Секрет счастья

Наткнулся я как-то в одной умной книжке на фразу: «Секрет счастья заключается в том, чтобы никогда не сравнивать с другими свое здоровье, жену и зарплату!»

Отложил ту книжку, задумался: как верно подмечено! Ведь если эти сравнения не в твою пользу, то далеко не каждый способен устоять перед чувством зависти, которое мешает быть счастливым. И хотя этот весьма распространенный человеческий порок проявляется у людей по-разному, в самых запущенных формах он способен довести до крайности.

И мне вспомнился один случай, произошедший со мной в юности, когда после окончания второго курса я устроился работать проводником вагонов пассажирских поездов в составе студенческой бригады.

Мы с моим напарником Олегом обслуживали общий, самый последний вагон поезда, следовавшего до Читы. Надо сказать, что маршрут этот пользовался у бывалых проводников неизменной популярностью, и происходило это, в первую очередь, из-за красоты природы – мы ведь почти вплотную огибали изрядную часть Байкала. Во-вторых – из-за чистейшей и вкуснейшей родниковой воды, бившей из ключа на известной станции Слюдянка. Третья причина была хоть и прозаической, но немаловажной в пору тотального дефицита: в Чите можно было по дешевке прикупить для своих родных и близких отечественные золотые украшения.

Все так, но это была моя самая первая поездка и запомнилась она еще и приобретением необыкновенного опыта соприкосновения с незнакомой мне изнаночной стороной нашей советской жизни.

Нам с Олегом с самого начала показалось весьма странным, что изначально в наш вагон практически никто не садился, и мы радовались этому факту, как дети, думая, что произошел какой-то сбой в системе распределения билетов. И только спустя несколько суток мы поняли истинную причину порожнего следования – на богом забытом полустанке в наш вагон вдруг ввалилась орава людей странного вида. Так я познакомился с «партизанами».

Это были совершенно одичавшие, давно не стриженные и не бритые мужики неопределенного возраста в количестве примерно сорока человек, зачем-то призванные на полугодичную военную переподготовку. Они проходили службу где-то за Байкалом и теперь возвращались домой – грязные, исхудавшие, одетые в какую-то замызганную форму странного, совсем не современного покроя. Именно, из-за этой одежды, как потом они сами мне объяснили, их якобы так и прозвали.

Мне еще никогда не приходилось сталкиваться с подобным контингентом, и поначалу было даже интересно наблюдать за ними и слушать их бесконечные «а помнишь?» Байки из «партизанской жизни» обсуждались очень живо и не всегда кончались миром. Частенько случались и потасовки, но, разгоревшись, они быстро потухали, стоило вмешаться командиру отряда, которого все уважительно называли Старшина – то ли по званию, то ли по прозвищу.

В нашей сугубо мужской компании никому из партизан и в голову не приходило следить за своим лексиконом, и громогласный русский мат во всем его неповторимом многообразии вперемешку со звоном перекатывающихся пустых бутылок звучал по всему нашему вагону…

Ехать им предстояло двое с половиной суток, и нам с Олегом волей-неволей приходилось тесно общаться с ними. В наши обязанности, помимо уборки, входило поддержание дисциплины среди пассажиров. Хорошо еще, что в общих вагонах не нужно было разносить чай и раздавать постельные принадлежности. Правда в нашем случае это было бы лишним в принципе: партизанам походные условия были далеко не в новинку, а что касается чая, то его вполне заменяли другие напитки, самым безобидным из которых был знаменитый чифирь. Уж не знаю, откуда у лесных вояк водились деньги, только затарены они были дешевым спиртным и нехитрой снедью под завязку.

И здесь возникала основная сложность, потому что пьяные ссоры в «партизанском отряде» возникали все чаще, и загасить возникающие очаги кипевших не на шутку страстей было все труднее, даже Старшине. Чего уж тут говорить про нас – юнцов?! К тому же, это было вовсе небезопасно!

Кроме Старшины – огромного бородатого мужика с сизым мясистым пористым носом на рябой физиономии, из безликой непросыхающей массы выделялся также и худой жилистый мужичок с удлиненным лысым гладким, как яйцо, черепом. Все его так и называли: Колька-Яйцо. У Кольки было злое, дочерна загорелое лицо с узкими щелочками вместо глаз и тонкими нервными, вечно кривящимися в усмешке, губами.

Это были две яркие противоположности. Если Старшина любил поговорить, то Яйцо был молчаливым, но чрезвычайно вспыльчивым человеком. Он впадал в бешенство по любому поводу, и тогда его обидчику приходилось туго – Колька мгновенно превращался в этакую машину для убийства, действуя руками, ногами и особенно головой, тараня ею любого на своем пути. Они были земляками – жили в одном поселке где-то под Читой, и оба пользовались непререкаемым авторитетом у остальной братии. Но Старшину любили и уважали, а Яйцо просто боялись.

