Шейх Али

В полутёмном шатре Назир не сразу разглядел того, к кому их привели. Внезапно угол, до того прикрытый коврами и покрывалами, зашевелился, ткани распались и показали человека. Тело его растекалось по расшитому ковру, оставив под движения лишь одутловатые пальчики рук и острые, поблёскивающие в свете факелов, глаза. Человек был огромен, и если Вафа, приведший их сюда, был великаном, то его хозяин оказался просто горой. Назир засомневался, что шейх способен сам подняться с подушек.

Они молча стояли перед этим человеком, а у Назира перед глазами до сих пор проносились лица, увиденные вокруг шатра. Здесь, рядом с урусами, был свой лагерь – казанцы, крымчане, кипчаки, ногаи – все те, кому, казалось бы, следует быть по другую сторону стен, вместе с урусами хотели завоевать Казан. Проходя мимо палаток, Назир с удивлением отмечал родные черты в лицах, слышал знакомый язык. Почему они здесь, а не там?

Человек лежал и вглядывался в лица пленников. Затем едва заметно повёл пальцем в их сторону:

– Кто они, Вафа?

– Урусы поймали на краю лагеря. То ли разведчики, то ли какие-то глупцы, которые чересчур близко подошли к войску.

– Разведчики? Да ты посмотри на них – унылый суфий в чёрном и мальчишка-черемиса, какие уж воины?! – морщинистые веки упрятали глазки шейха, не открывая глаз, он продолжил, – Знаешь, кто я, суфий?

– Наверное, предатель, если говоришь как казанец, но сам не внутри Казана, – быстро проговорил первое пришедшее на ум Назир. Тут же последовал тычок в спину от Вафы-великана.

– Тукта, Вафа, не убивай нашего премудрого гостя, – губы Али медленно раскрылись в ухмылке, тело волной колыхнулось на покрывалах, – А почему же ты думаешь, что я предатель, а не… освободитель, к примеру?

Беседа, а, скорее, внезапное ощущение лёгкости и размытости, поселившееся в теле, напомнило ему о разговорах, которые велись перед учителем – там так же нужна была скорость и ясность. Первый ход пока остался за ним, но нужно было соображать быстрее.

– Разве будет освободитель хватать двух соплеменников и допрашивать как пленников? – сказал Назир и тут же поморщился, поняв, что ответ неверен, что потерял преимущество и сейчас будет вынужден защищаться.

– А кто же тебя допрашивает? Я вот просто беседую с тобой. Вафа, скажи-ка, ведь пленников мы иначе допрашиваем?

Вафа не сказал ничего, но по дуновению воздуха, возникшему за спиной, стало ясно, что великанья голова согласно склонилась.

– Я – шейх Али. Тот, кто хочет сохранить Казан для его жителей. Вот кто я.

– Неужели для сохранности города нужно окружить его и призвать под его стены урусов? – успел спросить Назир, понимая, что должен сейчас пришпорить свой разум. В голове, казалось, что-то шевелилось, подобно пучку трав, расправляемому руками лекаря.

Шейх помолчал, чмокая губами. Шейные складки перекатились, показывая, как Али сглотнул что-то.

– А скажи, суфий, ведь лекари должны тщательно обследовать больных, прежде чем назначать лечение?

Назир вздрогнул – как шейх догадался, что он думал про лекаря? Эта туша, лежащая сейчас перед ним, не так проста, какой казалась его глазам. Возможно ли, что он ошибся в оценке этого человека? Конечно, это не исключено, разум ошибается, при этом всегда находя поводы для оправдания себя, но здесь, в этом шатре, в войске, окружавшем Казан, какие могут быть ошибки? Всё ясно и так – перед ним предатель. Но какой? Тупой обжора, соблазнённый властью, или же сильный дух, заключённый в столь неприглядном теле?

