Котлярова (Захарова) Антонина Александровна

Я, Котлярова Антонина Александровна, 1923 года рождения, москвичка. Война началась 22 июня 41-го года, а мы, ученики восьмого класса 1-й школы ЛОНО, которая располагалась в Толмачевском переулке рядом с Третьяковской галереей, в это время гуляли по парку на Сельхозвыставке. Вдруг объявление по радио: будет выступать Вячеслав Михайлович Молотов. Почему-то все побежали на Центральную площадь. Ну, Молотов объявил, что враг вероломно напал на нашу страну. Что делать? Позвонили домой, нам сказали: «Идите срочно домой». Приехали. Мои родители и родители моего мужа, они имели на случай непредвиденных обстоятельств предписания явиться куда-то. Значит, Колин отец (Коля – мой муж), пошел в Ленинский совет и там организовывал ополченцев, потом они воевали и дошли от Москвы до Берлина. А мой отец пошел рядовым, потому что у него звания не было. Ребят пока в армию не взяли.

Все же мой муж Николай добился, чтобы его взяли в армию. Воевал на танках автоматчиком. Он приезжал с фронта в Москву, я его спрашивала: «Ну как, Коля, не страшно?» А он говорил: «Нет. Я за башенку спрячусь, доедем до немцев, мы спрыгнем с танка, постреляем, наша пехота подойдет и мы дальше едем». Я по глупости думала, что это и не страшно. А когда сама попала на фронт, посмотрела и думаю: «Как же это такой высокий человек (он под два метра был ростом) мог за башенку спрятаться? Это же мишень и все!» В общем, я хотела тоже попасть на фронт, но ничего не вышло. Я поступила на станкозавод им. Серго Орджоникидзе, токарем. Работала, получала пайку – 800 гр хлеба. Так вот, когда приходила с работы, брала хлеб в булочной, что на Полянке. Получу эту пайку, разделю пополам, с водой съем половину и ложусь спать. Уснуть невозможно, потому что есть хочется, а половина буханки лежит в тумбочке. Встаю, доедаю вторую половину, сплю спокойно и наутро опять иду на завод. Когда объявляли воздушную тревогу, мы дежурили на улице, имели право даже ходить по Москве во время тревоги. И как-то раз дежурим мы около дома. Смотрим – на последнем этаже то закроют окно, то откроют – какие-то сигналы. В это время бомба попала в Малый Каменный мост. Мы сказали об этом дежурному начальнику. Они проверили и там оказалась немка, которая сигналила своим. А тут что, кинотеатр «Ударник» и фабрика «Красный Октябрь» – что, собственно, бомбить?

После паники 16 октября завод начали эвакуировать в Нижний Тагил. Я, конечно, не поехала. Зачем я поеду, когда я должна бить фашистов? Я пошла в военкомат – меня опять не взяли. Я вступила в комсомол. Осталась. Где-то надо работать. Я поступила в ремесленное училище № 60, оно у Калужской площади (сейчас Октябрьская). Там собирали мины, но все-таки для фронта. Потом оттуда нас послали заготавливать для Москвы дрова. Я ездила в Сасовский район Рязанской области. Когда я оттуда приехала, я все-таки добилась и попала в зенитную артиллерию под Москву. Это 50-й зенитный полк, который стоял на ст. Булатниково. Сначала я работала на дальномере. Там такой окуляр, который ловит цель, координаты передаются на ПУАЗО и потом уже на пушку. Потом перешла на ПУАЗО. Орудия у нас были 76-миллиметровые.

Какое было настроение в тылу, особенно в первый период, в период отступлений?

Когда паника была, во дворе сжигали книги Ленина, Сталина. А у меня было собрание сочинений Ленина 24-го года выпуска. Я ни одной книги не сожгла и не выбросила. Но паника была ужасной. 17-го или 18-го октября я видела, как по мосту везут на санях мешками сахар, конфеты. Всю фабрику «Красный Октябрь» обокрали. Мы ходили на Калужскую заставу и дальше, кидались камнями в машины, на которых начальники уезжали. Возмущались, что они оставляли Москву. Безобразие, может быть, но мы так поступали. В начале 42-го года в Москве редко встретишь человека на улице. Москва опустела.

