Раздумывать не было ни времени, ни сил. Крепко обняв и прижав к груди своего старшего сына, она сказала, что вернется за ним. Обязательно вернется. На глазах мальчика выступили слезы. Слезы всегда наворачивались и у прабабушки, когда она рассказывала о расставании с сыном, которого больше никогда не увидит. Сосед и его жена, как могли, успокаивали ребенка. Сосед достал из кармана феску, которую принято было носить у мусульман, и надел ему на голову. Его жена взяла мальчика за руку и повела к двери:

– Пойдем, пойдем, мама придет за тобой, очень скоро придет.

Мальчик оборачивался все время, пока они втроем шли к выходу. Он так и не проронил ни слова, только слезы катились по его щекам. А прабабушка осталась в комнате, обеими руками обняв оставшихся четырех малышей.

Я всегда ощущал волшебную силу ее прикосновений. Когда она меня обнимала, было ощущение, что эти объятия могут защитить меня от всего зла и несправедливости моего маленького мира. Несмотря на ее хрупкую, невысокую фигуру и узловатые пальцы, я представлял ее действительно самой сильной и могущественной прабабушкой на Земле. Возможно, несколько несовременной. Она не жаловала телевизор и до конца жизни так и не поняла, как он работает. Более того, уже тогда она предполагала, что лица из ящика могут следить за нами, и старалась не ужинать при включенном телевизоре. Следить начали только через полвека, поэтому прабабушке не стоило беспокоиться на этот счет. Но во время ужина она упорно уходила на кухню, если был включен телевизор.

– Боится, как бы не сглазили, – шутили домочадцы.

Вот так, без вещей, с четырьмя детьми, прабабушка, закрыв навсегда дверь своего дома, пошла по уже темнеющей улице к выезду из города. Где-то вдалеке раздавались крики, где-то стреляли, дома многих соседей уже были пусты. Кто-то только собирался покинуть свой дом. По дороге к ней присоединились еще две семьи. Они молча шли к окраине города, за которой чернел лес. Их остановили уже на самом выходе. Несколько янычар преградили дорогу. Соседа, единственного мужчину среди них, сразу поволокли куда-то в сторону. Солдаты, держа наперевес ружья с надетыми штыками, нахально изучали дрожавших женщин и детей. Что было с соседями, прабабушка никогда не говорила. Здесь она делала паузу или вообще замолкала. Но я знал, что произошло дальше с ней.

Двое самых маленьких детей спрятались за юбку матери, обхватив ее ноги. Двое других мальчиков застыли перед ней и солдатами, изучая их форму и усы. Янычары приблизились, и тут один из них неожиданно ткнул штыком в грудь одного из стоявших перед ней сыновей. Ребенок, даже не успев вскрикнуть, всем своим телом завалился на штык. Солдат выдернул штык, и ребенок откинулся на спину. Прабабушка инстинктивно подхватила на руки второго сына, а сзади к ней еще крепче прильнули двое малышей. Подошел второй янычар, видимо, офицер, велел ей опустить руки и оставить ребенка. Но прабабушка продолжала прижимать его к груди, безумными глазами следя за тем, как закрываются устремленные к небу глаза ее другого сына. Тогда янычар одной рукой отвел ее руку, прижимающую напуганного ребенка, а второй рукой саблей полоснул по его голове. Кровь брызнула на платье прабабушки, и второй сын бездыханно повис на ее руках.

Сзади завопили малыши, крик которых не дал ей потерять сознание и упасть прямо на тела своих двух детей, которые только минуту назад смотрели ей в глаза и называли ее мамой. Янычар начал обходить ее, пытаясь понять, кого она прячет за спиной. Прабабушка, выставив вперед моего деда в девичьей одежде, а второму прикрыв голову юбкой, чтобы уберечь от кровавого зрелища, только сказала: «Это дочки». Интерес янычар поубавился, а когда их окликнули сотоварищи, по всей видимости, расправляющиеся с соседями, они и вовсе отошли от нее. Прабабушка, пригнувшись, крепко держа за руки двух оставшихся детей, побежала к лесу. Там ждал ее муж.

Этот запах до сих пор преследует меня. Я помню все оттенки этого неповторимого аромата смеси прокаленной коричневой муки из так и оставшегося загадкой сорта пшеницы с маслом и медом. Томная, тягучая и безумно вкусная – это была единственная каша, которую я ел безропотно и с удовольствием. Прабабушка старалась, чтобы каша получалась без комков. Она растирала смесь, пока та не превращалась в идеальную однородную массу. А еще она готовила волшебный суп из мацони и булгура, который, по ее представлениям, помогал при простуде. В зимние вечера ту же роль выполнял горячий суп из конского щавеля… Если со временем картины тускнеют, звуки стираются, а слова забываются, то запахи и вкусы держатся вечно.

Своего четвертого сына прабабушка потеряла по дороге. Он умер от тифа, как она говорила. Конечно, диагноз мог быть какой угодно: дифтерия, оспа, воспаление легких. Дети беженцев погибали тысячами, прямо на дороге. Зачастую оставались без могил: хоронить не было ни сил, ни возможности. Одним словом, в Тифлис добрались только прабабушка с мужем и их единственный оставшийся в живых сын – мой дед. И я им очень благодарен за то, что они все же выжили и нашли силы дойти до моего города. Ведь этим они подарили мне и этот мир, и эту жизнь.

