В мае сорок четвертого года бригада уже входила в состав 5-й армии, которой командовал генерал-полковник Крылов, впоследствии Маршал Советского Союза и Главком Ракетных войск стратегического назначения. Бригаду расформировали под Витебском, и меня, старшего лейтенанта, отправили командиром роты в 494-й полк 184-й дивизии 5-й армии 3-го Белорусского фронта, которым командовал прославленный полководец, генерал армии Иван Данилович Черняховский.

Вот с этой ротой, по-моему, 23 июня я начал знаменитую, очень успешную Белорусскую стратегическую наступательную операцию четырех фронтов: трех Белорусских, одного Прибалтийского.

Артиллерийскую подготовку провели. И какую мощную! Все отлично было подготовлено. Подавили точки. Никакого сопротивления немцы не оказывали. Мы поднялись, я и все другие, пошли, а стоит пыль, дым – ничего не видно, трудно ориентироваться. Кое-где там стрекочут немецкие пулеметы. Мы пошли, прошли несколько линий немецких траншей без всяких потерь. Мы дошли до Богушевска. Стоят наши танки 120-й танковой бригады, приданные нам как танки НПП – запыленные, грязные, без горючего. А тут нам повезло, как я потом уже узнал. Танковая армия Ротмистрова по замыслу вводилась там где-то, левее. Но поскольку наша 5-я армия имела больший успех, поэтому уже в ходе операции танковую армию перекантовали в полосу нашей армии и ввели у нас. Горючее у них было, и самолеты их поддерживали. Они далеко вперед ушли, и мы уже в июле шли маршем, километров по 20 в сутки. Никакого сопротивления! Ну, бывает, где-нибудь там группка небольшая в лесах застрянет. День идем, на ночь располагаемся отдыхать. Надо и покушать, и отдохнуть. Блестящая операция, блестящая!

Так мы Белоруссию прошли. А в Литве, тут уже побольше сопротивление нам начали оказывать. Немцев мы хорошо потрепали, но они, мерзавцы, подбросили свою 6-ю танковую дивизию. Вот она нас мучила здорово! Эти бесконечные танковые контратаки. Помню, 14 августа была сильнейшая контратака. Рота впереди по канаве расположена, я от роты, может, метрах в 200 был, в блиндаже у хутора. Бруствер зарос травой, нас не видно. Сижу я и со мной солдат. Танк ползет прямо на наш окоп. Ну, громадина, со свастикой. С пушки стреляет, с пулемета стреляет. Солдат не вытерпел: «Бежим!» А куда? Если выскочишь – он сразу расстреляет. Ну, а если на старый окоп наедет, то, может быть, не задавит. Но слава богу, метров 10–15 не доходя до нашего окопа, он свернул. Там собачья упряжка была для вывоза с поля боя раненых. Он, видимо, заметил ее и пошел давить. Несколько танков нашими «сорокапятками» и 76-миллиметровыми пушками были подбиты на пшеничном поле. Пылают как факелы, а один или два танка прорвались в тыл роты и батальона. Они постояли, по пехоте нашего батальона поерзали и обратно ушли. Страшно все это… Бой… И сколько таких контратак было!

