Глава 4. Тредецим

Можно, пожалуй, сказать, что назначение человека как бы заключается в том, чтобы уничтожить свой род, предварительно сделав земной шар непригодным для обитания.

Жан Батист Ламарк.

18 апреля 2190 года.

Ярослав Искатель

Их было одиннадцать.

Вообще-то их было тринадцать (двенадцать плюс глава Сферы), но двое отсутствовали.

Тринадцать – натуральное нечётное число, простое число, делящееся только на себя и на единицу. Чёртова дюжина, некогда пользовавшаяся недоброй славой.

Теперь об этих суевериях подзабыли.

Эти люди управляли Сферой. Их так и называли – Тринадцать или Тредецим¹⁵. Они должны были быть ядром Сферы, её центром, точкой, к которой стремилось всё.

Они сидели в просторном светлом помещении, пожалуй, слишком просторном для такой маленькой группы.

Посередине помещения стоял стол кольцевидной формы, и собравшиеся расположились вокруг него. Стол был чёрным, и стулья тоже были чёрными, жесткими, с прямыми спинками. Стены этого небольшого зала, словно для контраста, имели нежный, кремовый, сливочный цвет. По стенам висели картины – геометрические абстракции, белые листы в строгих тонких рамах, и на белом были изображены в разных ракурсах предметы удивительных форм, предметы, которые нельзя втиснуть в трёхмерное пространство, как ни старайся. Справа и слева в зал вливался свет сквозь широкие окна, за которыми замерла в неподвижности вечнозелёная тропическая растительность.

Было очень раннее утро.

Собравшиеся были молчаливы и неулыбчивы. Они слушали выступавшего. Ни одна жилка не подрагивала на этих лицах – казалось, даже глаза перестали моргать. Ни одна складка не колыхалась на этих одеждах – а одеты они все были одинаково, в тёмно-серые балахоны, подобные монашеским. Согласно уставу Сферы, написанному Александром Тарцини, именно такую аскетическую форму следовало носить служителям Логоса.

Говоривший стоял, опершись сжатыми кулаками о край стола. Грубой веревке – поясу отшельника – с трудом удалось охватить его располневшую фигуру. Странное, словно надутое изнутри лицо поражало нездоровой белизной. Брови и ресницы выцвели и были почти незаметны. Редкие седоватые, чуть вьющиеся волосы прилипли к голове, мокрой от пота. Говорил он медленно и не слишком громко, но стояла такая тишина, что даже в самом дальнем уголке зала было слышно каждое слово.

– Близится пришествие Логоса. Возможно, остались недели, возможно, дни или часы до его властного вторжения в нашу жизнь. Нетерпение наше растет. Но пусть каждый из нас задаст себе вопрос: достоин ли я? Ведь это великое счастье, которого тысячи лет ожидало человечество.

Произносить речь ему было трудно, он заметно задыхался. Его сосед слева чуть приподнялся, взял один из стоявших на столе гранёных стаканов, налил в него воды из стеклянного кувшина и поставил перед оратором. Тот прервался на минуту и сделал глоток. Поверхность жидкости в стакане казалась серебряной, словно на воде лежала фольга, и эта фольга мелко дрожала.

Сосед справа внимательно изучал матовую поверхность стола.

Это был человек лет сорока, с узким и длинным лицом, на котором застыло неприятное, недоброе выражение. Подбородок перерезала вертикальная морщина, похожая на восклицательный знак. Короткие волосы красивого тёмно-каштанового оттенка чуть поредели на затылке. Губы были тонкими и бледными, щеки глубоко ввалились. Говорили что Бернгард – таково было его имя – слишком изнуряет себя аскетическим образом жизни. Белки глаз – мутные, с голубоватым отливом – казались неестественными, а сам взгляд был внимательным, неодобрительным.

Руки Бернгард положил на стол, сцепив пальцы в замок. Он был расслаблен и напряжён одновременно. Сейчас, когда мудрейший говорил, можно было передохнуть, но все же каждую минуту он ждал неприятностей и готовился доставлять их сам.

