Саша Чёрный
Жёлтый фургон

– Почему вы, мадемуазель, плачете? – спросил француз-городовой у маленькой девочки, стоявшей на перекрёстке улиц под платаном ^[5]в позе потерпевшей крушение мореплавательницы, выброшенной на необитаемый остров.

– Со мной случилось несчастье… – Заплаканные серые глаза робко смотрели на огромного полицейского, и слёзы быстро-быстро мелкими капельками покатились по щекам.

– Несчастье, мадемуазель? А вот вы мне расскажите, в чём дело, и никакого несчастья не будет.

– Школьники проходили мимо нашего отеля с музыкой… Я побежала за угол… Они так красиво шли в ногу, бум-бум! И опять за угол… И ещё за угол!.. Пока не заблудилась…

Городовой пожалел, что у него в кармане не было ни простыни, ни большой скатерти. Обыкновенным носовым платком таких слёз не осушишь.

– Хорошо. Вы как раз натолкнулись на такого полицейского, который отводит по домам маленьких заблудившихся девочек. Но прежде всего давайте сядем, вон там скамья. Когда мы сядем, мы будем почти одного роста, и нам удобнее будет разговаривать. Как вас зовут?

– Нина.

– Очень красивое имя, мадемуазель. Сколько вам лет?

– Кажется, пять, – всхлипнула девочка.

– Превосходно. Самое главное мы знаем. Теперь перестаньте плакать и постарайтесь припомнить: на какой улице вы живёте.

Полицейский достал из-под толстого плаща толстую книжечку, в которой были бисерным почерком пропечатаны все улицы, все переулки, все бульвары Парижа, и бережно положил книжечку на колено.

– О, господин полковник! Я уже старалась припомнить, но как же я припомню, когда я не знаю названия нашей улицы? На углу нашего отеля была прибита синяя дощечка с названием улицы, но она так высоко прибита, что я не могла ничего разобрать… И потом, господин полковник, вы меня извините, я ещё не умею читать по-французски…

– Вы очень любезны, мадемуазель Нина, но я ещё не полковник. Как называется ваш отель?

– Не знаю.

– С какого угла прибежали вы к платану?

– Не помню…

– Не было ли возле вашего отеля какого-либо большого здания, церкви, памятника? Подумайте хорошенько.

– Был. Против отеля стоял большой жёлтый фургон для перевозки мебели, но я думаю… что он уже уехал…^[6]

Нина горько заплакала. Все дома в Париже одинаковые, последняя надежда на фургон и та лопнула.

Полицейский задумался.

– Как фамилия ваших родителей?

– Щербаченко.

– Как?

– Щер-ба-чен-ко.

– Какая первая буква?

– Ща.

– Гм… Такой буквы во французском алфавите нет. Какой же вы национальности, мадемуазель?

– Раньше была марсельской, а теперь мы переехали в Париж.

– Да нет же. Турчанка вы, испанка или гречанка?

Нина обиделась:

– Турчанка! А ещё говорите, что вы полицейский, который отводит заблудившихся детей домой… Я русская! И мама моя русская, и бабушка… Щербаченко!

– Да, да. Извините, мадемуазель Нина. Только у русских бывают такие фамилии, которых по первой букве ни в одном алфавите не сыщешь. Надеюсь, что во время своей прогулки вы не перешли границы своего аррондисмана. Пойдёмте со мной в наш комиссариат, как-нибудь справимся уж с вашей фамилией. Напротив русский лавочник торгует, он нам поможет. А по фамилии и адрес ваш разыщем. Хорошо?^[7]

В комиссариат? Ах, как испугалась маленькая русская девочка! Мама и бабушка ждут, тревожатся, ломают руки, выбегают к подъезду отеля и спрашивают всех прохожих: «Где Нина? Не видели ли вы Нины, пятилетней Нины Щербаченко с синим бантом в волосах?» А Нина сидит в комиссариате, как бродяжка какая-нибудь… Справа и слева огромные полицейские кричат на неё, чтобы она не смела плакать, и пристают: какая первая буква твоей фамилии? Нет такой буквы «ща»! Боже мой, зачем она побежала за школьниками? Разве бабушка и мама не велели ей дальше угла никуда не бегать?..