17 августа 1944 года, в три часа ночи, я получил приказ на атаку. До границы с Восточной Пруссией километра 2–3 оставалось. Хорошая уже рота была – пополнили, а то, как правило, некомплект, солдат мало, они измученные. В этой операции были моменты, когда человек 30–35 всего в роте оставалось. Тишина, утро, мы до восхода солнца развернулась. Ну как на картинке! Моя рота, как и весь батальон, пошла в атаку. Без артподготовки, тихо пошли. Овсяное поле. Немцы не стреляют, мы тоже. Ну, когда уже метров 100 прошли, немцы видят, что их атакуют, и открыли огонь с пулеметов, с автоматов. Местность у них повыше была. Залегли, отстреливаемся. Взошло солнце. Артиллерии нет, танков нет, авиации нет – ничего нет. Вот тебе и поддержка! Рядом штрафная рота наступала. Они тоже лежат. Я вскочил, подумал: «Быть может, подниму?» Перебежал к штрафникам, по траншее. А надо сказать, штрафники – более здоровые люди, бывалые. Никто на меня внимания не обращает. Я командира роты пытался найти, но не смог. Побегал немножко. Думаю, нет, с ними кашу не сваришь, да еще мало ли, скажут, что я роту на поле боя бросил. Вернулся в свою роту, и так, помаленечку, перебежками, мы медленно продвигались вперед. Помню, заместитель командира полка по политической части майор Плеханов приполз ко мне: «Ну как? Давайте, держитесь». Ну потом, правда, подошел полк самоходной артиллерии. Сзади занял огневые позиции. Самоходчики начали подавлять огневые точки. Тут уже полегче стало. К семи часам утра следующего дня мы достигли границы. Моя рота понесла большие потери. Я уже был опытный, 9 месяцев ротой на фронте командовал, и никогда таких потерь не было. А тут… Мы на высотку вскочили, а внизу шоссе и канава. И мой один взвод рванул в эту канаву. А у немцев там стоял пулемет, и он кинжальным огнем весь взвод скосил.

В роте осталось 19 человек, а было 50 или 55. Ну, я думаю: «Все, Евдокимову трибунала не миновать». Ведь я же понимаю, что это огромные потери. Нашей 184-й дивизией командовал генерал Басан Городовиков – калмык, рослый, красивый, смелый, умный. Потом мы несколько раз с ним в Москве встречались. Поскольку мы первые «достигли логова зверя», несмотря на такие большие потери, двух ротных – меня и капитана Матихина – представили к званию Героя Советского Союза. 24 марта 1945 года был указ!

Под Тильзитом, в Восточной Пруссии, я стал уже командиром батальона, потому что комбат был ранен. На высшие курсы посылали только комбатов, а ротных не посылали. Так Городовиков быстро оформил приказ и меня туда отправил. Он хорошо, по-отечески ко мне относился. Пока решение принималось, я опять стал командиром роты. Мы на фланге были. Фронт роты большой, расстояние между солдатами метров 200–300. Так я уже по два солдата поставил. А сам, когда ходил проверять, в руке «лимонку» держал, чека на пальце. Думаю, если меня в плен потащат внезапно – подорвусь. Однажды утром потянули меня в штаб батальона, полка, потом к комдиву. Я утром пришел в своей грязной шинели, – он-то от передовой в десяти километрах! Роскошный дом, стол, тут все: закуска, бутылка коньяка. Генерал по рюмочке налил, выпили. Потом еще одну налил. А я же голодный, уставший. Больше не надо.

Когда я приехал на курсы «Выстрел», никому не говорил, что на Героя представлен, а сам все так на «Красную Звезду» поглядывал. А махорку солдатам давали пачками. Именно махорку, папирос не было. И бумаги не было, – так бывало, что и газеты мотали, скручивали и курили. Однажды капитан Кудимов подходит и говорит мне: «Володя, смотри: тебе Героя присвоили». А он собирался уже папиросу свернуть, но прочел мою фамилию. Взял этот обрывок, смотрю, есть ли другие знакомые. И точно, офицеры Мозейкин и другие. Все! Есть! Я с этим обрывком газеты к полковнику, начальнику курсов. Говорю: «Вот так. Разрешите в Москву съездить». Приехал в Москву в наградной отдел. Там наградной отдел был где-то в центре, около Кремля. Мне девушка раз-раз, полистала: «Нет вашей фамилии». Я ей опять этот огрызок газеты. Говорю: «Ну, еще посмотрите. Вот же напечатано». Она посмотрела и говорит: «Есть! Какой молодой, и Герой!» А мне 21 год. Ну и все! Время вручения было назначено на 9 мая. И я от 35-го дома, по Арбату, мимо Военторга пошел туда. Там уже пропуска были заказаны: 200 человек награждали, в том числе 12 человек Героев Советского Союза. Калинин болел, и нам другой человек вручал награды. Пришел Красников, поздравил. Быстро так все: за час вручили награды. Никакого шампанского, ничего. Ну, дали вот большую грамоту такую и маленькую книжечку. Звезду прикрутили. Товарищу прикрутили орден Ленина. А Красная площадь вся забита народом. Ночью дождик прошел, солнце, красота. Народ ликует. Все нас начали обнимать, целовать, качать. Я про себя думаю: «Сейчас Звезду «откачают». Держу рукой! Вырвался – и скорей, скорей пешечком пошел на Арбат. И вот у меня был фронтовой друг, Коля Горбунов. Он воевал под Тильзитом, сам ленинградец. Тут соседи, все. За праздничным столом отмечали День Победы.

