственным руководством и высшими военными кругами в резко выраженных алармистских тонах. В немалой степени этому способствовали, во-первых, произошедший в Греции 21 апреля 1967 г. военный переворот и переход власти в руки военных, действия которых Москва рассматривала как «американские происки» и «выполнение плана ЦРУ»^[561], и, во-вторых, Шестидневная война (5-10 июня 1967 г.) на Ближнем Востоке. Последнее событие имело важное значение для развития геостратегической обстановки в Средиземноморье и на Балканах в целом. Оно влияло на региональные позиции военно-политических блоков – НАТО и ОВД. За каждой из противостоявших сторон, участвовавших в ближневосточной войне, стояли соответственно Североатлантический альянс во главе с США и Варшавский пакт, возглавлявшийся СССР. 9 июня 1967 г. в Москве проходило срочно созванное совещание руководства Восточного блока, в котором участвовала и Югославия – член Движения неприсоединения. На нём было принято решение о поддержке арабских стран и, в частности, Египта, а также осуждение действий Израиля. На следующий день, 10 июня, все участники совещания, за исключением Румынии, выступившей с особой позицией, и ГДР, которая не имела дипотношений с Израилем, разорвали отношения с этой страной. Присутствовавшие на заседаниях 9-10 июня Н. Чаушеску и премьер-министр Румынии И. Маурер отказались подписать совместную декларацию с осуждением действий Израиля. Примечательным, однако, являлся факт приглашения в МИД Румынии представителей арабских стран, а также США, Франции и Великобритании на специальные беседы,. На них румынская сторона делала заявления о необходимости разумного подхода к происходящему, сдержанности и отказа от вмешательства в этот конфликт со стороны членов Евроатлантического сообщества, а также недопущении дальнейшего продвижения войск Израиля^[562].

Вероятность прямого вмешательства СССР и США в конфликт увеличилась после получения 10 июня 1967 г. американским президентом Л. Джонсоном телеграммы советского премьера А. И. Косыгина о недопустимости пересечения израильской армией линии Голанских высот и готовности СССР предпринять военные действия в случае дальнейшего продолжения боевых действий^[563]. Однако, по мнению американских аналитиков, высказанному ими в конце июня 1967 г., «не похоже, чтобы СССР стремился создать военно-морские и другие военные базы в ОАР, Ираке, Сирии и Алжире. Советы будут отказываться от долгосрочной политики, которая станет создавать риск усиления антиколониальных настроений, направленных в арабских странах против них самих и даже враждебную реакцию в Восточной Европе. Более того, они будут вынуждены непосредственно вмешиваться в любую будущую борьбу в регионе, чего бы они хотели избежать»^[564].

Парадокс ситуации заключался в том, что из двух сохранявших активное членство в Варшавском пакте балканских коммунистических государств – Румынии и Болгарии, лишь последняя оказалась единственным лояльным Москве балканским союзником по ОВД в ближневосточном конфликте. Характеристика произошедшего болгарской стороной на срочно созванном 14 июня 1967 г. Пленуме ЦК БКП Т. Живковым отличалась жёсткой тональностью. Глава болгарского коммунистического режима, в частности, заявил: «Мы не знаем, кто и как оценивал, какие будут результаты этой войны, но члены Политбюро ещё с начала войны оценили, что Израиль победит»^[565]