5

Вторник, 1 декабря, 23:54

Услышав этот звук в первый раз, ночная медсестра никак на него не отреагировала. То есть, она, конечно, подняла глаза от испанской грамматики, но глагол hacer удержал ее за письменным столом; спряжение доводило ее до бешенства. Кроме того, это ну никак не могло быть окно: если и имелись в отделении незыблемые правила, так это держать окна тщательно запертыми. Люди, которые приходили в себя после длительного наркоза и бессознательного состояния, часто плохо контролировали свои действия, если выразиться мягко, и если бы существовала хоть какая-то возможность вывалиться из окна второго этажа, их бодрствование превратилось бы в невнятные скобки между долгим сном и его продолжением.

Как и сама жизнь, подумала медсестра и содрогнулась от холода. Только что наступил декабрь, а декабрь все же лучше ноября. Зато потом идут январь, февраль, март и апрель – их, разумеется, легче пережить на Лансароте.

Hago, написала она. Haces. Hace. Hacemos…

И тут она снова услышала тот же звук. На этот раз сомнений быть не могло – и скрежет рамы, и все остальное. Медсестра отложила ручку и прислушалась.

В остальном тихо.

Она встала. Звук, несомненно, доносился из какой-то из трех-четырех ближайших палат, либо из шестиместной, либо из одноместной.

Если бы она боялась призраков, она не выбрала бы эту профессию. Или если бы ее пугало одиночество. Она выбрала эту работу, потому что она отчасти напоминала труд пожарных. Или штурмовой группы. А может быть, даже военных? Ожидание, спокойствие, одиночество, бесконечные возможности для самосовершенствования – и при этом постоянно на цыпочках, в полной боевой готовности. Все это было ей очень созвучно.

Однако со временем эти способности ушли в пассив, и удачным дежурством стало считаться такое, когда можно всю ночь, не поднимаясь, учить испанский. Который, несмотря на глагол hacer, казался детским лепетом по сравнению с ивритом и корейским.

А вот теперь, похоже, пора действовать. То, что в таком отделении открылось и вновь закрылось окно, – это не какой-нибудь пустяк.

Медсестра вышла в коридор. Охранник, сидящий у запертой входной двери, по всей видимости, не только вставил в уши наушники, но и успел уснуть; судя по его позе, он мог в любой момент свалиться со стула. Ну и хорошо; ей хотелось все разрулить самостоятельно. А если она вдруг заорет, он, по идее, должен проснуться.

Она открыла дверь в ближайшую палату на шестерых. Все кровати были заняты, и никто из пациентов, как обычно, не подавал признаков жизни. Окна закрыты и заперты, как всегда.

Следующая палата – пустая одиночная комната, предназначенная для более тяжелых пациентов. Тут тоже никакого движения.

Дальше – опять одноместная палата. Здесь окно тоже заперто, а пациентка все в том же состоянии, которое уже начало восприниматься как перманентное. Медсестра уже хотела закрыть за собой дверь и бежать дальше, в последнюю шестиместную палату, когда вдруг краем глаза уловила что-то в проеме. В слабом ночном свете было видно, что респиратор по-прежнему приподнимается и опускается от тяжелого глубокого дыхания, но что-то определенно изменилось. Что-то было не так.

Капельница.

Шланг покачивался, как будто по комнате шла струя воздуха. Но никакого ветра тут быть не могло.

Медсестра снова распахнула дверь и вошла. Подошла к кровати и посмотрела на пациентку. Та неподвижно лежала под одеялом, видны были только тщательно перебинтованные руки, все в порезах, да еще растрепанные волосы, когда-то подстриженные под каре. Коричневая краска почти вся стерлась о подушку, обнажив натуральный светлый цвет. Медсестра подошла ближе к покачивающемуся шлангу, долго смотрела на него, потом несколько раз слегка надавила на пакет с лекарством, постучала ногтем по регулирующему колесику.

Вроде все как обычно.

Она подошла к окну, постояла, всматриваясь в первую декабрьскую ночь. Из палаты открывался вид на Орставик, мерцающие огни в районе Лильехольмскайен с трудом противостояли большой темноте. Медсестра подергала ручку окна – заперто, как всегда, без исключений, невозможно открыть ни изнутри, ни снаружи. Она опустила глаза вниз, пытаясь рассмотреть больничный фасад, но взгляд быстро уперся в ночную мглу.