Старшина очень любил травить разные байки и анекдоты, которые знал в огромном количестве. Делал он это виртуозно, собирая вокруг себя весь вагон. Но больше всего ему нравилось рассказывать о собственной жене. Он мог часами описывать достоинства своей Надьки, ее одежду, прически, характер, а также ее поведение и действия во время их общения и даже близости, не упуская и самые интимные моменты. Казалось, ему доставляло особое удовольствие видеть, как разгораются глаза у изголодавшихся по женщинам слушателей. В такие моменты он не скупился на выражения. Язык у Старшины был подвешен хорошо, и он ухитрялся разукрасить эпитетами даже отборный мат. Мужики, собиравшиеся вокруг его полки, расположенной в самом хвосте вагона, восхищенно гоготали, смоля цигарками и наливаясь «бормотухой», и потому, как пустела большая часть нашего вагона, можно было догадаться, о чем опять вещает их бывший командир.

И только один человек никогда не принимал участие в этих «вечерах эротического рассказа». Яйцо устраивался на своей полке с потрепанной толстой книжкой, показывая всем своим видом, что эти посиделки его не интересуют.

Я как-то поинтересовался причиной такого равнодушия, и он нехотя ответил, что «Надьку – жену Старшины – он и так знает!»

Но потому, как именно это было произнесено, стало понятно, что знает он ее даже слишком хорошо. Видимо, ему было необходимо выговориться, и такой случайный человек, как я, очень подходил для этой цели.

– Ты, Володя, не гляди, что с виду я – чистый бабай! – Яйцо, кряхтя, слез с полки и сел напротив меня ближе к окну. – За мной по молодости, знаешь, как бабы сохли! Очень злой я был до их полу. Лютовал по всему поселку! Меня все боялись! Боялись и уважали! – Колька усмехнулся: – теперь тоже боятся, правда, бабы вот любить перестали…

Надька-то ведь эта прежде моей супружницей была! Да-да, не удивляйся! Прожили мы с ней почитай годков десять душа в душу! Малой был у нас – Васятка, да в речке утоп, бедолага, годков семь ему было тогда. Вот Надька-то и заскучала. А как Петьку – Старшину, то есть, черти в наш поселок принесли, совсем с ума съехала! Оно понятно: бугай – не то, что я. Вот и присохла! А я ведь любил ее, стерву. Да, паря, Колька-Яйцо тоже мог бабу приголубить!

Ну, вот, стала она к Петьке бегать втихую, да нешто у нас скроешь?! Добрые люди все рассказали, ну и побил я ее смертным боем – так ведь за дело! А когда она оклемалась, пришла ко мне и говорит: отпусти к Петру по добру, все одно уйду – не люб ты мне больше!

– И что, отпустили? – мне стало по-человечески его жалко.

Яйцо вздохнул:

– А куда ж деваться?! – он зло сощурил и без того узкие глаза. – Отпустил заразу! Правда, отметелил на дорожку, не без этого. Чтобы к Петьке своему не такой красивой шла. А опосля развели нас в сельсовете. С тех пор зол я на нее и… на Петьку. Веришь, нет, Володя, как появился этот рябой амбал в нашем поселке, совсем мне житья не стало. Во всём он теперь первый! Ну, и бабы-дуры, как одна, заглядываться стали. – Яйцо скрипнул зубами, и его темное лицо скривилось, как от боли. – Знамо: мужик он видный, балагур, опять же на гармони горазд, но и я – не пальцем деланный!..

А тут, как назло, оба попали по повестке в партизаны. Совсем худо мне стало – как же, командиром его назначили! Но ко мне, правду сказать, не лез. Может, дрейфил, а, может, понимал, как мужик мужика – из-за Надьки. Да только я уверен: он, кобель драный, никогда ее не любил! Он вообще на это не способный…

Вот скажи, мил человек: чего этой дуре не хватало?! – он в первый раз посмотрел мне прямо в глаза, и я поразился его взгляду, в котором были боль и ненависть одновременно. – Ничего, еще не вечер, и на моей улице праздник будет! – Яйцо, стиснув зубы, отвернулся к окну, за которым простирал свои воды бескрайний Байкал.

Не найдя, что ответить, я только пожал плечами. Мне стало не по себе, и я поспешил уйти, сославшись на дела.

– Только ты, друг ситный, языком-то не мели о том, что слышал! Слышь, проводник? – крикнул мне вдогонку Колька и добавил, понизив голос: – А то я не посмотрю, что ты начальничек!

«Вот еще, была нужда! Мне-то какое до всего этого дело?!» – пронеслось в моей голове. Через минуту об этом разговоре я и думать забыл.

А на следующий день с утра нас всех потрясла новость: ночью пропал Старшина! Об этом мне сказали встревоженные партизаны, заявившиеся к нам в служебку с самого утра. Никто из них не заметил ничего подозрительного. Перед сном все, как обычно, приняли изрядную дозу снотворного, как они называли дешевый портвейн, и очнулись только утром.

– Скорее всего, сошел через задний тамбур – мы ведь ночью останавливались ненадолго, – предположил Олег, когда выяснилось, что в вагоне не оказалось и вещмешка Старшины. – Через меня точно не проходил. Я же ночью дежурил! Пойду, проверю там запоры.

