– Не почему, а зачем! Я тоже хочу в штурмовую!

– Это далеко не дамский самолёт.

– А что, дамский самолёт – быть разведчиком?!

Так разгорячилась…

– Погибать – тоже не дамское дело!

А он – начальник политотдела 230-й дивизии – сказал: «У меня тоже дочь такая, медик, врач, где-то на фронте, нет писем ни мне, ни матери». Отнёсся ко мне по-доброму. И потом опекал меня по-всякому. А здесь пока: «Нет, нет и нет!»

А ребята уже в дверь постукивают потихонечку… боятся громко стучать. И вот он начал уже говорить про полк, а в конце концов:

– Я беру вас. Через два дня уезжаем, будьте готовы, поездом до Дербента.

В Дербенте стоял 7-й Гвардейский полк. Он входил в 230-ю дивизию. Приехала туда – меня опять встретили в штыки (мол, женщина-лётчик). Потом на спарке дали один провозной. А потом говорят:

– Бегите к боевому самолёту, сделайте полёт по кругу, высота 300 метров, посадка, как обычно.

Я говорю дрезбежащим голосом:

– Товарищ майор, дайте мне ещё один провозной полётик, пожалуйста!

– Нечего. Делайте полёт по кругу.

Техник встретил меня по-доброму. Села. Запустила, полетела. Сделала один полёт. Второй. Посадила, опять пошла…

Над Азовским морем летали, чтобы сделать круг. Аэродром на берегу. Я плавать не умею, боюсь воды: тонула, когда мама полоскала бельё… упала в воду. До сих пор боюсь её, плаваю только около берега.

Полёт: взлетаешь, разворот над морем, второй разворот над морем, третий и четвёртый развороты над морем, потом садишься на аэродром. Слышу – у меня мотор что-то такое после третьего разворота… а потом – остановился! Воды боюсь! Что делать?! Выпрыгивать не буду.

Ну, тут увидела склон горы. Я по этой высоте лечу, снижаюсь потихоньку, только бы мне не бахнуться. Выступает коса (там столько машин в оврагах!), и этот кусочек… и я направила его на этот кусочек – и посадила на колёса, и торможу, торможу, чтобы не свалиться. Вся стала мокрая. Такое состояние…

…потом вылезла на крыло осмотреться: где я, чего я. Смотрю – с аэродрома бегут, и все – в мою сторону. А впереди всех – доктор Козловский. Забрался на гору, говорит: «Голубушка ты моя, живохонькая, слава богу! Молодец, что посадила!»

Никакого разбора, ничего не было.

Потом был построен полк, не знаю зачем. Вдруг объявляют:

– Лейтенант Егорова, выйдите из строя!

Думаю, ну сейчас мне дадут по шее. Вышла. Стою.

– За отличную посадку в таком трудном месте… отличный вылет… объявляю благодарность! Командир полка.

Потом все захлопали. Сразу отошло всё. Вскоре полетели на фронт. Но летать над водой я всё равно очень боялась. И садиться в таких промывах.

– После этого к вам отношение изменилось?

– Да. Сразу по-другому! Я была очень благодарна Козину, командиру полка. Я помню, он летал домой (у него в Горьком жена и маленькая дочка, 3–4 годика), и вот он от них приехал. А мы идём с замполитом полка – и командир навстречу. Достаёт карточку, показывает. Я говорю:

– Какая девочка хорошенькая!

Жена с дочкой на фотографии. Он говорит – наследница. А потом он погиб… я очень жалела.

– У вас же было общежитие с трёхъярусными кроватями…

– Да. Под землёй, как в норе. Полуземлянка. Я там только одну ночь ночевала. А потом меня – в домик. Я ж чуть там богу душу не отдала, угорела. А ребята шли мимо с гулянки, увидели – свет горит:

– О, пошли на огонёк!