Никаких признаков того, что окно кто-то трогал. Чтобы его открыть, нужен специальный ключ, а он хранится под замком в комнате вахтера.

Но она точно слышала звук. И шланг от капельницы действительно покачивался, явно под каким-то внешним воздействием.

Она медленно и задумчиво вернулась к кровати. Взяла в руки карту пациентки. Молли Блум. Первый месяц беременности. Плод, по всей видимости, не пострадал. Медсестра положила карту на место и переместилась ближе к изголовью кровати. Еще раз взглянула на шланг, который теперь висел неподвижно. Наверное, ей просто почудилось. Никто сюда не заходил, да это и невозможно, по крайней мере, через окно точно. Отделение всегда запирается, все-таки это отделение повышенного риска. А охранник, сколько бы он ни слушал музыку или дремал, не впустил бы сюда постороннего.

Единственное возможное объяснение – кто-то из пациентов мог очнуться и ошибиться палатой. Хотя тогда ей на пост поступил бы сигнал. И вообще, какое это могло иметь отношение к запертому окну, которое открылось и снова закрылось?

Нет, ей все это просто показалось.

И тут взгляд ее упал на столик рядом с кроватью. Там что-то стояло, прислоненное к стакану. Листок бумаги? Нет, скорее небольшой конверт. Да, похоже на конверт с поздравительной открыткой внутри.

Медсестра подняла его, повертела в руках; никаких надписей. И при этом конверт заклеен.

Конечно, он мог стоять здесь и раньше. Естественно, он мог остаться от какого-нибудь давно завядшего и забытого букета. Но она его раньше не видела. Во время обхода она протирала столик, и никакого конверта на нем не было, в этом она была уверена.

Она снова проверила резервуар с лекарством. Никаких признаков, что его кто-то трогал.

Но шланг-то качался.

Медсестра постояла мгновение с конвертом в руке. Достаточное ли это основание, чтобы поднимать тревогу? Поднимать на уши всю клинику, отвечать на вопросы спящего охранника и его противных коллег, а потом выслушивать их шутки по поводу слуховых галлюцинаций. А потом наткнуться на скептическое отношение руководства больницы, которое как раз собирается сокращать штат. Сейчас, когда она только начала переписываться с частной клиникой на Лансароте.

Нет, ей все это почудилось.

Определенно померещилось.

Она положила конвертик в карман и, возвращаясь в коридор, где охранник на тот момент практически лежал на полу, всеми мыслями была уже в испанских глаголах.

6

Среда, 2 декабря, 11:24

На стене за спиной у одетого в костюм мужчины висел целый ряд фотографий таких же мужчин в костюмах. Ее поражало, что следить за моральным статусом полиции поручено было исключительно мужчинам. Хотя должно быть, скорее, наоборот.

– Комиссар Русенквист, – строго произнес мужчина. – Будьте добры, сосредоточьтесь.

– Я сосредотачивалась, – ответила Дезире Русенквист, которую все называли Ди. – Я была сосредоточена все два дня, пока меня допрашивали люди интенданта Эскильссона – естественно, мужчины, – и делали они это с большим пристрастием.

– А теперь мы пытаемся подвести итоги, – угрюмо проговорил интендант Эскильссон. – И я был бы вам благодарен, если бы оторвали наконец взгляд от приятных как никогда лиц моих предшественников.

Ди показала на одно из лиц в конце ряда, лицо с красной бородавкой на щеке, и сказала:

– Вот он читал нам лекции о внутреннем регламенте, когда я училась в Высшей школе полиции, на последнем курсе.

Лейф Эрикссон обернулся, проследил, куда указывает палец Ди, и кивнул с несколько озадаченным видом.

– Да, Йельм, – пробормотал он. – Ну и что, нравилось?

– Насколько я помню, он нам подробно объяснял, почему полицейские должны постоянно задумываться над своим отношением к монополии на силу.

Эскильссон кивнул и ответил:

– Но вообще-то он у нас в каком-то смысле белая ворона…

– Да? – заинтересовалась Ди.