Когда он вышел, мне почему-то сразу вспомнились вчерашние Колькины слова насчет «праздника на его улице». В душу закрались нехорошие подозрения: уж не приложил ли он руку к пропаже своего заклятого друга и земляка?

В это время появился испуганный напарник, сообщивший, что тамбурная дверь вскрыта, а на полу и стенах видны бурые подтеки и капли, очень похожие на кровь!

– Что будем делать, Вовка? – разволновался Олег. – Если выяснится, что это убийство, затаскают!

– Надо сообщить начальнику поезда, пусть он решает, что делать! –сказал я, следуя инструкции для проводников.

Семен Семенович Задорожный – наш начальник поезда – был фигурой весьма колоритной! Девчонки-проводницы, ехавшие с ним в так называемом штабном вагоне, рассказывали, что Задорожный был самым настоящим цыганом, и этот примечательный факт еще больше подогревал к нему интерес. Сенька, как все между собой называли Задорожного, был не дурак выпить, не скупился на премии и закрывал глаза на различные мелкие и не очень нарушения со стороны студентов-проводников. Касалось это, в первую очередь, провоза зайцев – существенной статьи дохода бедных студентов, а также небольшой фарцы, которой грешили некоторые слишком ушлые проводницы.

Рассказывали про него и другие факты: когда в поезд садились ревизоры, он всегда посылал штабных девчонок предупредить об этом всех проводников. Самих же незваных гостей Сенька обычно без труда задерживал в своем благоустроенном купе, обвешанном медвежьими шкурами. Да и кто бы отказался от безумно дорогого коньяка, икры двух сортов и балыка, всегда хранящихся для таких случаев в его холодильнике?!

Мы с Олегом втайне надеялись на Сеньку, что он придумает что-нибудь, в противном случае наша первая поездка грозила стать последней. Ведь по инструкции мы были ответственны за своих пассажиров. В любом случае, длительные разбирательства нам были совершенно ни к чему. Мы просто хотели спокойно ездить по стране, зарабатывать довольно нехилые бабки и поскорее забыть об этом страшном происшествии.

Выслушав нас внимательно, Задорожный решительно направился к «месту преступления», чтобы убедиться во всем самому. Каково же было наше удивление, когда в тамбуре все уже было идеально чисто! Не иначе постарались партизаны под руководством нового начальника.

– Вот и ладненько! – удовлетворенно произнес Сенька. – За нас уже все решили!

– Семен Семеныч, я просто уверен, что его убили и выбросили на ходу! Когда его найдут, нас вычислят!

– Вот когда найдут, тогда и будете страдать! – Сенька был спокоен, как удав. – И потом, как они докажут, что его убили именно здесь, в поезде? Следов-то – тю-тю!

– Так вы что, не будете никуда сообщать? – Олег уже понял, куда гнет наш начальник.

– О чем? – невинно поинтересовался Задорожный. – О том, что некий пассажир вышел ночью на маленькой станции, не захотев ехать до места назначения? Так это его личное желание! Мы-то здесь причем? Или вы другого мнения? – он смотрел на нас, уже не скрывая иронии.

– Нет, – поспешно ответил я за двоих, – наверное, вы правы, Семен Семеныч. А уж наши партизаны сор из этой избы точно не вынесут – вон, как хорошо здесь прибрались!

– Вот именно! Продолжайте нести службу, соколики. Желаю всех благ! – Сенька, сделав нам ручкой, удалился, а мы остались в тамбуре, глядя друг на друга.

– Вот и отлично, Вован! – подмигнул мне Олег. – Теперь я спокоен. Одним партизаном больше, одним меньше – какая разница? Всё, я пошел досыпать.

Следуя к себе, я подошел к Яйцу, невозмутимо читавшему свою книжку:

– Послушай, Николай, а ты что думаешь насчет пропажи Старшины?

Яйцо отложил книгу в сторону:

– Ничего! – он деланно зевнул: – В одной кодле с ним не пил, на ножах не был – все могут это подтвердить! Усек, Пинкертон? – затем, воровато оглянувшись, добавил приглушенным шепотом: – Помнишь, говорил тебе, что и на моей улице будет праздник? Так вот, сам господь услыхал мои слова! Сошел Петруха наш и с поезда, и с пути моего. Теперь я – Старшина! – и он, довольно ухмыльнувшись, снова взялся за книжку.

Я только развел руками. Вот уж истина: не пойман – не вор!

И только придя в свое купе, под аккомпанемент громкого храпа моего напарника за стенкой подумал: зависть, как бы ее не называли – белая или черная, – абсолютно разрушительное чувство! И завистник рано или поздно обязательно почувствует его разрушительную силу на своей шкуре.

Я не знаю, чем закончилась та история с пропавшим Старшиной – нас с Олегом о нем так никто и не расспрашивал, но с тех пор я вынес для себя один урок: хочешь быть счастливым, никогда и никому не завидуй!