Когда немцев стали отгонять от Москвы, а мне же вроде надо было идти против фашистов воевать, я тогда узнала, что на Силикатной имеется Центральная женская школа снайперской подготовки. Я ушла из зенитной артиллерии и туда поступила. Окончила ее с отличием, а так как мой Коля и наши отцы были на 1-м Белорусском – я попросилась туда поехать. Я, моя снайперская пара Ольга Важенина и еще примерно десять девушек поехали на 1-й Белорусский фронт. Это уже ноябрь 1944-го. Мы попали в 47-ю армию, 143-ю дивизию. Сначала мы стояли в городке Прага, под Варшавой. Наше отделение было все время вместе – мы упросили начальство, чтобы нас не разбирали по ротам.

Вот мы ходили на «охоту» с Ольгой. Днем выбирали позицию, потом перед рассветом ее занимали и уже вели свою охоту. Конечно, в основном выбирали позицию так, чтобы не изменить рельефа местности, чтобы немец не знал, что вот здесь, перед нашими окопами кто-то находится. При том, на фронте всегда получалось так, что наши позиции на голом месте, а немец всегда в лесу, в кустах.

Тут я должна еще сказать, что учеба – это одно, в школе, там много чего дают, но когда приехали на фронт, тут все по-другому. И мы, конечно, в амбразуры сунулись, чтобы посмотреть, а как там немец? И в этот первый день у нас убило девушку-ленинградку. Она всю блокаду была в Ленинграде, и в первый день приезда, когда она сунулась в амбразуру, ей пуля рикошетом попала под глаз. Так что наша служба на войне началась с похорон.

Когда первого фрица я убила, вернулась, ко мне пришел журналист, хотел взять интервью. Чего уж говорила – я не знаю, но я ни в этот день, ни на следующий ни есть, ни пить не могла. Я знала, что он фашист, что они напали на нашу страну, они убивали, жгли, вешали наших, но все-таки это человек. Такое состояние что… Второго когда убила, тоже было ужасное состояние. Почему? Потому, что я же в оптический прицел его видела: молодой офицер. Он смотрел, вроде, на меня, и я вдруг его убила. Но это же человек! В общем, состояние ужасное. А потом уже чувства как-то притупились. Убивала – вроде так и положено. Освобождали Варшаву. Город большой. Винтовки у нас – да, но еще и автоматы. Гранат уже не по 2, а по 5. Вот мы освобождали каждую квартиру, каждый подвал, каждый чердак. Освободили.

Вы, фактически, как автоматчик участвовали?

Да-да. Тут уже как автоматчик, тут наше снайперское умение не действовало. Потому что, во-первых, как? Пока будешь целиться – меня уже не будет. Так что тут мы как автоматчики. Были случаи: посмотришь в прицел, ага, там, вроде, несколько немцев. Бросишь гранату, вроде, дело сделал. В общем, освободив Варшаву, мы пошли дальше.

Когда форсировали мы Вислу, там какая-то была высота. Нас, девушек, и еще человек 5–7 ребят оставили держать эту высоту, а наша часть шла дальше, гнала фашистов. И нам пришлось два дня ее держать. Ночью немцы старались взять «языка». Если бы знали, кто перед ними, конечно, они бы нас растоптали. Но они не узнали. Мы не допустили этого. Отбивали атаки, я даже стреляла из противотанкового ружья и пулемета. Отдача у него очень сильная. Здесь тоже не пришлось из винтовки стрелять, только иногда использовала ее прицел для наблюдения. Мы высотку эту удержали, а потом наши подошли.

У вас какой был – ручной или станковый?

Максим обыкновенный. Тогда, по-моему других-то и не было.

Вас учили стрелять из него?

Нет, мы уже боевые. Мы все могли сами. А потом, все-таки у нас зрение, у нас навык. Мы же снайперскую школу кончали. Там только один мальчик погиб. Он сидел такой грустный, наверное, чувствовал, что погибнет – к амбразуре не подходит, к пулемету не подходит. Он сидел, сидел, и все… Как его убило, я не знаю. Наверное дернулся. Бывает так, что человек чувствует, что он погибнет.

Может быть, какие-то случаи поподробнее можете рассказать?

Как убивала? Это ужасно. Не надо. Я говорю, мы лежали с Ольгой на расстоянии вытянутой руки. Говорили тихо потому, что перед нами недалеко был немец. Они же все прослушивают. У них охранение организовано было лучше все-таки. Мы старались не шевелиться, потихонечку сказать что-то, выследить. До того все затечет! Допустим, я говорю: «Оля, я». Она уже знает – она этого не будет убивать. После выстрела я только помогаю ей наблюдать. Говорю, допустим: «Вон за тем домом, вон за тем кустом», она уже знает куда смотреть. По очереди стреляли. Днем мы обязательно лежали на позиции, ночью приходили, и уходили ночью. Каждый день. Без выходных.