– Он потом перешел в СЭПО, и непонятно, чем он там занимался. А затем вообще уехал в Европу при невыясненных обстоятельствах. Теперь занимает какую-то высокую должность в ЕС. Да вы наверняка слышали эту историю…

– На самом деле, нет.

– Но мы сейчас не об этом, – спохватился Эскильссон и со скрипом придвинул стул к письменному столу. – Мы говорим об итогах. Меня больше всего интересует ваш собственный вывод, комиссар Русенквист. Как вы сами оцениваете ваши экстравагантные выходки?

Ди помолчала. Она задумалась, взвешивая каждое слово, которое собиралась произнести. Наконец ответила:

– Настолько хорошо, насколько это позволяют человеческие возможности.

Эскильссон бросил на нее скептический взгляд.

– Тут уже по всему учреждению ходят слухи о некоем подвиге, – произнес он. – Если верить этим слухам, вы самостоятельно разоблачили доселе неизвестного серийного убийцу, нашли немалое количество до сих пор неизвестных жертв и активно содействовали нейтрализации этого самого убийцы. Однако подобные слухи не учитывают противоречивых, если не сказать омерзительных обстоятельств произошедшего.

Ди смело встретила его взгляд.

– Надеюсь, в ходе долгих допросов вы все же уяснили, что некоторые отступления от правил были просто необходимы, – сказала она. – Иначе у нас не было бы ни малейшего шанса.

– Вот вы говорите «у нас», – кивнул Эскильссон. – Это меня больше всего и волнует. Обстоятельства вашего сотрудничества с бывшим коллегой Сэмом Бергером – по-прежнему тайна, покрытая мраком.

– Это связано с тем, что СЭПО является отдельной организацией, – объяснила Ди. – У них свое внутреннее расследование. В определенной ситуации я была вынуждена обратиться за помощью в СЭПО, а Бергер был нужен мне для строго определенных и уже подробно описанных мной целей. А именно для того, чтобы найти Молли Блум.

– Убийцу похоронили в воскресенье, – прервал ее Эскильссон. – Говорят, в церкви было пусто.

Ди кивнула.

– Очень надеюсь, что так оно и было.

Эскильссон тяжело покачал головой и произнес:

– Давно уже по имиджу полиции не наносилось таких ударов, как тот, когда выяснилось, что Бергер хладнокровно убил преступника. Вы должны понимать, какая ноша лежит теперь на плечах Отдела по особым расследованиям. То есть на моих плечах.

– Это вы так просите прощения за то, что двое суток меня просто поджаривали на медленном огне ваши самые суровые сотрудники?

– Не прошу прощения, а объясняю, – уточнил Эскильссон. – К счастью, пресс-службе удалось развернуть это дело в нужное русло. Они сделали акцент на то, что Бергер – именно бывший полицейский. Теперь в СМИ его представляют как негодяя, уволенного со службы за полное несоответствие должности. А потому вся вина с нас снимается.

– А не лучше ли было бы сосредоточиться на выяснении того, где Бергер находится в данный момент, вместо того чтобы обсасывать детали нашей погони за серийным убийцей?

– Да, но вы должны иметь общее представление о ситуации.

– Общее представление?! – воскликнула Ди. – Черт возьми, разве поимка Бергера не имеет прямого отношения ко всей ситуации в целом? Если вы действительно считаете, что способный на хладнокровное убийство бывший полицейский ходит на свободе.

– Безусловно, это входит в список наших приоритетов, – произнес Эскильссон, складывая стопку бумаг (по всей вероятности, выписку из немилосердно долгих допросов, которым только что подвергли Ди).

Она сидела задумавшись. Рассматривала длинный ряд одинаковых на вид начальников Отдела внутренних расследований полиции, или, как он теперь назывался, Отдела по особым расследованиям. К горлу подступила тошнота.

– Ну и каков будет приговор? – спросила она наконец.

Эскильссон поморщился.

– Никаких приговоров мы, разумеется, не выносим. Но если все, что вы рассказали, правда, то должностные нарушения с вашей стороны, в общем и целом, можно рассматривать как незначительные. Вынужденные и/или незначительные. Комиссар Русенквист может вернуться к своей работе.

