В лагерях

Придумали же эти пионерские лагеря!

Может быть, изначально сама по себе идея и неплоха. Дети в компании ровесников весьма полезно проводят свободное от учителей и родителей время. Вдали от города, на свежем воздухе ребята много и активно двигаются: бегают, прыгают, играют в футбол, волейбол. Каждый день они купаются, загорают. Дети развиваются не только физически, но и творчески: песни поют, танцуют, рисуют, пишут стихи.

Родителям с учителями недолгая разлука с подрастающим поколением тоже на пользу. И они, случается, поют, а потом встают из-за стола и тоже пускаются в пляс. В общем, отдыхают родители от своих деток, педагоги набираются сил перед новым учебным годом.

Всё это здорово, конечно, но такой идиллии не бывает даже в сказках.

Чтобы дети особо не увлекались свободой, их сразу организовывали, и день пионера был наполнен самыми разнообразными мероприятиями. Все они являлись идеологически направленными. А как без неё, без партийной идеологии?! Да никак! Вот и шагали по территориям летних лагерей в СССР нестройные ряды красногалстучных отрядов. Целыми днями вышагивали. То на утреннюю линейку, то на вечернюю. Шагали в столовую, из столовой, потом ещё куда-нибудь.

В каждой смене обязательно проводился праздник песни и строя. Вот и готовились к нему все отряды, тренируясь по нескольку раз на день. Готовились основательно, поэтому вновь подолгу маршировали и совершенно нестройно – каждый в своей тональности – выкрикивали слова:

 
Нам, парашютистам,
Привольно в небе чистом.
Легки ребята на подъём,
Совет задирам мы даём:
Шутить не следует с огнём!
 

Пением это назвать было трудно.

В помощь марширующим – чтобы лучше держали такт – пионервожатые призывали на помощь барабан и горн. Совершенно счастливые, но абсолютно никакие музыканты, пытаясь оправдать высокое доверие, сразу пытались что-то изобразить, и этой аритмичной какофонией ещё больше сбивали с толку шагающих. Но это было уже не так важно. Главное, все атрибуты пионерского отряда: горн, барабан, флаг, алые галстуки и сами пионеры к ним – имеются в наличии. А что ещё начальнику лагеря нужно? К примеру, нагрянут с очередной проверкой – будьте любезны, и здесь у нас полный порядок! Глядишь, отметят на собрании, грамоту вручат, на Доску почёта повесят. Вот они – простые земные радости!..

Никакой радости у меня не было и в помине, когда я первый раз в своей девятилетней жизни уезжал из дома на месяц насыщенного, организованного, коллективного отдыха. Лагерь под Новосибирском носил соответствующее такому времяпровождению название – «Дружба». Такое откровение немного настораживало и дурные предчувствия меня не обманули. Ничего хорошего в изолированном от мира отдыхе я не нашёл. Ни сразу, ни тем более чуть погодя. Не нравилось мне в лагере решительно всё. Ни ранний подъём, ни показушная зарядка, ни еда в столовке, ни песни, которые неслись изо всех лагерных репродукторов:

 
Эх, хорошо в стране советской жить!..
 

Пожалуй, именно там, в «Дружбе», первый раз в жизни в мою головёнку закралась крамольная мыслишка: «Если так хорошо у нас жить, то почему тогда – эх?!».

В отряде у меня со всеми были ровные прохладные отношения. Так, поверхностное общение, не более. Я не был интересен пацанам, впрочем, ровно так же, как и они мне. Только в Лёньке Рогачёве я нашёл близкого по духу человека. Мы взахлёб делились впечатлениями о прочитанном в книжках и увиденном в кино. «Республика ШКИД» и «Три мушкетёра», Виннету – вождь апачей и неуловимые мстители… Вот темы наших разговоров и импровизированных сценок по ролям. Мы говорили о других планетах, о дальних странах, где мы обязательно побываем…

Через несколько дней я понял, что компании одного Лёньки мне уже не хватает.

В футбол тогда гоняли мало, мяч выдавался вожатыми на определённое время. Может, оттого и удовольствия от игры было немного. Зато маршировали мы предостаточно, но разве это может приносить радость?

Короче, я захандрил. И серьёзно.

