Бирюлечки

Что ни говорите, а счастье и покой – понятия родственные. И если дрыжики, ёрзанья и беготню с выпученными глазами некоторые тоже называют счастьем, то так им и надо. Так им и надо – тем, кто сидели сейчас в беседке Наума Аркадьевича, неторопливо пили чай и, похоже, были счастливы совершенно несвойственным им счастьем покоя. Впрочем, были ли? Был месяц апрель первой половины восьмидесятых годов двадцатого столетия, и покой в природе не наблюдался. Скорее, наоборот – похоже было, что приближался очередной конец света в одной отдельно взятой стране.

Немного воды утекло и продолжало течь, но много событий произошло и продолжало происходить. Кто-то наконец-то "дал дуба", и некоторые сердца напряглись в ожидании хоть каких-то перемен; кто-то совершенно не вовремя сделал то же самое, и некоторые поняли, что надеяться не на что; кто-то опять внёс на своё имя кругленькую сумму в закордонный банк, и немалое количество тоже некоторых воспылало к нему чёрной завистью. Жизнь смеялась и вертела своё лотерейное колесо!

– Хорошо! – сказал Абрам Моисеевич.

– Ещё бы! – ответил Наум Аркадьевич. – Родина!

– При чём здесь Родина? Просто хорошо – и всё!

– Но ты же сейчас здесь счастлив?

– Предположим…

– Не предположим, а точно. А там, где ты счастлив, – там и твоя Родина.

– Вот-вот! Родина – это привычка. Вернее, комплекс привычек. А привычка свыше нам дана. Замена счастию она!

– Чай стынет, – вмешался Аполлон, разливающий по чашкам этот безобидный напиток.

Федя перелистывал «Похождения бравого солдата Швейка» и чудовищно веселился.

– Ой, не могу! Ой, держите меня! – покатывался гений. – «… Как твоя фамилия? Швейх? Ну, видишь, чего ж ты запираешься, когда у тебя такая еврейская фамилия?». Ха-ха-ха-ха…

Аполлон хмуро улыбнулся и взял гитару.

– «Ты жива ещё, моя старушка? Жив и я. Привет тебе, привет!", – зазвучало красиво и печально.

Все умолкли.

– «Пусть струится над твоей избушкой тот вечерний несказанный свет…» – пели гитара и герой.

Длинное арпеджио закончило мелодию, а с ней и иллюзию покоя.

– Кстати, о политике! – сказал маэстро, как бы подытоживая длинную цепь мучительных раздумий. Поистине – за что боролись, на то и напоролись!

– Ну вот и наш директор тоже свихнулся, – отозвался Абрам Моисеевич. – А всё среда. Твоя среда, Нюма.

– Моя? – удивился доктор. – Да он чудом в живых остался.

– Да-да, – подтвердил Аполлон. Какое-то дополнительное напряжение появилось. Может, диазепам попринимать, а?

– Ни в коем случае! Никаких диазепамов! Только в экстренных случаях, и никак по-другому! – возмутился Наум Аркадьевич и, вскочив, начал быстро и сильно растирать кисти рук. – Я тебе другое лекарство пропишу. Без побочных действий и верное. Проведём одно большое клубное мероприятие, и всё – как рукой!.. Будем строить будущее. Естественно, светлое. Социализм, наконец, чёрт возьми!

– Да ты что? Весна в голову ударила? – усмехнулся Абрам Моисеевич.

– Мечта!

– Дурдом! Ей-богу, дурдом! Псих! Тебе самому диазепам нужен. Причём в лошадиных дозах.

– Крыса, бегущая с корабля!

– Граждане, граждане! Вы же только чай пили! – попытался остановить гладиаторов директор. – И потом, социализм уже построен. Развитой!

– Ну конечно… Опухоль! Злокачественная! Понимаете – патология! Извращение, наконец! Всё только в песнях…

– Пусть даже так. Но что мы можем – члены профсоюза? Меня вот только на горшки хватило, – махнул рукой Аполлон.

– Всё! Всё можем! Главное – расщепить первый атом, а там такая реакция начнётся… При критической массе, конечно…

– Вот видишь – сомневаешься насчёт критической массы? Распад! Распад начнётся. Обыкновенный развал. Весь мир насилья мы разрушим, а затем опять Содом и Гоморра.

– Стерва ты, Моисеевич! Всё, что надо, само разрушится, а что надо – построится. Всё люди сами отрегулируют. Главное – не надо мешать. Маленький рычажок повернём – и покатится. Покатится, Федя?