Ди перевела взгляд с ряда портретов в костюмах на Эскильссона, и перед ее глазами тут нарисовалась рамка вокруг верхней части его туловища.

– Значит, на этом все? – спросила она.

– Да, пока нам нечего добавить. Если понадобится дополнить картину, мы, разумеется, дадим вам знать.

Она встала, постояла некоторое время, разглядывая Эскильссона, потом повернулась и направилась к выходу, ожидая в последний момент услышать за спиной еще какие-нибудь мудрые наставления.

Но таковых не последовало.

Вместо этого Эскильссон произнес:

– Комиссар Конни Ландин из Национального оперативного отдела просил передать вам, что вы можете отдохнуть до конца этой недели. И всю следующую. Десять дней дополнительного отпуска. Не буду цитировать все его слова…

Ди резко обернулась.

– Почему же, процитируйте, пожалуйста, – сказала она.

Комиссар Эскильссон недовольно посмотрел на нее, однако взял в руки лист бумаги и прочел:

– Вот что пишет Ландин. Вам предоставляется десятидневный оплачиваемый отпуск за, цитирую, «лучший за последнее время единоличный вклад полицейского в дело поимки преступников в Швеции». Ландин, как известно, не отличается особым вниманием к тонкостям и нюансам…

Выходя в коридор, Ди широко улыбалась. Улыбка не сходила с ее лица и в лифте, где один большой начальник, которого она знала только внешне, одобрительно ей кивнул. Этого вполне достаточно.

Она вышла на улицу Польхемсгатан, такую же неприветливую, как всегда. Угрюмый бесцветный день, температура на грани нуля. Ди чувствовала себя опустошенной. Она, разумеется, знала, что ее ждет жесткий допрос – но целая армия полицейских, сменяющих друг друга в течение двух суток?

Ее, конечно, так просто не сломить.

По большому счету, все ее многочисленные заявления и высказывания были ложью. Однако ложью продуманной, убедительной и последовательной. Слишком много в этом деле такого, что не должно выплыть наружу. Иначе комиссар Дезире Русенквист была бы уже не только бывшим комиссаром, но и бывшей Ди. Для сокамерниц в женской тюрьме она стала бы любимой игрушкой, малышкой Дезире.

При этом результат получился более чем правдивый. Результатом стал «лучший за последнее время единоличный вклад полицейского в дело поимки преступников в Швеции». Она мысленно поблагодарила Конни Ландина. Только одна поправка: этот вклад не был единоличным. За ним стояло целое трио, и Ди играла здесь второстепенную роль. А в действительности дело раскрыли Молли Блум и Сэм Бергер.

Естественно, на допросе интересовались, не знает ли она, где сейчас находится Сэм Бергер. Однако в вопросах сквозило явное безразличие, особенно по сравнению с остальными подробными расспросами. Тогда, в пылу битвы, это просто показалось ей довольно странным, но только что, сидя в кабинете Эскильссона, Ди увидела во всем этом отчетливую закономерность.

Поимка Сэма Бергера «безусловно, входит в список наших приоритетов».

И это говорит человек, у которого дело всей жизни – сажать за решетку плохих полицейских, как бывших, так и действующих, как виновных, так и невиновных.

Нет, что-то тут не сходится. Интендант Лейф Эскильссон никогда не стал бы так рассуждать. А значит, это не его рассуждения. Значит, приказ поступил со стороны. И каков же наименьший общий знаменатель всех событий последнего месяца?

Добавить-то, собственно, и нечего. В воскресенье, двадцать пятого октября, в десять часов четырнадцать минут, Ди и ее тогдашний начальник Сэм Бергер начали захват отдельно стоящего дома в районе Мерста – и с тех пор снежный ком событий так и продолжал катиться, набирая обороты.

Ди покачала головой. Она пересекла парк Крунуберг и вышла на площадь Фридхемсплан, где запрыгнула в третий автобус. Он шел до самой больницы Седер.

Поскольку никто из родственников не объявился, Ди решила сама навещать Молли Блум. И делала это каждый день. Даже в течение тех двух дней, когда она подвергалась ожесточенным допросам, ее отпускали навестить Молли.