– Не пойду! Не пойду! Не хочу в комиссариат… Отведите меня домой!

Полицейский вздохнул. Посмотрел на колотившие по скамейке маленькие ножки, на трясущийся на голове синий бант… Откуда у маленьких детей столько слёз берётся?.. Что же с ней делать?

А вокруг скамьи народ собрался: старушки с корзинками, любопытные школьники, собаки какие-то сочувственно обнюхивали Нинины коленки. И все сразу говорят, лают, дают советы. Кто-то сунул Нине в руку банан. До бананов ли ей, когда она потеряла место своего жительства!..

* * *

И вдруг на всю улицу грохот. Из-за угла выкатил огромный жёлтый фургон, серые кони, на козлах толстый француз в синем колпачке, какие школьники носят.^[8]

Нина всмотрелась и со всех ног бросилась к лошадям: едва полицейский успел её за юбочку назад отдёрнуть.

– Фургон, фургон!.. Тот самый фургон, который утром против нашего отеля стоял!

Полицейский поднял руку. Сытые серые кони, похожие на слонов, попятились назад и остановились. Весёлый кучер, конечно, всё знал: и название Нининой улицы, и название отеля…

Французы, улыбаясь, оборачивались. В самом деле смешно: огромный широкоплечий полицейский еле поспевает за маленькой пятилетней девочкой, которая его за руку вперёд тащит. Точно не он её, а она его ведёт.

– Вы зайдёте к нам, господин полковник? Пожалуйста, зайдите, мама и бабушка напишут вам по-французски мою фамилию… И потом у нас есть вишнёвка… Вы не знаете, что такое вишнёвка? О, это очень-очень вкусно! Только, пожалуйста, не говорите, что я так громко плакала, и что вокруг собрался весь Париж, и что вы хотели отвести меня в комиссариат…

– Хорошо, мадемуазель Нина… Только прошу вас, не называйте меня полковником и не бегите так скоро, а то вы оторвёте мне руку.

Клавдия Лукашевич
Получка

I

– Маменька! Тебе шибко неможется? – с тревогой в голосе спросила маленькая девочка.

– Ох… Да… Всю голову разломило, тело горит, самоё так и трясёт… Руки и ноги ноют!.. – ответил слабый голос.

В углу на сундуке лежала женщина, около неё стояла маленькая девочка, трёпаная, в рваном платьишке. Сейчас было видно, что мать её больна: некому было даже белокурую головёнку пригладить. Комната, где они находились, была в подвальном этаже. Тёмная, сырая, холодная, с затхлым воздухом, она напоминала хлев. Во всех углах её шевелились люди; в одном углу кто-то храпел, в другом сидели две старухи и тихо переговаривались, в третьем шла перебранка: кто-то кого-то бранил. Один голос был грубый, хриплый, другой – визгливый. Это спорили хозяйка и жиличка.

– Из чего я буду печь-то топить, коли вы никто денег не платите! Ну и мёрзните! Поделом вам! Вон Марфа обещала сегодня за угол отдать, а сама заболела… Вот и пиши пропало! Пропьёт её муженёк получку-то! Опять денег не отдадут. Разве мне легко с такой нищетой!

Больная зашевелилась, застонала и прерывающимся голосом проговорила:

– Да уж, плохо… Разве я рада, хозяйка… Бог, видно, наказал!

– Маменька!.. А, мама, тебе шибко неможется? – опять спросила девочка и погладила по лицу мать.

– Отстань! Чего привязалась! Неможется, конечно… Чего тут спрашивать? – сердито ответила больная.

Девочка притихла и всплакнула.

– Жиличка-то ещё пуще болеет оттого, что о муже беспокоится, – сказала вполголоса одна старуха другой.

– Что и говорить! Была бы здорова, встретила бы его и привела бы… И получка была бы цела, и хозяйке бы денежки отдали, и неделю сыты были бы! – прошептала другая старушка.

Девочка тревожно посмотрела на старух и на мать. Она слышала, что те говорили.