– Дубликаты Звезд когда стали делать?

– Начали сразу. Сначала неофициально. После войны, может, лет 30 или 40 прошло, когда начали официально дубликаты делать.

– Личное оружие какое использовали?

– Сначала «наган». Очень плохое оружие, конечно. В нем барабан на семь патронов. На морозе смазка застывает и барабан не вертится. При возможности все мы немецкими «парабеллумами» старались запастись. Он в руке лежит устойчиво. Я из него в лесу один раз белочку подстрелил. С «наганом» такая история связана. Когда мы стояли в обороне под Москвой, в дивизии один казах обрубил себе пальцы на правой руке. Ну, там же быстро – утром арестовали, а к вечеру расстреляли. Решили сделать показной расстрел. И с каждого стрелкового отделения послали туда солдат. С нашего пулеметного расчета я был выделен. Много нас было! Где-то недалеко от Троице-Лыково было большое поле, и нас там много собралось – быть может, 700 или 800 человек. Построили нас буквой «П». Пришли в черных полушубках офицеры СМЕРШа, привели этого мужика лет тридцати. Зачитали приговор: «…к расстрелу за умышленное членовредительство». Ему конвой скомандовал: «Шагом марш». И он пошел. Снег глубокий. Он идет на край оврага. А там уже заранее или ров, или могила была вырыта. И сзади за ним идет в полушубке вот этот офицер СМЕРШа, который должен его расстрелять. Ну, тот немножко прошел, может, метров 30–40 по снегу. Офицер достает из кармана «наган» и сзади ему в упор, буквально в метре-двух от него. Щелчок! Осечка! Все слышно. Тишина жуткая! Человека убивают! Он еще раз! Осечка! Только на третий раз раздался выстрел. Он, конечно, упал. Офицер потом подошел и в голову еще выстрелил. И тут уже солдаты другие подошли: прикладами его небрежно в овраг скинули. Все. Никаких речей, ничего. Развели по частям.

Надо сказать, в моем подразделении случаев умышленного членовредительства не было. Один раз солдат прострелил себе мягкие ткани под мышкой. И то, я думаю, неумышленно. У ППШ был несовершенный предохранитель. Если по нему сильно ударить, он отскочит и догоняет патрон в патронник, и на очереди стоит. Но его в СМЕРШ забрали, и больше я его не видел.

– А так, чтобы «голосовали»? Скажем, руку над окопом поднимали, чтобы прострелили?

– Не знаю. Я в обороне в Белоруссии и на реке Шешупе долго в обороне сидел. Ничего такого не было.

– Каким еще оружием пользовались?

– ППШ. Несколько недель носил снайперскую винтовку. Потом появилась симоновская винтовка. Она получше «мосинки». С ней-то я и обморозился под Ржевом. Что касается ППШ, то большим недостатком было то, что затвор легко соскакивал с предохранителя.

– Вот один из командиров взводов говорил, что у него в основном пистолет был, потому что задача командира роты или командира взвода – это не стрелять, а именно организовывать бой?

– Ну конечно, основная задача – управлять людьми. Очень непросто, когда люди очень долго в обороне сидят, потом их поднять в атаку. Привыкает человек к своему окопу, а тут надо вылезать и во весь рост идти в атаку. А тебя же враг расстреливает в упор из всех видов оружия: из автоматов, из пулеметов, бьют минометы, артиллерия, танки. Это ад кромешный! А задача врага в данном случае – положить атакующую цепь: нанести максимальные потери и положить. Цепь легла – и все. Атака захлебнулась. Никто вперед не пойдет – ни танки, ни артиллерия.