И стали стучать. Я пришла в себя, слышу стук. А закрывалась заслонкой с коридора. Как-то доползла – и упала. Губу разбила, всё было в крови. Опять упала. Меня подхватили. Почувствовали – сильный угар. Они меня одели, обули. Я ничего не соображаю. Они меня под руки – и понесли на воздух. До утра почти меня водили. Я уже плачу: «Я больше не могу! Отведите меня обратно!»

Утром приезжал посыльный: полк строится. Я пришла туда, командир полка посмотрел на меня – говорит:

– В санчасть – немедленно!

Я такая «красивая» была… Два дня полежала, а потом опять на занятия пошла.

– В полку больше не было ни одной женщины?

– Это не полк, там со всех полков было собрано. Боже мой, сколько нас было в Самаре! Потом на Кубани были оружейницы. Я одну спрашиваю, как можно шесть штук бомб подвесить под самолёт, а она мне говорит: «Коленочкой, коленочкой». Никакого приспособления не было, все девчонки остались изуродованы. Рожать не могли. Переписывалась я со многими. Потом их как-то быстро не стало. Умерли почти сразу все.

– Это местные кубанские?

– Да. Так получилось, что там через военкомат попали. Некоторые механики им помогали: своё дело сделают и что-то им помогут. Да, помогали девчонкам.

У одной, помню, у Дуси Назаркиной, отец – георгиевский кавалер был, на одной ноге. В царское время ему платили золотыми, а тут мужское население в деревнях подчистую забрали в армию, а он остался там председателем колхоза. У него была одна деревянная нога. Сорвался с цепи колхозный бык – и пошёл чесать. Женщины все разбежались по домам. А он с клюкой отправился схватить его за цепь, поймать. Бык начал его валять, уронил… короче, убил. Это братишка ей прислал письмо, что «я остался один, папы нет». Она и братья – на фронте. Ему 12 лет, не знает, как ему прокормиться. В общем, такое горестное письмо. Я иду, смотрю – сидит она на опалубке. Хорошая оружейница! Плачет навзрыд. Я села рядом. Говорю: «Дусенька, что такое, успокойся, расскажи». Потом рассказала, показала письмо. Васятка пишет: «Пойду на завод «Красный Богатырь», где ты работала: может быть, возьмут в ученики, чтобы жить и кормиться»… Вот такое письмо помню.

– В полку были опытные лётчики? С боевым опытом именно на «Ил-2».

– Да. Уже были побитые лётчики, прилетели на переформировку. Истребителей немецких много было, а наше сопровождение где-то отставало… наши же нас сопровождали – так немцы им завязывали бой где-то… а «Илы» одни без них потом били.

– Вы боевые вылеты делали на одноместном?

– Да. Сначала на нём летала. Потом – двухместный казался очень тяжёлым. У него ж задняя центровка. Одноместный, так мне казалось, маневренней. На самом деле – просто надо привыкнуть. И я вообще отказалась летать на одноместном.

– Марктумов, армянин, знаком?

– Да. 7-й Гвардейский моей же дивизии.

– Вы Емельяненко знали? Полгода назад был жив, хотя сам с 1912 года.

– Прекрасный человек! Прекрасный лётчик и командир хороший.

– Когда вам присвоили офицерское звание?

– Это было в эскадрилье связи, младший лейтенант. Со званием у меня – очень сложно. Ребята смеялись: «Егорова занимает должность подполковника, а ходит лейтенантом. Что же такое за начальство?!» Я была уже штурманом полка, а старший – лейтенант. Сейчас прибавили – капитан. В бой водила мужиков-майоров, а была лейтенантом.

– Когда вам присвоили лейтенанта?

– Уже не помню. Дальше Тамани. Потому что там ещё ребята смеялись…

– Вы пишете, что сержант Ефременко стал младшим лейтенантом, а продолжал летать стрелком у Рыхлина?