– А как же!

– К какой-то матери!

– Вверх! – поправил Федя. – Мы – машина с зажатыми тормозными колодками. И ведь ползём! С вонью, медленно, но ползём. А если колодки отпустить?

– Ну, Марксы! Ну, Энгельсы! Поль, не слушай этих экстремистов. Используют и выбросят на помойку истории.

– А что, – встрепенулся герой. – Археологам и исследователям, в основном, помойки и достаются. Тут-то дело надёжное. Встряска! Мне тоже нужна встряска. Зигзаг! Пусть детский лепет, пусть смешно, но всё какая-то физкультура. Абрам Моисеевич, присоединяйтесь!

– А куда мне деваться? Разве я вас брошу! Я же активнейший участник самодеятельности. Но не советую. Прогорим на все сто. Весь глобус нужно к свету поворачивать, а не с карманным фонариком в тени бегать.

– Ну, если и фонариков не будет, то совсем зрение атрофируется. – Вот! – потряс кулаками неугомонный эскулап. – Физкультура, физика в конце концов – ерунда! Объём, вес, количество – тоска! Главное – химия! Вступайте в реакции! Превращайтесь и синтезируйтесь! Создавайте новые соединения и элементы! Кипите, пучьтесь, разрушайтесь, взрывайтесь! Горите синим пламенем, наконец, но не лежите! Належитесь ещё в своём персональном гробике из бракованных досок! Мы с вами такое тут наворочаем, Поль, такое нашуруем! Народ валом валить будет! А ты же, Абрам, – Спиноза! Твоей интеллектуальной мощью можно город освещать! Про Федю я уже и не говорю.

– Ну, старичок! Ну, зловредный! Ишь, как кулачками размахался! Выкладывай свой бред, выкладывай! Всё равно не успокоишься, пока не намордуешься.

– И выложу. Инициативу и творчество масс – в сторону внутризаводских проблем. Не шурупы там, а взаимоотношения. И никаких заумных выпендриваний – всё на самоуправлении. Всё на инициативе. А когда колесо сдвинется, то этим политическим импотентам ничего не останется, как или поддержать нас, или катапультироваться.

– И что в результате? Почётные похороны почётным членам и новые отряды динозавров?

– Радость! Только радость! Многое мы не можем, но пусть вокруг нас, пусть на время, но пусть будут улыбки! Горящие глаза! И вообще, пусть люди почувствуют, что свобода – не только осознанная необходимость, но и право свободного выбора и ответственность. Побузят, конечно, немного, но лишь бы проснулись. В общем, мелочи и ничего нового.

– Ну да… Почти бирюлечки… Особенно буза…

– Бездействие – хуже бессмысленного действия! – покончил с сомнениями Абрама Моисеевича Аполлон. – Стратегия утопична, но ясна. Как с тактикой?

– Да-а… Тактика… – протянул неугомонный эскулап. – Единственный плюс в главном минусе – сегодня всем всё до лампочки. Создадим иллюзию эксперимента ЦЕКАки, горкома, райкома и никто даже нюхать не станет. Где-то примерно такие же эксперименты уже проводились.

– Так об чём речь? – удивился Аполлон.

– Мы пойдём дальше. И гораздо… – встрепенулся доктор. – Никаких полумер. Всё до упора! В бесконечность! Пусть люди почувствуют, что им действительно доверяют до конца. Для этого хотя бы на месяц или два вместо призывной планово-отчетной галиматьи надо для ограждения соорудить кипу определённых бумажек с печатями и подписями и вперёд! Короче, дайте мне на месяц точку опоры, и если ничего не получится – застрелюсь!

– Ой-ой-ой! – иронически заохал Абрам Моисеевич. – Смерть-то для этого света – бессюжетна. Пусть стреляются те, кто на ответственных постах гадят. Месячишко или несколько, я думаю, можно будет обеспечить без особой натуги. Впереди лето… то да сё… А потом… Тут у меня в голове и на потом кое-что есть…

– Вот! – обрадовался доктор. – Представляете, управление и контроль – массовые. Распределение доходов – тоже.

– Куда? Откуда? С каких хлебов? С госбанковских перечислений? Уволь! Это уголовщинка!

– Сегодня уголовщинка, а завтра – норма. Распределим! И без криминала. Дом культуры превращаем в Смольный, а…

– А тебя в Свердлова! Уже распределяли, и не раз! – безнадёжно махнул рукой оппонент.