Уголок рта Бернгарда неприязненно шевельнулся. Сейчас он думал об одном человеке – о том, кто сидел слева от оратора. О Ярославе Искателе…

Искатель с легкостью мог бы угадать мысли Бернгарда, если бы захотел, но именно в данный момент интриги в Сфере не занимали его. Он был озабочен другими делами, и эти заботы клали свой отпечаток на его лицо. Ярослав чуть заметно хмурился, и этого было достаточно для того, чтобы заставить быстрее биться сердца под грубыми серыми плащами.

Уже почти двадцать лет Ярослав Искатель фактически руководил жизнью планеты. Всей планеты, кроме Сферы…

Это был картинно красивый старик. На самом деле не так уж он был и стар, возраст его только приближался к семидесяти, но каким-то образом ему удалось внушить окружающим мысль о собственной древности, мысль о том, что он представляет собой некую неизменную часть бытия, этакий стержень, на котором держится все мироустройство… Внешность Ярослава была замечательна. Он обладал вдохновенным лицом волхва или пророка, лицом человека, отвернувшегося от соблазнов и навсегда отдавшегося творчеству или религии. В его густых седых волосах еще проглядывала чернота. Из-под белых бровей смотрели на собравшихся тёмно-серые глаза, проницательно и сурово. Годы не согнули его спины, он сидел очень прямо, не касаясь спинки стула, и спокойно встречал чужие взгляды – восхищенные или смущенные, исполненные надежды, иногда – неприязни, а порой и ненависти. Ярослав знал, какое впечатление производит на других, и умело пользовался этим.

Он мог бы наслаждаться тем положением в Сфере, которого ему удалось достичь за долгие годы служения Логосу, но Искателя это давно не радовало. Его тяготили тяжёлые думы.

“О чем мне следовало бы говорить? – ворчал он про себя, остановив взор на одной из картин. – О том, что не рискну высказать даже я, а остальные не осмеливаются и подумать…”

О том, что человечество пришло, наконец, в тупик, и этот тупик станет последним.

В этом направлении человек двигался упорно, с настойчивостью и находчивостью, свойственными представителям этого вида. Большую часть истории пришлось пройти ощупью, в темноте, но к двадцатому столетию факел науки засиял сто крат ярче прежнего, осветил новые горизонты, нехоженые тропы, и возможно стало выбирать дорогу в будущее с открытыми глазами.

По мнению Ярослава, была выбрана наихудшая.

Он, разумеется, произносил эту страстную речь только мысленно, но незаметно для себя впал в привычный возвышенный стиль, изобилующий метафорами, хотя вначале намеревался лишь обрисовать положение дел, ясно и немногословно. Привычка к игре в слова была настолько сильна, что даже самому себе он не мог ничего сказать, не употребив всех этих изящных оборотов.

Вопросы, которые сейчас обдумывал Ярослав, должны были встать во всей остроте еще восемьдесят лет назад, сразу после Великого Разрушения, но тогда в дело вмешался гений Александра Тарцини. Ему удалось разрешить основные трудности, казавшиеся тогда непреодолимыми. Он наладил бесперебойное производство продовольствия и нашел выход из энергетического кризиса. Восстановить на планете с истощёнными ресурсами промышленность, какой она была до Разрушения, даже ему оказалось не под силу, да он, кстати, не очень и пытался, не нужна она ему была. У него было другое в запасе.

Он покрыл Землю сетью телепортационных устройств.

Обычный телепорт выглядел как кабина с раздвижными дверями, похожая на лифтовую, и надо заметить, Ярославу гораздо реже приходилось пользоваться лифтом, чем телепортом. Эти кабины стояли повсюду, словно в прежние годы автобусные остановки в городах, да и выполняли они ту же функцию. Вошел внутрь, набрал нужный номер и переместился, куда надо. Просто и удобно.

Транспортная проблема была решена раз и навсегда.

Как ни странно, Ярослав Искатель не слишком любил этот способ передвижения, жизни без телепортов, разумеется, не мыслил, но не любил.

Было в этих устройствах что-то противоестественное. Точнее, не что-то, а все в них было противоестественным. Секрет их производства Тарцини хранил в глубокой тайне, и сейчас, вероятно, ни один человек на планете не мог сказать, как же они все-таки работают…

Некоторые люди, войдя в телепорт, испытывали краткое удушье и иллюзию зависания в пустоте. У большинства не было этих неприятных ощущений, не было их и у Ярослава, но его беспокоило другое: что делать, если эти штуки начнут ломаться?