– Да. Это их таким образом наградили. Рыхлин – получил Героя. Про Ефременко – не помню, где он был потом. А Рыхлин уехал на курсы на повышение. Потом у нас появился, сказал, что его в другую штурмовую дивизию направили. Уже много-много лет спустя после войны – и вдруг письмо, Рыхлин пишет: «Я лежу в больнице завода ЗИЛ, если сможешь, приезжай».

А я одна осталась из нашего полка. Поехала. Оказывается, его судили, лишили звания. Он женился на женщине, у которой был сын. Очень невзлюбил Рыхлина. Писал какие-то жалобы на него, какую-то небылицу. Потом Рыхлина арестовали, лишили звания. Он жил на Кавказе – и вдруг он в больнице при заводе ЗИЛ! Потом кто-то из ребят мне сказал, что якобы в тюрьме он сидел. Сын жены как-то оклеветал. Там поверили сыну, а не ему. А жена якобы не заступилась. Какая-то странная история. А он – добрый и хороший человек. Он мне так обрадовался, когда я пришла. Толстый только стал. Я говорю:

– Ты что мясо наращиваешь?

Посмеялись, в общем. А потом как-то связь оборвалась. Не знаю, куда он делся. А стрелок его Ефременко – тем более не знаю.

Вот этих стрелков, наверно, надо рассматривать так. В верхах – шла борьба. Каждый начальник, допустим, который ведал парашютно-десантной службой, он хотел иметь вертикаль подчинённых со званиями, чтобы важнее выглядеть, а стрелки же тоже подчинялись по вертикали. У них своя служба была. И, естественно, когда проходила какая-то реорганизация – то шло их повышение званий и отсюда общей значимости. В полку истребителей могло получиться так, что все стали на ранг выше. А рядом полк разведчиков – те так и остались.

– У вас описан такой эпизод с Зубовым – что с ним произошло? Почему он упал?

– Не помню. Миша Зубов, москвич. У него была какая-то большая неприятность после войны. Был сбит, как и я. Потом – Смерш. Повёл группу – и там его зенитки… потом, когда мы подбитые выходили – тут истребители противника стали лупить, сбивали, мы были буквально в огне. И командир полка тоже погиб.

– Вы не видели как?

– Как я могла видеть? Штурмовик оказался немножко «слепым». Так многие поэтому частенько в открытых кабинах летали.

– Вы стали заместителем штурмана эскадрильи. Каковы были ваши обязанности?

– Чтобы карты были в порядке. Чтобы, когда дают задание, быстро найти место, куда лететь. Складываешь карту в плексиглас, лучше изучаешь, рассказываешь всем, как полетим, где это находится, что там бомбить будем. Это маленькая подготовка к заданию.

– Сколько у вас вылетов на «Ил-2»?

– Не помню. Много. 68, под 70. На «По-2» было страшнее. Тут – закрыто, садишься – тебе очки не нужны, удобное кресло, сидишь с парашютом. А там – очки и только «наган» на поясе.

– Как вводили в строй молодое пополнение?

– На двухместном самолёте провезёшь раза два-три… Всё время ж убивают, убивают – всё время новые лётчики поступали в полк. Вот, проверяешь их…

Говорю одному:

– Скажи мне по-честному!

Он сказал: «Я боюсь».

Таких – надо на чём-то попроще, полегче. А вообще, по-моему, всего один такой случай и был. Всех завлекала пропаганда: «Давай, давай!» – такой настрой! Приходили и неумехи, их надо было «доводить». Вот возишь, возишь, он старается, но сложности большие, а тут закрытая кабина – и это тоже пугало. Привыкли к открытой. Первое время чувствуешь себя в какой-то коробке (каким образом меня выбросило – не знаю, когда горел самолёт).

Молодые лётчики в основном были уже хорошо подготовлены. А которые не хотели летать, те – потихонечку. Вот я ж говорю, одного – отпустили. Это – 16-я воздушная армия, уже на 1-м Белорусском…

– Как относились к немцам до того, как попали в плен?