– Не сбивай! Опираться на все обезноженные и обезрученные активы. Всех в дело, и ничего экстравагантного. Переведём мотор с холостых оборотов на ход – и всё! Одно большое клубное мероприятие!..

– Бахтубеков сразу нанюхает, куда ветер дует, – вспомнил Федя и побледнел.

– Бахтубеков?.. – как на риф, наткнулся доктор.

– Да бросьте вы кошмары нагнетать! Нашли фигуру! Слава богу, он всего лишь завком, а не первый секретарь райкома! – успокоил Аполлон. – Да я ему так мозги запудрю, что ещё и помогать будет.

– Правильно! – обрадовался Абрам Моисеевич. – Организуем боевой отряд жуликов – и рылом вперед! Жулик, он, брат, такой инициативный и творческий, что только держись! Нет, правда, Нюма, это же совершенно гениально. Я их лично поведу!

– Ну-ну, давай… – успокаиваясь, буркнул доктор. – Ты хотя бы помоги мне сначала, а потом дуй в Израиль, то бишь в Швейцарию. Я слова не скажу против.

– Слава Богу! Наконец-то!

– Товарищи! – вдруг торжественно и с дрожью в голосе почти продекламировал Федя. – У меня такое ощущение, какого никогда… никогда не было…

– Жениться тебе надо! – чуть было не сказал Абрам Моисеевич, но промолчал.

– Давайте выпьем… ну хотя бы по стакану чая! За то, что свела нас судьба и нам так хорошо от этого. Я прочту. Я хочу прочесть. Я первую часть в психдоме написал. Депрессивную. А вот теперь… Нет, я прочту всё с начала:

 
Света! Темно! Солнца круг, как в дыму!
Где оно? Не видать…
Кто меня тянет в бездонную тьму?
Кто хочет жизнь отнять?..
 
 
Сердце схватила стальная рука
– Давит его и жмёт.
Миг растянулся в немые века…
Душно! В ушах поёт!
 
 
Синь – высока. Горизонт – далеко.
Воздуха – хоть глоток!
Боже мой, как умирать нелегко!
Как быстротечен наш срок!
 
 
Врешь! Буду жить! Я не всё вам сказал!
Главное – впереди!
Кто это там меня трупом назвал?
Ближе ко мне подойди!
 
 
Плюну в твои я слепые глаза!
Ты их протри и смотри!
Видишь – там в небе моя бирюза.
Ну-ка, попробуй – сотри!
 
 
Видишь – там солнце горит в бирюзе.
То горит сердце моё.
В сторону тьму! Тьму люблю я в грозе.
Врёт заключенье твоё!
 

Все молча потянулись к самовару.

Калитка хлопнула, и в беседку вбежал Бахыт – методист по спорту завода.

– Пожар! – выкрикнул он. – Ваш сарай горит! Я на машине! Живо! Живо!..

Всё течёт – всё из меня!

Люди любят то, что доставляет им удовольствие. Большая часть любит искусство, детей и то, от чего они заводятся… и многое другое. Другая, гораздо меньшая часть, любит склоки, драки, муки ближних и всякие подобные штуки. И если первые вызывают симпатию, а вторые – наоборот, то третьи – только недоумение. Это те, совсем уже немногие, которые находят удовольствие в самоистязании и истязании их самих ближними. Автору даже кажется, что первые убеждённые злодеи возникли из сострадания к этим третьим. Ну, как доброй душе не подарить хоть капельку радости жаждущему и стенающему! Вот и получилось, что пущенное на самотёк добро обратилось в зло, и мир поделился на чёрное, белое и психиатрическое…

Бахыт Ермекович Султанбаев к третьей категории не относился. Не относился он и ко второй. Значит… Да-да, конечно к первой! И, в частности, в основном – к пунктику «От чего они, то бишь детки, заводятся». Дело, как говорится, благородное и, безусловно, альтруистическое. Приятное, доложу вам, дело, особенно если силы есть. А этого добра у спортработников – сами понимаете… К старости, оно конечно, и облысение, и обленение, и ожирение, и «пол-шестого», но пока…

– Пока кой чем ещё горим, пока сердца для кайфа живы, мой друг, красоткам посвятим телес конкретные порывы! – декламировал своим друзьям и знакомым Султанбаев.