Случаев уклонения от выполнения приказа, отказа идти в атаку я не знаю. На поле боя командир в случае неподчинения приказу имел право расстрелять бойца. Бойцы это знали. К счастью, мне не приходилось расстреливать. Ни одного. А на особо опасных направлениях были заградительные отряды. Что это такое? Это тоже лучшие наши солдаты, лучшие наши офицеры, хорошо обученные. Они входили в состав НКВД, носили синие погоны. У меня был один случай под Витебском, когда за моей спиной оказался заградительный отряд. Ведем тяжелейший бой. Сопки сплошные. Я лейтенант, командир взвода. Вперед продвинулись, захватили немецкие траншеи. Сидим в траншеях. А справа – другой полк или другая дивизия, сплошные узбеки. Они текут с поля боя. Одного ранило, а шесть человек его тащат: два под руки, два за ноги, пятый винтовку несет, шестой рюкзак. Выставили заградотряд. И сзади меня слышу, кто-то кричит: «Вперед!», и матом. Я оглянулся. Лейтенант с этими, с синими, погонами. Он буквально в 3–5 метрах от меня, и автомат на меня направлен. Я ему говорю: «Ну что ты? Подожди. Сейчас бежать будем». Я в пылу, видать, его на «ты» назвал. Он в меня стрелять не стал и вмиг исчез…

– А национальный состав Вашей роты какой был?

– Интернациональный. Много русских. Когда освободили западные области Белоруссии и Украины, тут уже большая часть была с этих областей белорусов и украинцев. Помню, грузин был – сержант, высокого роста, боевой. Связным у меня был Голиков. Здоровый мужик! Рост у меня и у самого приличный, – если ранят, то маленький меня и не вытащит. Потом был Петровский – уже пожилой, за 40 лет. У него жена, дети – он всегда осторожненько себя вел. Старается иногда в какое укрытие, в канавку залечь, не торопиться.

– Среднеазиатское пополнение у Вас было?

– Было…

– Много?

– К сожалению… Воевали мы, наверное, уже в Литве. Рота понесла потери. Несколько раз маршевые пополнения приходили, но к этому моменту в роте человек 30 осталось. И однажды, перед наступлением, вечером в роту человек 15–17 узбеков прислали. По-русски не говорят, ходят только толпой: по одному боятся. Оружие там знают или не знают? Кто разберет… Вечером прислали, а утром в атаку идти. Вот они толпой в атаку и пошли. Во время боя, смотрю, их в воронку набилось человек семь. Попал снаряд, и всех их там… Очень сырой, неготовый материал. Ведь как получается? Вот маршевая рота приходит на фронт – фронт себе отбирает самых лучших, потом армия, потом корпус, дивизия, полк. А в роту попадают уже самые отбросы человеческие. Самого плохого качества. Вот так было! Вот тебе и пехота, «царица полей».

– Все, с кем я разговаривал, говорят, что хуже пехоты вообще ничего нет.

– Это ад. Вообще война – ад. А пехота – из ада в ад. Ну на расстрел же идешь все время! Первый идешь! А я ж вам говорил, как весь огонь, вся масса огня на этих людей!

– Не было желания перейти в какой-нибудь другой род войск?

– Нет, не было. Вот, помню, я как-то заглянул в танк. Там снаряжение, теснота, а тут хотя бы на воле! Нет… абсолютно не было.

– Вот еще мне говорили многие ветераны, что был в роте, во взводе, костяк. Какие бы бои ни были, но вот он держался. Какие-нибудь 5-10 человек. Вот придет маршевая рота. Их повыбьют, а все равно какой-то костяк держался. Вы не замечали такого?

– Это правильно говорят. Конечно, есть и был и в роте, и во взводах. Во-первых, это сержантский состав, обученный, подготовленный. И были умелые опытные бойцы. Вот таких очень часто забирали, чтобы перемешать с маршевым пополнением, чтобы усилить их боевые качества. И мне приходилось раза два из своей роты хороших бойцов отправлять в другие роты. Не хотели уходить! Помню, один боец был, пожилой уже, он плакал. В бою же они никого, кроме ротного, не знают. Они только тебя, командира роты, знают. Идешь в бой. Раненые стонут, кровь течет на поле боя. Он видит и просит командира роты о помощи. А тут бой кипит, надо управлять. А санитар, когда он там подойдет с сумкой? Ко всем сразу не подойдешь…

Опорой командира роты были комсомольцы. Я в партию вступил в сорок четвертом году, и молодежь, комсомольцы – моя опора. Очень хорошо партийная, политическая работа проводилась среди личного состава.