А вскоре был первый родительский день. Свою линию поведения с приезжающими я вычертил в голове чётко и к встрече родственников был готов.

Бабушка с дедом приехали проведать внучка в приподнятом настроении. Уезжали они расстроенными и чуть потерянными. Их любимый внук ни к чему «вкусненькому, домашненькому» так и не притронулся, а лишь только смотрел всё куда-то грустно в сторону и молчал. Помолчит-помолчит, посмотрит на родню свою задумчиво, вздохнёт глубоко и опять в сторону взгляд отводит.

Актёр! Да что там, ак-тё-ри-ще!.. Какой талант пропал!

Апофеоз встречи, сцена прощания. Уходят дед с бабулей по дорожке от лагерных ворот, а любимый внучок, обхватив своими детскими ручонками прутья забора, провожает их с тоскою вселенской во взоре и… Молчит!

Сработало безотказно! Не выдержали сердца сентиментальных стариков. Через два дня, в пасмурный вторник примчался в «Дружбу» дед Пётр и забрал меня оттуда.

Через два года мои родители зачем-то решили повторить эксперимент.

Путёвку по блату доставал мне родной дядька, работавший не где-то там, а в самом обкоме партии! И не важно, что был он обыкновенный водила, путёвочка-то не куда попало, а в «Зелёную республику»! Этот лагерь, по неизвестным мне до сих пор причинам, тогда котировался очень высоко в Новосибирске.

Только вот заминка – на меня её оформить никак не получалось. Оказывается, на племянников обкомовская благодать не распространялась. Тут родня проявила смекалку, и дядя Гена скоренько выправил документы на своего сына, моего двоюродного брата Женьку.

В один из прекрасных июньских дней 75-го, меня, вдруг помолодевшего на два года, неизвестно чему радующиеся родственники посадили в автобус и заботливо подали чемоданчик с вещами. «ЛАЗ» занял свой номер и колонна под охраной ГАИ солидно потянулась в ту самую хвалёную «Республику». В кармане моей рубашки, для надёжности застёгнутом булавкой, лежали метрики брата.

Здесь мне категорически не понравилось!

В отряде одни малявки, не с кем даже поговорить на серьёзные темы. Опять эти линейки, маршировки, разучивание отрядных песни и речёвки, ненавистная перловка, старое неинтересное кино, да и то – не каждый вечер.

И, конечно, – конспирация. Я очень старался стать на этот месяц Евгением Крюковым, но…

– Женя! – зовёт меня зачем-то пионервожатая. – Женя!.. Крюков!

Я и в ус не дую.

Кто-нибудь из окружающих участливо – вдруг у парня со слухом беда? – трогает за рукав:

– Тебя зовут.

– Меня?

– Ну да. Ведь ты – Женя.

– Я?!

Секунда недоумения, другая, и – быстро беру себя в руки:

– Ах, да!.. Я – Женя. Да, Женя – это я!

Иду к вожатой и вполголоса медитирую:

– Точно, Женя! Я – Женя!..

Динамики разносили по всей «Республике» бодрую песню:

 
До чего же хорошо кругом!..
 

Крутил я своей белобрысой головой, крутил… Туда посмотрел, сюда глянул, но ничего хорошего так и не увидел.

Всё, понял я, хочу домой!

Письмо было написано на одном дыхании. Смысл послания заключался в том, что у меня вдруг нестерпимо заболело горло, и лагерная докторша, внимательно исследовав его, сделала заключение – необходимо срочно удалять гланды. Поэтому меня надо забирать и незамедлительно ехать в Новосибирск. Информация подавалась так искренне, будто я на самом деле побывал на приёме у специалиста, и жизнь моя теперь находится под серьёзной угрозой. Промедление – смерти подобно!

Дня через три приехал перепуганный дед. Врачихи, очень кстати, не оказалось на месте, она уехала в город за медикаментами. Вот везуха! Я совсем осмелел и, почти не краснея, выдал заученную назубок легенду начальнику лагеря. Тот смотреть моё горло не стал, а лишь развёл руками – ну надо, так надо!

Счастливый, я шагал рядом с дедом, который нёс мой чемоданчик с приклеенной бумажкой «Женя Крюков. 8-й отряд». Шёл, и, радуясь жизни, думал – больше никогда, никогда в жизни я не поеду в пионерлагерь! И от этой мысли становился ещё счастливее.