– Анютка, ты чего глазёнки-то на нас уставила? Поди сюда, милушка, – сказала одна из старух, улыбнулась и поманила девочку к себе.

– Я так… ничего, – ответила та, но не пошла.

Мать её опять заворочалась, застонала… Девочка привстала на цыпочки и заглянула в лицо матери, с её губ готов был сорваться обычный вопрос, но она удержалась. Мать затихла и, видимо, задремала.

Хозяйка опять заспорила с кем-то, требуя денег.

– Тётенька, маменька заснула, кажется, – робко проговорила девочка, подбегая к полной женщине с красным носом, стоявшей у печки, дёрнув её за рукав, взглядом умоляя не шуметь.

– Прочь пошла! Что мне твоя маменька! – крикнула хозяйка. – Что вы мне, деньги, что ли, платите?! Твой батюшка опять пропьёт получку-то. А я сиди на бобах! Разве мне легко такую голь содержать?..

Девочка, как котёнок, шмыгнула в свой угол. Там она присела на пол и завозилась, выбирая из корзины какое-то тряпьё, спешно закутывая ноги, обматывая голову…

– Бабушка, дайте мне ваши башмаки надеть, – шёпотом попросила Анюта, подходя к той старухе, которая её раньше манила.

– У меня только один, а другой совсем пропал, оба нельзя надеть, Анюточка… Бери один. Да ты куда собираешься-то? – ласково спросила старушка.

– Так… – уклончиво отвечала девочка и прибавила: – Другой у меня есть: это мамина валенка! – Она показывала огромную стоптанную валенку.

– Да ты куда собираешься? – спросили обе старухи в один голос. – Уж не за отцом ли? Так смотри: на улице холодно… Замёрзнешь… И отец тебя приколотит… Не послушает он тебя… Сиди-ка дома. Чего там…

Но девочка не послушала старух и усердно одевалась, накутывая всё, что могла достать.

Ей было на вид лет шесть-семь; по росту это был крошечный ребёнок, а по взглядам, по уверенным движениям – уже взрослый человек, немало видевший на своём веку горя и забот.

– И тяжёлое же житьё нашей Анютке. Не видит она красных дней: мать хворая, отец выпивает, – сказала одна из старушек, покачав головой. – Да, у господ-то такое дитя берегут, нежат… А у нас, в бедности, сама всё делает, да слава богу, если хлеб каждый день ест.

– Шустрая девчоночка… Умная. Она бы в хорошей-то жизни что цветочек бы цвела, а тут хиреет, – подтвердила дугая старушка.

А та, о которой шла речь, быстро шмыгнула за дверь и, в башмаке на одной ноге, в валенке на другой, зашагала по тёмной улице, гулко шлёпая обувью, которая, казалось, была гораздо больше ребёнка.

II

Анюта не шла, а как будто летела. Было холодно, темно; резкий ветер дул ей в лицо. Но девочка бесстрашно и храбро шагала по тёмным, безлюдным улицам. Дорога была ей знакома: они с матерью не раз хаживали по ней. Вот уже она прошла знакомую лавку, завернула за угол, прошла мимо рынка, мимо длинных заборов.

Вдали в темноте вырисовывалось огромное здание с тремя длинными трубами; из труб валил дым и красиво вылетали искры; во всех окнах мелькали огоньки. Красиво, грандиозно выделялось это здание на тёмном фоне неба. Это была фабрика, где работал отец девочки. Там слышалось какое-то пыхтенье, шипенье и гул.

Вдруг в воздухе раздался резкий, пронзительный свисток. Анюта вздрогнула, запахнула кофту и прибавила шагу. В её встревоженной головёнке мелькали мысли: «Сейчас рабочие кончили работу… Получают недельную получку… Пойдёт ли отец домой или выбранит её, прогонит, скажет: „Не суйся не в своё дело“? Пожалуй, ещё и приколотит». Маленькое сердце девочки билось и трепетало, как птичка в клетке. Вся она дрожала и замирала от холода, страха и ожидания. Ветер становился резче.

Доро´гой ей стали попадаться женщины с детьми на руках и без детей. «Тоже за мужиками идут», – подумала Анюта.