– Возрастной состав роты какой был?

– Молодежь в основном. Но с Украины и Белоруссии уже и пожилые были, а так в основном молодежь.

– Были такие, из окружений сорок первого года?

– Нет, таких не было. Не было у меня в роте людей из окружений.

– Чего больше боялись? Плена, смерти или быть покалеченным?

– Плена, само собой, разумеется… Я говорил, что ходил по ночам с «лимонкой» в руках. А смерти… Молодой еще! Как-то не очень думал об этом. Пожалуй, больше всего – быть покалеченным. Беспомощным оказаться на поле боя. Помощи нет, искалеченный, не дай бог в плен попадешь! Больше всего этого боялся.

– Вы были морально готовы к тому, чтобы использовать последний патрон на себя?

– Я же с «лимонкой» и ходил. Абсолютно не вопрос. Я и ходил по ночам, готовый к смерти в любой момент.

– Скажите, вот мне еще один из командиров говорил, что для солдата самое главное было, чтобы был накормлен, чтобы знал, за что воюет, чтобы верил своему командиру. Вы считаете, что это действительно так? Или что-то еще можете добавить?

– Это правильно. Накормлен, вооружен хорошим оружием. Ну, за что воюет… Солдату в таком большом масштабе, там «за Родину», «за Сталина» – не важно. Ему надо разъяснить, что он за своих близких воюет. Вот это, пожалуй, для него главнее, чем что-то глобальное. Вот сказал, что ты воюешь за мать, сестру, девушку знакомую. Это важно! Близкие в сердце доходят. А так это все правильно.

– Что ближе все-таки, родственники или фронтовое братство? Мне один из солдат уже говорил, что очень много значат конкретно 2–3 человека, группа. Один за другого.

– Конечно. Тут я не делил бы. Я бы параллельно два этих условия поставил. Оба они значимы для человека, для бойца, для солдата. Родственники и эта группка, на которую он надеется в бою. В случае чего они его вытащат в укрытие. Я бы не давал преимущества одному условию, – они параллельны и очень важны.

– Вот Вы были на передовой. Как Вы относились к тем, кто был в тылу? Такая «фронтовая братва» и «тыловые крысы».

– Нет, вы знаете, не было такого отношения. Иногда, знаете, потери в ротах были огромные, приводят мобилизацию тылов. «На котле» стоит 3–4 тысячи человек, а в атаку идти некому. Все правдами и неправдами стараются подальше от передовой пристроиться, примазаться. Чувство самосохранения – это от природы. Никуда не денешься. Страшно в атаку идти. Очень страшно. Тем более быть уверенным, что все пойдут, что рота пойдет. Особенно когда долго в обороне сидела. Но у меня не было случаев, что не пошли. Знаете, если боец не поднимется, его тут же расстреляют. В этом же окопе. Поэтому, конечно, чувство самосохранения – его никуда не денешь, – но тут же рядом чувство выполнения долга. И перед своими родными, и перед страной.

Да, чувство самосохранения человеку от природы дано. А чувство долга надо воспитывать. Длительно, годами, непрерывно, постоянно. Даже в человеке образованном. Это надо воспитывать. Чтобы он на смерть сознательно пошел!

– Рота полного состава 100 человек была? Или только перед началом операции?

– Даже перед началом операции 100, наверное, никогда не было. Самое большое – человек 75–80. А так в Белорусскую операцию шло человек 30–35, может, 40. Остатки. Не было людей. Уже перебили, все раненые, искалеченные. Нет людей. Техники полно, танки, артиллерия, авиация, а пехоты нет. Поэтому когда западные области освободили, Белоруссию и Украину освободили, там все, что можно было, и подскребли.

– А в Белорусской операции на танках приходилось ездить или только пешком?