Это, сами понимаете, уже не Пушкин, но еще и не Смирнов. Кто такой Смирнов? О, их много, и все – члены каких-нибудь Союзов. И все божатся, что их фамилии произошли от слов «с миром», а не от команды «Смирно!». Знакомству с одним из этих «миролюбцев» и посвящен данный эпизод, и мы встретимся с ним попозже, а пока – несколько штрихов к портрету Бахыта Ермековича.

Спорт – это примерно такая же кормушка, как ГАИ и вытрезвитель. Корсарам от внутренних органов, конечно, проще. Спел лермонтовское «Выхожу один я на дорогу» – и сотенка в кармане. Но и флибустьеры от спорта тоже не дремлют. Тем более, что песенка у них будет и попроще, и поширше – «Нынче здесь – завтра там!». Те, кто бьют рекорды, надрывая свои пупы, и не ведают, какие денежные Арагвы кипят и пенятся вокруг них, и оседают, и оседают в карманах у добродушных и серьезных, игривых и респектабельных и ещё каких хотите спортсменов-функционеров. Матёрые – так те вообще уже грабят и фарцуют молча, насупив брови. Они скорее относятся к третьей категории, то бишь к психиатрической, но кому от этого легче?

Так вот, Султанбаев еще не облысел ни морально, ни физически, и потому тянул в свой карман «честно» и только для девочек, и только для них. И машину-то он приобрел оригинальной конструкции у самодельщика, правильно веря, что девочки в неё будут впархивать охотнее, и квартиру, забитую импортными мебелями (это не ту, в которой жил, и тоже забитую, а ту, что для него и его друзей и товарищей являлась дворцом левых бракосочетаний), и жену покорную и безропотную. Впрочем, жену он не купил, а взял у Бахтубекова как залог их нерасторжимой дружбы и полного взимопонимания.

Королевское родство!

Бахтубеков был тестем Султанбаева!

Доставив наших героев к месту происшествия, Бахыт даже не взглянул на горящий сарай, в котором хранился реквизит и прочий театральный хлам. Озаряемый всполохами пламени, он поспешил в кинобудку клуба, где вынужден был оставить двух прелестниц на попечение инвалида второй группы киномеханика Серёги, лишённого по пьяни одной нижней конечности. И пока наши герои помогали пожарникам разгребать то, что осталось от декораций и бутафории, Ермекович бил морду инвалиду, похоть которого оказалась балла на три выше Султанбаевской по шкале землетрясений Рихтера. Прелестницы же, как ни в чём не бывало, облачались в свои нижние доспехи и с нежностью поглядывали на отстёгнутую ногу сексуального пирата.

Неизвестно, чем бы закончилась эта межконкурентная борьба, если бы в кинобудку не постучался Смирнов. Тот самый, который член одного из Союзов и в частности – Союза писателей, и секретарь общества трезвости той же конторы. Прервав массаж лица напарника, Султанбаев открыл дверь.

Прелестницы тут же выпорхнули и, гремя каблучками, по железным лестничным ступенькам побежали вниз, на ходу обмениваясь впечатлениями и повизгивая от восторга. Смирнов же только цокнул им вслед и, сверкнув огненными белками глаз, извлёк из кармана бутыль.

На некоторое время в кинобудке воцарилась деловая тишина и мир…

Иван Смирнов был личностью весьма выпирающей из общего ряда подобных. По неточным сведениям, а вернее просто со слов самого героя, в одном из миномётных шквалов наших частей, перепутавших азимут или что-то там ещё, ему осколком мины шваркнуло по темечку, после чего он понял, что жизнь если и игра, то довольно опасная, и в ней если сам чего не урвёшь, то тебя урвут. И хотя после госпиталя он возвратился к боевым действиям, но уже в то время они начали давать некоторый крен, что не помешало ему в конце жизни стать ветераном Великой Отечественной войны и с великим нахальством и шустростью пользоваться всеми вытекающими отсюда привилегиями и почестями.

Впрочем, основания на эту шустрость были действительно заложены ещё во времена боевой молодости. Тогда, на коротких остановках эшелона, идущего на фронт, Смирнов выскакивал на перрон с кусками динамита, обмазанного мылом, и менял этот весьма необходимый в хозяйстве инвентарь на продукты питания. Как благодарные тыловые старушки им мылились, можно только представить, но можно и надеяться, что в печку сей продукт «стукнутой» фантазии будущего знаменитого русского поэта Казахстана не попадал и ножом или топором его не делили на недельные кусочки.