Практики организованного туризма за границу в моем детстве не существовало. Ее не существовало в целом в стране. Поэтому на лето семья снимала так называемую дачу – деревенский дом, как правило, находившийся в высокогорных районах, где летом температура не подымалась выше двадцати градусов, а ночью приходилось спать под тяжелейшими одеялами, набитыми шерстью. Эти одеяла – отдельная история.

Традиционный уход за одеялами заключался в том, что их каждый год летом распарывали, шерсть промывали, а потом высушивали с помощью длинной кизиловой палки. Никто не задумывался о сомнительности приобретения и эксплуатации этих одеял. Сейчас трудно представить, что надо было весь день с силой хлестать гибкой палкой по разложенной на простыне шерсти, подбрасывая ее в воздух. Смысл, по всей видимости, заключался в насильственной аэрации шерсти. Одним словом, летом двор наполнялся свистом многочисленных палок и ухающими звуками их укротительниц. Существовала даже такая профессия (и, наверно, целая гильдия этих работников), как мойщики одеял. Правда, работа была у них сезонная, как и у мойщиков ковров. Ковры летом вытаскивались во двор. Благо в каждом дворе посередине обязательно был кран. Ковер поливали из шланга, потом мойщик, босой, с засученными штанинами, натирал ковер хозяйственным мылом с угрожающим запахом. А затем, вооружившись шваброй и шлангом, долго и методично промывал его. Мыльная вода стекала в канализацию, а остатки воды терпеливо выжимались из ковра шваброй. В заключение ковер расстилали на солнце.

Эта технология существовала с незапамятных времен и вроде сошла на нет каких-то двадцать лет назад, когда появился интернет. Связи между этими двумя эпохами нет. Хотя нельзя быть уверенным ни в чем. Даже когда думаешь, что самое тяжелое уже позади.

Когда прабабушка с семьей добрались до Тифлиса, заболел ее муж – мой прадед. Мужчины не так стойко, как женщины, переносят повороты судьбы. Через год он скончался, оставив прабабушке какое-то количество золотых монет. Сколько – неизвестно, но, видно, не так много, потому что моему деду, который уже ходил в школу, приходилось подрабатывать в мелкой торговле.

Дед был целеустремленным юношей и, возможно, уже тогда обладал лидерскими качествами, а потому выбрал партийную карьеру. А поскольку система была однопартийная, то и выбирать особо было не из чего. Дед окончил Институт марксизма-ленинизма (сейчас трудно представить, чему там обучали) и сразу был назначен парторгом обувной фабрики, а потом парторгом хлебного завода.

Вот именно это назначение стало еще одним важным шагом к моему появлению на свет. В химической лаборатории завода работала моя бабушка, молодой химик, только что окончившая университет.

В самом начале лета еще можно было спрятаться под большой кроной акации, которая росла во дворе, но ближе к июлю и она не спасала от всепроникающих лучей солнца и невыносимой духоты. Другое дело, когда, набегавшись по двору, уставший, но довольный, забираешься на холодный кожаный диван, кладешь голову на темно-коричневый, обитый той же кожей цилиндр подлокотника и в полной тишине полуденного дома слышишь, как бьются об стекло мухи, пытающиеся догнать тебя еще со двора.

В доме было не так много предметов, напоминающих о довоенном времени и работе деда: вот этот кожаный диван, большой ореховый платяной шкаф с зеркалом на всю дверь, продолговатый столик с выдвижным ящиком, расчерченный шахматной клеткой, и книжный шкаф, две верхние полки которого занимали стройные ряды книг в одинаковых переплетах и с внушительными корешками с надписью «Ленин – Сталин». Две личности, по всей видимости, не очень любившие друг друга, застыли в одних и тех же томах в нашем книжном шкафу. Даже после оглушительного осуждения культа личности и выноса Сталина из мавзолея их вынужденное соседство сохранялось в этом шкафу долгих тридцать лет.

А на средней полке всегда царил управляемый хаос, который больше всего мог привлечь ребенка. Там было все: блокноты, ручки, записные книжки, исписанные тетради, скрепки, кнопки, резинки. Одним словом – рай! А очень давно единственным предметом этого рая был револьвер, которому дед там нашел секретное место. Но поскольку об этом факте знаю даже я, то секретным это место было только для деда.

И вот, когда жара становилась совершенно невыносимой, горожане выезжали на дачи. На дачах были условия, которые сегодня можно с гордостью обозначить как уровень «эконом». Но эти условия были тогда настолько привычные, что никто и не задумывался, почему у умывальника есть металлический носик, который надо поднимать, чтобы потекла вода, а еще потом наполнять чугунное чрево этого умывальника водой из родника. Или почему туалет находится во дворе, а его местонахождение можно точно определить с закрытыми глазами, если не заложен нос. Одним словом, целый набор экзотических для горожанина прелестей, которые никого особо не раздражали, потому что все относились к этому как к чему-то необходимому и сопутствующему дачному образу жизни.

Но воздух, воздух! Он был настолько мощным, что утром мог сбить тебя с ног. В нем чувствовалось все: и аромат многолетних хвойных и розовых кустов, и тонкие нотки сливы ткемали, и даже утреннее неторопливое шествие стада. Стадо проходило еще затемно, звеня колокольчиками. Коровы порой даже