Когда она вышла из переулка, глазам её представилась площадь и огромное фабричное здание. У ворот толпился народ. Это были большей частью женщины. У всех у них были грустные, тревожные лица; некоторые были с маленькими ребятами. На Анюту никто не обращал внимания. Конечно, думали, что она с матерью.

Из фабричных дверей стали выходить рабочие. И много тяжёлых, грустных сцен разыгралось тут. Женщины отнимали получку, просили вернуться домой; слышались слёзы и ссоры.

Анюта со страхом вглядывалась в толпу рабочих и даже приподымалась на цыпочки, чтобы лучше разглядеть. Сердце её прыгало и колотилось с болью: «Нет, не послушает её отец. Он даже и мать-то не всегда слушает…»

Вдруг она услышала знакомый голос – говорил отец. Он шёл с товарищами. Быстрыми шагами направились они в противоположную сторону от их дома. Девочка даже руки прижала к груди; она хотела двинуться за отцом, но ей казалось, что ноги приросли к земле, и тяжёлый башмак и валенка давили, тянули, не давали сделать шага.

Отец и компания рабочих, громко разговаривая, скрылись за углом. Анюта очнулась, решилась на что-то и рванулась за ними. Она скоро догнала их и дёрнула отца за рукав. Тот даже вздрогнул, обернулся и удивился.

– Анютка, ты что? Зачем ты пришла?

– Папенька, маменьке неможется…

– Ну, я знаю… Ведь не хуже, чем вчера?

– Не хуже… Пойдём домой.

– Ты иди, Анюточка, а я сейчас приду… Ишь ты, зазябла, дочурка… Иди, иди, – ласково сказал отец.

От ласковых слов Анюта расчувствовалась и стала фыркать носом. Она плаксиво говорила:

– Маменьке шибко неможется… она всё охает, трясёт её… Пойдём, папенька, домой.

– Что ты её слушаешь? Известно, твоя хозяйка её подослала… Гони её домой! – шёпотом сказал один из товарищей, с большой чёрной всклокоченной бородой.

– Иди, Анюта, иди… Я скоро приду.

Но девочка знала, как это бывает скоро, и настойчиво повторила:

– Маменька стонет, а хозяйка шибко ругается, что за угол не отдали. Пойдём домой, папенька.

– Ну и пусть ругается. Отдадим всё, не сбежим. Ишь ты, девочка, замёрзла. Беги скорей домой! – строго сказал отец. – На вот тебе пятачок на гостинцы.

Анюта радостно схватила деньги и стала смелее. Она прямо потянула отца за рукав.

– Пойдём, папенька… Маменька тебя дожидает… А бабушки говорят, что ты загуляешь…

– Ступай ты домой. Тебе я говорю?! – уже рассердился отец. – Не загуляю… Я скоро приду… Так и скажи матери, стыдно ей тебя подсылать! – смягчённым тоном, видимо конфузясь, проговорил рабочий.

Но Анюта не отставала и назойливо твердила:

– Маменька меня не подсылала; пойдём домой, папенька.

– Ну, чего вы препираетесь?! Шлёпнул бы девчонку. Ишь пристала, точно банный лист, – громко и сердито сказал один товарищ.

– Пошла ты домой! – крикнул другой и толкнул девочку.

Она упала и заплакала. Отец вдруг рассердился.

– Ты чего ребёнка толкнул? Разве ты смеешь! Что она тебе сделала? Не твоя ведь дочь! Как ты можешь этак делать?

– Надоела… Ноет, как немазаное колесо: «пойдём» да «пойдём». И ты, как баба, слушаешь. Тошно смотреть на вас! Дал бы ей тумака… Живо бы отстала.

– А ты разве можешь чужого ребёнка трогать? По какому такому праву ты её ударил? – заступился отец за дочь.

– Никто её не ударил… Толкнул легонько… Да ещё мало, надо бы посильнее. Не сахарная, не развалится. Такая дрянная пискунья!

– Пойдём, Анютка, домой! – вдруг решительно сказал рабочий, с презрением взглянув на товарища.