Наивняк!

Ещё через два года родители затеяли ремонт в нашей крохотной комнатке в коммуналке. Под этим немудрёным предлогом сослали меня в третий раз «всего-то на один сезон».

В пионерлагере имени Зои Космодемьянской, что находился в 72-х километрах от Магадана, вроде бы всё ничего поначалу складывалось. Даже надзирательные вышки, торчащие неподалёку, настроения не портили. Мы знали, где живём, и о том, что творилось на Колыме совсем недавно, тоже были осведомлены. Двадцать лет назад здесь тоже находился лагерь, только исправительно-трудовой.

Мужики в нашем 3-м отряде подобрались неплохие, а девчонки так и совсем ничего себе. В столовку ходили не строем, а как хотели, и кормили там тоже более или менее сносно. Мы до устали гоняли мяч на плешивом кочковатом футбольном поле, и потом вволю, одну за другой, дымили в дальней беседке болгарскими сигаретами «Опал».

Курево покупалось в магазинчике посёлка Стекольный, который был неподалёку от лагеря. В один из таких походов нам с Сашкой Нерознаком выпала возможность позвонить в Магадан, родных проведать. Набрал я номер 2-61-67, пообщался с мамой минут пять на все темы сразу, вышел на улицу и вдруг загрустил. Так мне захотелось домой, что вот прямо невмоготу! В лагере неплохо, спору нет, но дома-то, дома, а?!

Какое это наслаждение – засыпать в своей постели и не беспокоиться, что ночью сердобольные товарищи измажут тебя зубной пастой или прокатят на «велосипеде», вставив между пальцев ног клочки бумаги, а потом подожгут её. Несчастный во сне пытается избавиться от огня, дёргает ногами, словно педали крутит. А вокруг всем очень весело!

Утром хорошо просыпаться, когда выспишься, а не из-за громко орущей, бесцеремонно врывающейся в сон ненавистной песни «Взвейтесь кострами, синие ночи!..». Опять же, есть дома можно тогда, когда этого хочешь ты, а не кто-то. И курить, кстати, тоже! Да и вообще – там так классно…

В лагерь я вернулся в дурном настроении и с твёрдым решением – домой!

Когда третий отряд ужинал в столовке, красненький «Запорожец» уже вёз меня по Колымской трассе в сторону города. Весёлые попутчики, супруги лет сорока, заговорщицки подмигивая, интересовались:

– Наверное, из лагеря сбежал?

– Не, мы – с агрофермы, – врал я, неуклюже выдавая себя за местного жителя.

– А что ж рубашка-то белая, агроферма? – не унимались весельчаки.

– Так у бабушки день рождения был! – освоился я.

– A-а, ну тогда понятно! – якобы поверили мне собеседники.

«Запорожец» повернул в аэропорт, и девять километров от Сокола до Уптара я преодолел, словно на крыльях. Бежалось легко и радостно – домой! За Уптаром меня подобрал старый «ЗиЛ», который, несмотря на возраст, весьма бодро добежал до города. Часы на башне показывали двенадцатый час, но было светло. В Магадане стояли белые ночи, и улицы, слегка покрытые туманом, выглядели непривычно пустынно, смиренно и тихо.

На удивление, когда я предстал перед родителями, их лица совсем не излучали радости. Из испуганно-заботливых – не случилось ли чего?! – они быстро трансформировались в сурово-назидательные – вот оно в чём дело!

Позже приехали какие-то люди, столпились на нашей коммунальной кухне, охали-ахали, цокали языками и долго журили меня. Особенно старалась плотная возрастная мадам в длинном кожаном плаще. По фактуре, причёске, по её манере говорить было понятно – большая шишка. Я стоял перед всеми, понурив голову, иногда пытаясь что-то объяснить. Но так ничего и не объяснил. Да и что я мог сказать?

Рано утром отчим отвёз меня обратно на 72-й километр, где я снова выслушивал и от начальника лагеря, и от воспитателя с пионервожатыми…

Это ничего, зато морально мне стало гораздо легче. Я побывал дома, вместе с магаданским туманом глотнул воздуха свободы. Теперь можно спокойно прожить месяц в неволе. А там, конец смены, и – домой!