Телепорты считались у отшельников даром Логоса, изучать их было строго запрещено, однако Ярослав все же организовал проведение некоторых секретных исследований. Даже при его положении в Сфере это было опасно, к тому же и риск-то не оправдался. Ему удалось разыскать людей, причастных к внедрению сети телепортов, тогда некоторые из них были ещё живы, возможно, кто-то жив и сейчас. Но так и не удалось составить цельное впечатление – как это работает?

Вообще недостаток знающих специалистов сказывался буквально во всем. После смерти Тарцини двери Обители Разума захлопнулись, а миром стали управлять люди невежественные и суеверные. Они извратили идею о Логосе, низвели его до уровня божества и стали ему поклоняться. В свободное время они плели интриги и уничтожали друг друга.

Вы слышите? Это я о вас говорю.

Он отпил воды из своего стакана, а мысль его двигалась дальше, обличая и негодуя, и все молча.

Научную деятельность они запрещали, ибо именно наука была признана злом, явившимся причиной Великого Разрушения. Лучшие из них ожидали со дня на день прихода Логоса и не думали о будущем. Худшие – подобно ему самому, кстати – враждовали между собой и тоже о нем не думали. Между тем механизм жизнеобеспечения, отлаженный Тарцини, еще работал, но уже начинал давать сбои.

Помимо телепортов, которые неизменно работали, хоть и каким-то мистическим способом, Ярослава Искателя беспокоила энергетика. Тарцини восемьдесят лет назад сделал ставку на ядерную энергию – другие виды топлива были давно исчерпаны, но урана осталось в избытке, а управляемый термоядерный синтез – эту мечту физиков – на тот момент было слишком сложно поддерживать. Ярослав когда-то слышал, что Тарцини как раз собирался продолжить работы в этой области, и может быть у него и получилось бы, как получалось все, за что он ни брался… Но его убили раньше.

Небольшие поселения – а они все сейчас были небольшие – обеспечивались энергией от ядерных батарей, периодически заменяемых. Батареи эти были постоянной головной болью Ярослава. Следует еще раз отдать должное Тарцини – он сумел так организовать сложнейший процесс производства уранового топлива, что в течение десятилетий все происходило почти автоматически. Но необходимость вмешательства в налаженную систему неумолимо близилась – сроки эксплуатации ключевых узлов подходили к концу. И не было знающих людей, чтобы сопровождать этот производственный цикл.

Ярослав тревожился. Он хорошо это понимал, но люди, которые сидели рядом с ним, сочли бы эту мысль кощунственной. Они полагали, что все, созданное Тарцини, будет работать вечно, и им остается только спокойно ждать пришествия Логоса. Ярослав и сам когда-то так думал. Однако однажды терпение его иссякло…

Ярослав стал отшельником очень давно, так давно, что ему иногда казалось, будто он с самого рождения посвящен Логосу. Но это, конечно, было не так. Идеей слияния с Единым Разумом его увлек человек, который стоял сейчас справа от него.

Василий.

Оба они были очень молоды.

Василий уже являлся тогда стойким приверженцем этого учения. Он был фанатично предан Логосу и заражал окружающих своим энтузиазмом. Это и произошло с Ярославом.

В те годы, в юности, он мало верил в себя и предпочитал полагаться на слова других. Ему казалось, он слишком мало знает. Вначале это действительно было так.

Он стал тенью Василия. Он слепо выполнял его поручения. Василий поднимался все выше – его вела слепая любовь к Логосу, – и Ярослав следовал за ним. Когда он вдруг обрел самостоятельность суждений, а случилось это неожиданно для него самого, оба были уже на головокружительной высоте.

Сколько Ярослав себя помнил, отшельники всегда ожидали пробуждения Логоса, и всегда знали точную дату этого события. Назначенный день приближался и наступал, Логос не просыпался, и тут же находился мудрец, который находил ошибку в расчетах и вычислял новую дату. Это продолжалось до тех пор, пока Василий, уже став главой Сферы, не запретил подобные изыскания, объявив, что ограниченный человеческий ум не в состоянии точно определить день столь великого события, а разочарование, которое постигает служителей Логоса в случае ошибки, слишком велико.

Но когда был наложен этот запрет, Ярослав уже давно утратил интерес к Логосу.