– Ужасно. Ненавидели их. Такая была пропаганда! Истребителей немецких – столько было! В прицел попадёшь – несдобровать. И к нам попадали их лётчики, их тоже сбивали. И зенитками, и наши истребители…

Смешной такой случай был. Послали меня на разведку, фотографировать. Между городами – сёла, в этих сёлах – сады, а там – немецкие замаскированные танки. Надо было мне зайти и их сфотографировать, спустившись.

– Вас будут сопровождать два истребителя. Вы сделаете круг – уже сообщено, они взлетят.

Хорошо, полетела. Подлетаю к аэродрому истребителей, смотрю – парочка взлетела уже. Надо связаться с ними:

– Нужно вести разведку и фотографирование, пожалуйста, прикройте.

Вместо того чтобы мне ответить «Вас понял», он говорит: «Послушай, ты, мудрейший, чего пищишь, как баба, а ещё штурмовик!» Я хотела ему ответить, но думаю – он же не знает, что я женщина, так будет дольше объяснять. Ладно, лечу дальше. Зашла, потом развернулась – и с той, немецкой, стороны пошла на Керчь.

Но появились и немецкие истребители. Мои два там с ними покувыркались, а потом опять ко мне пристроились, когда я уже выскочила сюда… ну, связалась со станцией наведения, говорю, что задание выполнено. Оттуда говорят:

– Аннушка, спасибо.

Я подлетаю к ним на аэродром, вежливо так говорю:

– Спасибо, братцы, можете садиться.

Летят.

Опять им говорю:

– Почему свой аэродром пролетели?

А они уже поняли про меня, когда со станции наведения сказали: «Спасибо, Аннушка», что лётчик – женщина. Поэтому они меня до конца и сопровождали. Теперь – я сажусь, а все смотрят – не понимают, почему вдруг и истребители тоже пришли сюда. Села – они мне крылом помахали, улетели.

Я иду на командный пункт докладывать о выполнении задания. Механики, техники тут целой толпой подскочили, спрашивают:

– Что случилось?

– Да всё нормально.

Уже снимают кассеты, налетели фотографы. А лётчики – хохочут. Я их спрашиваю:

– Что это вам так весело сегодня?

– Как же, Егорова стала женихов с фронта привозить!

Такой смешной случай был.

– Когда вы попали в плен, у вас уже была медаль «За оборону Кавказа»?

– Сейчас и не помню. Была медаль «За отвагу», за потопленную баржу.

Тоже летала одна шестёрка, нас вёл Карев, уже он был командиром полка, так как Козин погиб, по-моему. Я – у него в паре.

Зашли – не помню, какая цель у нас была. Короче, цель нашли, бомбы сбросили, потом 3 или 4 раза всё там проштурмовали – и ушли без всяких потерь. Побитые, но – ушли.

И наскочили на немецкий аэродром, а там – все самолёты: и истребители, и бомбардировщики. Это такой спуск за Керчью, и в этой лощине был этот аэродром, прямо недалеко от нас. Взлетают, садятся, самолётов там – полно! Зенитки нас как-то взяли в кольцо!.. Ну, как-то выскочили из этого кольца уже на Керченский пролив мы вдвоём с Каревым, а четыре экипажа погибло над немецким аэродромом. Я даже не видела, кто их бабахнул: то ли взлетающие самолёты, то ли зенитки. Взлёты были – то туда, то сюда.

Выскочили когда на пролив – надо было пройти на ту сторону. Вижу – плывёт от Керчи гружёная баржа. Наши расстилали полотно, как опознавательный знак, а тут я ничего не увидела. У меня – смотрю, висят две бомбы, мне садиться с ними нельзя. Сбрасывать куда попало – будет мне нагоняй. И я решила сбросить на эту баржу. Немножко отстала от Карева, спустилась вниз, всё – хлоп! Меня немножко мотнуло, смотрю – баржа пошла ко дну. Думаю, молчать буду. А то меня кольнуло прямо в сердце: не знаю, наша эта была баржа или немецкая, я ж не видела опознавательных знаков. Меня – крутит, боюсь садиться на аэродром, пока горючее не кончится. Но – всё-таки пришли, сели, пошли на доклад:

– Всё, что было, сбросила!