– Ты, суфий-недоучка, знаешь ли, каковы истинные причины той болезни, что назвал предательством? Знаешь ли ты, что почти до последнего дня я вёл войну – но не на поле брани, не у стен городских, а внутри них? Как ещё было поступать с теми, кто вчера хотел торговли, а сегодня требует войны? Что было делать с мурзами, которые, будто девку, ради своих барышей продали урусам ханшу, Сююн? Скажи мне, суфий, – улыбка раскрыла зубы шейха, неожиданно белые и ровные, – а предатель послушает тебя.

Али подождал мгновение и вновь заговорил:

– Знаешь ли ты, какую цену я плачу каждый день за попытки сохранить Казан? – тело шевельнулось навстречу им, и Назир с испугом представил, как вся эта туша сейчас подымется и пойдёт на них. – Аллах Всемогущий – только Он знает цену моих усилий! Меня трижды изгоняли из родного города, а все мои попытки привлечь на нашу сторону ногаев были разрушены урусами. Которым, как ты думаешь, я продался, – голова мужчины склонилась набок, а глаза покрылись плёнкой дремоты.

Они так и стояли, выжидая. Назир скосил глаза на Байбуре. Мальчик с презрением глядел на тучного шейха. Оно и понятно – в детстве видишь лишь верные образцы, а все остальные кажутся ложными. В его деревне толстяков уж точно не было.

Шейх Али, казалось, уснул. Что с того, если слова его правдивы? Даже допуская их истинность, он всё равно стоит среди врагов, а город обороняется от него. Но порой тело больных также отторгает лекарство, потребное к выздоровлению. Не является ли это подобие ложным, вводящим его в искушение своей красотой и завершённостью? Назир пытался обнаружить в своих мыслях истинный образ, который бы разом показал истинное действие, но всё время возвращался к одному и тому же – город, лежащий между рек, как в бутоне цветка. Бутон пожирают гусеницы, насекомые жиреют и спят в своих шатрах, ожидая последней трапезы, которая уничтожит красоту навсегда.

Глазки шейха пережили мутный, медленный рассвет. Почмокал губами. Медленно, словно выползая из дрёмы, шейх Али заговорил. Ох, как же не прост был этот человек, подумалось Назиру, если смог посреди сна продлить свою мысль:

– Ну а даже если бы я продался… Ты – не торговец, но уж, наверное, смыслишь, что весь смысл в цене продажи! Я продавался и, видит Всевышний, продам себя и детей своих ещё сотню раз, лишь бы великий Казан остался невредим.

– Тем не менее, Казан будет разрушен. И уж тебе ли не знать этого, премудрый шах, – Назир и сам не сразу осознал, что это его голос раздался в тишине шатра. Но он уже понимал, что верный поступок сейчас – говорить истину. Пусть шейх как гусеница запутал себя и близких в липких потёках лжи, но истина иная. – Ты можешь говорить правду, видимую тебе, но не видишь истины. Истина вот в чём – твоя цена никчёмна, шейх. Ты отдал золото за пыль. Ты мог спасти город, но поставил власть превыше всего. А тот, кто гонится за чем-то, чаще всего от этого и страдает.

– О, суфий, знал бы ты как приятно беседовать с умным человеком. Давай же ещё поговорим о природе власти, которую ты, разумею, судишь лишь понаслышке, – последние слова прозвучали и вопросом, и утверждением одновременно, и Назир ощутил, как голос Али манит его в какую-то ловушку, но в чём её смысл – понять не смог. Он только заметил, что в шатре потемнело больше прежнего, и лишь два озерца глаз шейха блестят сквозь сумрак. Он должен говорить дальше, потому что у него нет ничего, кроме слов.

– Природа власти заключена в сочетании силы и ответственности. Всесилен Аллах, имя которого ты поминаешь, и оттого Он властвует над всем миром. Но Он же и отвечает за весь этот мир и за всё, что случается под небом, – сказав это, Назир едва заметно, одними лишь губами произнёс слова зикра, удивившись, что вот, сейчас молитва зазвучала, заиграла на его языке нежданной силой.

Шейх, видимо, ощутив, что собеседник изменился, приподнялся на коврах. Теперь они видели лишь один другого, но никого более.

– И ты, стало быть, тоже отвечаешь за что-то? – тихо, почти шёпотом, спросил Али Назира.