Вот вы говорите, что винтовку нельзя было подвинуть?

Ни в коем случае!

А как же она лежала? Просто уперта в плечо?

Уперта в плечо и у тебя обязательно палец на спуске. Потому что в любое время можешь нажать. Сектор обстрела 800 метров. И вот смотришь, смотришь – вдруг появится цель. Когда цель попадает в перекрестье, тогда я стреляю. То есть цель сама «подходит» под выстрел. Ну и, конечно, пристреляно это место.

Был случай, мы очищали лес. Конец войны, солдат мало, конечно. Снайперов послали опять с автоматами, но винтовки всегда при нас. С одной стороны мы, а с другой – наши разведчики. И вот мы шли друг на друга и забирали в плен, кто там попадался. Я тут отпустила мальчика. Такой он был заморыш, а у меня брат маленький, тоже такой примерно. Я пожалела его – не убила, и не взяла в плен, хотя конечно не должна была этого делать. Не знаю, может, потом его кто и убил или взял в плен, но я его не тронула.

Еще был случай, когда мы освобождали Дойч-Кроны, есть город такой. Этот город находился в лесу. Мы его, вроде, освободили. Взяли много пленных. Идем дальше. Вдруг нас догоняют и говорят: «Город опять занят немцами». Мы их разогнали, а они из леса опять вошли в этот город. Пришлось второй раз его брать. Но мы тут уже никого не щадили – до того разозлились. Мы тут много поубивали, очень. Война есть война. Было такое дело.

Окончили мы на Эльбе. Расположились в немецких домах. В 3 часа подняли по тревоге. Стреляют, а мы не поймем – думаем, неужели фрицы? Объявили конец войны. Мы побежали в подвал, там какую-то заразу нашли и пили, закусывая вареньем. Между прочими, когда мы были в наступлении, наш хозвзвод все время отставал. Освободим поселок, вот, входишь в дом, а там на плите еда еще горячая. Девчата: «Тонь, давай попробуй». Вот Тоня-дура начинает пробовать. Если я сразу не умерла, значит, мы все это едим. А то, что вот убьют меня, я даже не думала. У меня даже в голове этого не было!

Потери были в вашем отделении?

Нет. Представьте, мы все живы. Но у двоих были тяжелые ранения. Мединская Лена и Нина Мазярова были ранены при артобстреле. Но они потом опять вернулись в нашу часть и мы до конца были все вместе.

Какое было к вам отношение солдат?

Хорошее! Солдаты к нам хорошо относились. Бережно, не обижали. Нам то шоколадку подбросят, то еще чего-нибудь.

Какие были отношения с населением освобожденных стран – Германии, Польши?

Я особенно с людьми и не встречалась. Из-за угла в нас не стреляли.

А посылки посылали?

Нет. Какие посылки? Трофеи? Мы же солдаты. Нет.

Позже, в Германии зайдешь в дом – надо белье поменять, открываешь шкаф, берешь там комбинацию, брюки-то это наше, а нижнее белье меняешь. Портянки мы уже не носили, а надевали по 5–6 чулок шелковых, фильдеперсовых, – и в сапоги. Идешь дальше. И на этом я погорела. Под конец войны. Поменяла… У нас же вещмешков не было, мы их давно бросили в хозвзводе.

Противогазы тоже бросили. У нас только патроны, гранаты, винтовка. И вот уже перед концом войны зашла я в дом, там в шкафу чистое, перевязанное ленточками белье, я же не буду проверять, какое оно?! Поменяла все белье, а оказалось, оно штопаное! Так и приехала в штопаной комбинации в Москву.

Вообще, как мылись-стирались на фронте?

Сложно. Как-то в одно селенье зашли, там парная баня была. Мы туда зашли, а оттуда ели вышли – угорели, не знали, как ею пользоваться. В общем, сложно.

А вши были?

Нет. У меня не было. У солдат были. Стригли коротко. А в школе нас постригли всех как мальчишек. Я помню, мы один раз шли из столовой, а Маруся шла последней. Она болела, и у нее длинные волосы. А девочка стоит и говорит: «Мама, мама, вот смотри, дяденьки идут, одна тетенька только!» А мы в брюках и все подстриженные…

Как вы к немцам относились?

Ой, ненавидели!

Интервью: Артем Драбкин

Лит. обработка: Артем Драбкин