А Карев говорит:

– Егорова потопила баржу, полную техники, и танки там были.

Командир из дивизии присутствовал – он мне тут же приколол серебряную медаль «За отвагу». Может быть, и по радио сообщили, не помню. Так она у меня за эту баржу висела и висит.

– Как вас сбили, что было дальше?

– А про всё это есть в книге. Только я так и не знаю, каким образом открылась кабина, потому что я пыталась её открыть – и она заклинилась, а потом я уже потеряла сознание, задохнулась. Как меня выбросило?! Думаю, есть Бог на свете.

Плохо помню: какой-то сарай, много-много наших раненых там лежали, вставать никому не разрешают автоматчики… я пришла в себя, вижу – лежу на земле, пошевелиться не могу, а рядом со мной красивая девочка… она семь классов окончила в 1941 году, Юля Кравченко. Кто-то говорит – это я слышала – «сними с неё ордена и положи в обгорелые сапоги, чтобы не видела охрана». А я – с орденами, медалями… я там в лагере и партбилет сохранила.

У этой Юли были санитарные курсы при школе, и она их окончила. Ей дали справку, что она санинструктор. И когда наши освободили село Новочервоное, это около Донецка, она прибежала к командиру части:

– Я могу перевязывать, возьмите меня!

Он говорит:

– Девочка, ну куда ты, убьют!

– Ничего меня не убьют!

Такая боевая девчонка. Её взяли в танковую армию. В окопе она перевязывала раненого, а немецкий танк проутюжил этот окоп, а потом шла их пехота. Она хотела вылезти, но не смогла… немцы откопали её, вытащили. Она их ещё просила, чтобы вытащили и того дяденьку. Так и попала в этот лагерь.

Ещё там американцы были. Когда меня привезли – у них такой бунт был:

– Перестаньте издеваться над русской лётчицей!

И один поляк мне помогал. Сшил мне жакет бог знает из чего… я в таком виде вернулась – страшно рассказывать.

Был Юрий Фёдорович Синяков, врач. Он был начальником госпиталя в Киеве. Все, кто мог ходить, – оттуда раньше ушли. Остались только раненые солдаты, которые воевали за город, много очень. Куда-то он дозвонился – приехали подводы, чтобы грузить их и везти оттуда отступать. Подводы подводами, значит, а врачи – все разбежались. И сёстры, и санитарки убежали от страха. И Киев уже был занят. Уже совсем рядом немцы стреляют. Они с медсестрой помогали тяжелораненым спускаться вниз и садиться на эти подводы. Погрузились все, поехали. И этот обоз начали обстреливать! А потом догнали – и вообще всех расстреляли, только их оставили. Юрия Фёдоровича и медсестру. Его, как врача, оставляли – а он стал просить, чтобы взяли и медсестру. Тогда их в подвал посадили. Сестра была ранена – и умерла у него на руках (так он рассказывал). Он там сидел-сидел… никто не приходит, не выпускают. Потом немцы его вывели – и он оказался в лагере.

Там была большая операционная при санчасти. Туда привезли израненного, обгорелого танкиста. Он еле-еле дышал. Всех врачей созвали:

– Вот, посмотрите, какие русские врачи!

Там были все нации, которые были задействованы во Второй мировой войне. Стояла толпа в операционной, а Юрий Фёдорович колдовал над этим раненым. Часа полтора стоял, а когда уже заканчивал – немцы сказали, что он действительно доказал, что он доктор. Ему стало послабление: мог ходить по лагерю, к раненым заходить…