В один из тех долгих дней трепетного ожидания он, как обычно, уединился в своем жилище, чтобы встретить священное явление Единого Разума. В размышлениях незаметно прошло время. К вечеру Ярослав вышел на крыльцо своего дома и посмотрел вокруг.

А это был удивительный сентябрьский вечер. Не чувствовалось ни малейшего дуновения даже самого легкого ветерка. Небо затянуло облаками, они имели ровный нежно-серый цвет, и Ярославу казалось, он находится внутри гигантской полой жемчужины. Освещение в жемчужине было необычным, солнечные лучи, обычно прямые и быстрые, расплылись и смешались в однородную массу, и все на земле тонуло в этой массе. Ярослав вдыхал золотистую субстанцию, и ему казалось, она отличается от обычного воздуха… Она пьянила его, все тело становилось легким-легким, и еще немного – он сумел бы взлететь…

Может быть, это и есть Логос?

Тут один ловкий бесёнок толкнул Ярослава под локоть.

– В который раз ты ждешь пробуждения Логоса, а? – кривляясь, спросил бесёнок.

Ярослав отмахнулся, но тот все лез и лез. Только чтобы отвязаться от него, Ярослав подсчитал.

– В пятый, – сказал он вслух.

Бесёнок хихикнул и исчез. А Ярослав подсчитал еще раз. Действительно, в пятый. Его настроение не испортилось, но перестало быть торжественным. Он сел на крыльцо и любовался великолепием осеннего леса, пока не стемнело.

Когда Ярослав вернулся в дом, он твердо знал, что Логос никогда не проснётся. Его нет.

Как ни странно, это открытие не огорчило Ярослава. Наоборот, он почувствовал прилив сил, словно с него спали многолетние оковы. Вероятно, в глубине души он был уже готов к этому. Новые горизонты открылись перед ним.

Так вот и случилось, что один из главных адептов учения о Логосе сам в это учение ни на грош не верил. Ярослав, конечно, даже не заикнулся о переломе, который произошел в нём. Напротив, он еще ревностнее стал следить за строгим исполнением суровых обычаев Сферы. Помимо этого, он попросил отдать в его ведение хозяйственную деятельность. Доселе это занятие считалось у отшельников чуть ли не наказанием, и инициатива Ярослава была воспринята, как невероятное самопожертвование. Еще бы – думать о низменных насущных потребностях простых смертных, вместо того, чтобы предаваться возвышенным мечтам о встрече с Логосом. Василий даже пытался отговорить его, но Ярослав был непреклонен.

В те времена он и заработал прозвище Искатель. Это значило – тот, кто ищет себе трудов. Ярославу в глубине души нравилось прозвище, хотя он предпочитал понимать его по-другому. Он – искатель спасения для всех, искатель выхода, и цель его благородна. Так он думал в редкие минуты расслабления, эта романтическая трактовка бодрила его, хотя он никогда бы никому не признался в подобных мыслях.

Цель эта оправдывала и многие средства, которые порой приходилось применять Ярославу.

Ему было просто со старым поколением отшельников. Они, конечно, не проводили свои дни в размышлениях и самосовершенствовании, как то велел Тарцини, они жили совсем иной жизнью, интригуя друг против друга, заключая союзы, заключая сделки и совершая всевозможные нарушения устава Сферы. Но в одном они все же были едины – они свято верили в грядущее явление Логоса. Однако времена поменялись, и в Сфере появились новые люди.

Бернгард.

Ярослав сразу догадался, что этого человека мало интересует Единый Разум. Сперва это обрадовало его. Уже давно он искал себе в Сфере сторонников, настоящих сторонников, а ими должны были стать не те, кто занят вечным поиском Логоса. Но ему потребовалось немного времени, чтобы с грустью понять, что Бернгард никогда не будет его союзником. Слишком велика оказалась разница между ними.

Ярослав Искатель утратил веру, потому что разум его, изощрённый долгими размышлениями, уже не нуждался в ней, в этой поддержке извне, которая помогает неокрепшему человеческому духу выстоять в борьбе с жизнью. Бернгард же и не приобретал веру, потому что ещё не нуждался в ней, у него был столь прагматичный склад ума, что он никогда и не задумывался о тех отвлечённых, непонятных, пугающих вещах, заставляющих людей искать опоры в философии или религии.