Назир кивнул и тут же понял, что вот она – его ошибка, цена силы, которая жаждет быть проявленной. Сила притягивает к себе, а ценой этого притяжения становится заметность, полная видимость и прозрачность для тех, кто решиться на прямой взгляд внутрь.

– Чем же может быть силён суфий, кроме молитв? – Али не спрашивал, а, скорее, утверждал.

Затем что-то стало рушиться в шатре, вокруг Назира, в нём самом – сила перестала его питать, разрушенная одним верным вопросом. Он ощутил, как внутри нарастает каменная тяжесть, с которой невозможно справиться одними лишь словами. Захотелось кричать, но дыхания не хватало. Свет факелов вспыхнул с неимоверной яркостью, очертания шейха наросли до самого потолка шатра, а сам Назир уменьшился, став лишь детской игрушкой.

– Зачем ты пришёл в Казан, суфий? – медленно спросил шах.

Назир молчал.

– Вафа! – прогремел голос, который раньше казался Назиру столь неуверенным, столь слабым. – Ты прав, Вафа, это разведчики, которые хотели пробраться в город!

Шейх осел на коврах, чуть ли не упав на спину. Только теперь Назир осознал, что устал не только он один. Но из них двух проигравший – он.

– Приведите дознателя из урусов, пусть вытащит всё. Пусть пытает суфия и его мальчишку передо мной, а я буду спрашивать, – глазки Али теперь смотрели куда-то в сторону, а ногти пухлых пальцев со скрежетом цепляли расшитое покрывало.

Лагерь мёртвых

Телесная боль для Назира была почти неизвестна, оттого, когда в шатёр втащили что-то, похожее на длинный стол без столешницы, с потемневшим от людского пота поворотным колесом, он ощутил, как страх проникает внутрь мышц, вызывая их содрогание. Казалось, что дрожь в его ногах и руках видят все в шатре – Байбуре, Вафа, сам шейх Али.

Хорошо знавший строение тела, он представлял, что произойдёт – вначале суставы вытянутся до предела, а затем вырвутся из своих углублений, таща за собой вены и жилы, и, при очередном повороте колеса, оборвутся. Тогда придёт время смерти. Но он сам к тому времени, скорее всего, будет без сознания. Лишь бы успеть, лишь бы собраться с силами, чтобы обратиться к Всевышнему. Когда его кожаными длинными ремнями привязывали к орудию, он шептал про себя зикр, стараясь пропеть его, расположить слова в верном порядке, но испуганный язык никак не мог успокоиться, прячась за зубами.

Назир, знал, что не готов ни к боли случайной, ни к той, что причиняют люди друг другу с умыслом, но с удивлением осознал, что может размышлять о своих страданиях, даже слушая, как щёлкает поворотное колесо. Он словно видел, как в суставы его всунули острый и длинный клинок, и при каждом новом щелчке он расщеплялся на десятки, на сотни других, и каждый резал свою часть тела.

– Что ж, суфий, теперь, когда тело твоё растянуто, растянется ли так же и твой язык? – голос шейха доносился из другого мира, отделённого временем и пространством.

– Аллах… – Назир шумно сглотнул жаркую, клейкую слюну, – всемилостив.

И замолчал. И услышал в ответ то, чего боялся больше смерти, больше упрёков отца, больше гнева Аллаха:

– Ещё, – и тут же ощутил, как стальное дерево внутри него отращивает новые ветви, проникает в новые закоулки тела, о которых он даже и не думал никогда.

Тогда Назир закричал, выискивая запасы дыхания для того, чтобы хоть как-то облегчить страдания.

– Что… ты… должен… был… сделать? – сквозь крик каждое слово доносилось откуда-то издалека, едва проскальзывая мимо заслонов боли, окутавших его красным покрывалом. Как же ему хотелось, чтобы не было ни этих слов, ни этих кровавых всполохов, ни этого шатра!..

И он рассказал про зикр, данный ему учителем для сохранения Казана, выталкивая из себя слово за словом. Он поведал и слова зикра, хотя это было тайной, о которой должны были знать лишь трое – учитель, Кул Шерифи и он сам, посланец. Он бы говорил всё, что угодно, лишь бы только боль его не увеличивалась, лишь бы уменьшилась или хотя бы оставалась на том пределе, за которым ждала смерть.

– И это всё?! Всё, ради чего ты готов был умереть, суфий? – хохот шейха слышался отовсюду. – Ради нечестивых, забывших лицо Аллаха?! Неужели ты думаешь, что Иван-падишах не может разрушить твою и любую другую молитву своими пушками и ружьями? Глупец, какой же ты глупец, суфий!.. А я-то, я-то хорош – подумал, что он действительно несёт тайные знания!

Хохот сошёл на бульканье, а потом, видимо, по знаку шейха отпустила и боль. Красное покрывало, наползавшее откуда-то снизу, спустилось вновь к своим истокам.

– Ну что ж, завтра ты попробуешь спасти свой Казан – такую милость тебе предоставит шейх Али! – Али скомандовал кому-то в сторону, видимо, Вафе, – В первый ряд его! Может, успеет прочитать свой зикр прямо под стенами, когда на него будут лить кипяток и смолу!

Палач вытолкнул Назира из шатра так, что тот споткнулся о тканый порог и рухнул в грязь. Подыматься не было сил. Лежать на прохладной земле лучше, чем истекать потом в жарком шатре. Лучше так и остаться здесь, чем идти по земле со стыдом предательства.

Чья-то сильная рука рывком подняла его. Руки и ноги, плечи и бёдра пылали от боли, но кое-как Назир смог устоять.

– Держи его, – чей это голос, какой-то знакомый голос, а вот и кто-то встал сбоку, маленький, наверное, это Байбуре, а кто же тогда говорил… Назир попытался оглядеться, но в глаза бросились лишь размытые пятна огней.

– Фарид, Фирдаус! – снова этот громовой голос. Две фигуры подошли. – Возьмите эту требуху свиней и оттащите к смертникам! – Хотели в Казан попасть – завтра там будете! В первом ряду пойдёте!

Аллах всемилостивый, как же громко… А обладатель голоса внезапно притянул его к себе ещё ближе и прошептал:

– Как первые стрелы полетят, падайте и прячьтесь под мёртвых. И читай свой зикр, суфий, да пребудет с тобой милость Мохаммеда, Пророка Аллаха Всесильного!

И тут же заорал по-прежнему, но уже куда-то в сторону:

– Чего ещё ждёте?! Забирайте!

Охранники схватили их с двух сторон и потащили прочь от шатра. Назир нашёл в себе силы обернуться – у светящегося входа в палатку стоял великан и, наклонив огромную голову, глядел им вслед. Это он сказал ему спрятаться. Вот только зачем?

Они тащились по становищу, разглядывая урусов. Воины грудились у костров в поисках уходящего тепла, ссорились из-за еды, точили сабли, кое-где чистили пищали. Завидев двух пленников, они вглядывались в их шаг, думая, что бы выкрикнуть похлеще, но затем, увидев направление, в котором идут фигуры, осекались и умолкали.

Впереди, в самой середине войска, занявшего холмы у Булака, посреди ярких шумных огней, тускло светилось несколько костров. Над этой частью лагеря царило молчание, которое, казалось, разливалось в стороны, охватывая соседние отряды. Чем ближе они подходили, тем тише становилось вокруг. У самого последнего костра урусов, стоя на коленях перед иконкой, молился молодой монах. Почти вплотную к нему, спинами ко всем вокруг, цепью стояли воины.

Провожатые Назира и Байбуре подвели их к оцеплению.

– Ещё привёл! – звонко по-русски сказал один из охранников.

Урус повернулся, оглядел пленников и усмехнулся:

– Твой Шигалей что – детей стал посылать? Кроме баб да мальчишек больше никого полонить не может?

– Шейх Али ещё привёл!

– Ладно, давай своих ещё привёл. Завтра уж все сгодятся. Пускай их, Локоть!